Жертвуя пешкой

Но ты спишь и не знаешь, что над нами километры воды и что над нами бьют хвостами киты, и кислорода не хватит на двоих. Я лежу в темноте.

Холодно. Мне теперь всегда холодно. Май цветет радостно и поспешно. Солнце стреляет лучами — отвесно, наобум, раня прохожих, вывески, улицы. Поттер и Уизли сидят на скамейке, дымят, я глушу в себе старое учительское занудство, в конце концов, эти дураки уже взрослые. Эти дураки — герои войны, я тоже герой, у меня и орден Мерлина есть, и шрамы. Сколько угодно шрамов. Поттер поглядывает на мое окно чаще, чем нужно. Не разочаровывай меня, ну же, нельзя так явно показывать свою заинтересованность, сохрани хоть немного интриги. Но куда там, нет — мальчишка жалит меня смешно, хаотично бьет улыбками, взглядами, зачарованными касаниями. Мне любопытно — как быстро блеск в глазах померкнет, когда он увидит меня без одежды, окинет взглядом обезображенное тело, решится ли он коснуться кожи? Я уверен, что ему предоставится шанс увидеть меня нагишом, слишком явно он желает этого. Но целовать его сладко. В прошлой жизни я сказал бы "приемлемо" или "удовлетворительно", но с тех пор мой лексикон значительно расширился — слава литературе, одиночеству и отсутствию пыток Темного Лорда. К этому списку теперь смело можно прибавить щебетание мисс Грейджер, которое, собственно, и осмелилось рисовать на старом холсте новыми красками. Она нашла меня, и я проклял день, когда выжил. Потом вспомнил, что умираю, и приободрился. Оставалось лишь немного потерпеть. Первый месяц она заходила пару раз в неделю, приносила литературу, деликатесы и говорила. Говорила, говорила и говорила. В середине второго месяца я вдруг стал ей отвечать. К концу третьего мы вели вполне оживленные беседы, я вдруг вспомнил, что я достаточно приятный в общении человек, а мисс Грейнджер, впервые обнаружив во мне эту слабость, тут же занесла ее в ранг благ, которыми мне пришлось поступиться, сделавшись шпионом и — сохрани меня, Мерлин! — героем. Неловкость переезда я воспринял стойко, в конце концов, должно же мне воздаться по делам моим, а стремительно сокращающийся срок этой возможности не оставлял другого шанса. Я пообещал себе ничему не удивляться и избавиться от предрассудков, позволил себе по-новому взглянуть на мир, в котором Грейнджер была заботлива и легка на подъем, Уизли стал сносным молодым человеком, с которым можно вести беседы, а Поттер... что касается Поттера, то он не изменился, и в этом заключалась главная ирония моей беды, сделавшей свой первый неуверенный шаг четыре года назад, и теперь смело шагающей по проторенной дорожке. Его юношеская угловатость сменилась подтянутой округлостью мышц, неуверенная смешливость — находчивым острым слогом, растрепанность превратилась в небрежный лоск. Он осмеливался — говорить, быть, делать; касаться и целовать — меня, Снейпа, профессора, врага, шпиона, причину гибели его родителей, ненавистного сальноволосого ублюдка. Он вырос и перерос старое, за что ему честь и хвала. А мне за это бессонные ночи и скользящие по одной строке десятки раз глаза, пенящийся восторг от его близости, переливающееся за край желание обладать и быть обладаемым. Я расплачиваюсь за него сомнениями в том, чего уже не изменить. Кажется, у нас с Поттером наконец-то ничья. * * * Пруд и карп, глупый карп, разевающий немой рот в поисках пропитания; неудобная скамейка; ароматы цветов смешиваются и создают композицию, способную вызвать мигрень у чувствительного к запахам человека — какое несчастье, что этим даром среди проживающих на Гриммо проклят лишь я; желтоглазые окна, силуэты людей, будто бельмо; луна цвета пыльцы фей; гул голосов, звучащих в доме; ожидание соучастника преступления против здоровья легких — вот что составляет мою жизнь вне стен особняка. Мальчишка придет, он всегда приходит и всегда ждет знака моего расположения — касания, слова, поцелуя. Как жаль, что он слеп, что он не видит того, что так бросается в глаза: как расширяются мои зрачки при взгляде на него, как я разворачиваюсь к нему всем телом, как прячу улыбку, как смеюсь, не сумев совладать с собой, как катаю по рту его имя, будто терпкую вишню, но никогда не произношу его вслух. Как хорошо, что он слеп. Потому что я касаюсь, говорю, целую, позволяю ему ответные действия, мы больше не на войне, я устал просчитывать маневры, устал хоронить в себе неуставные ответы старшим по званию. Мы с ним равны — оба герои, да, черт возьми — оба дураки. Я представляю, как мы падаем в прохладную мягкость кровати, как притираемся друг к другу, наполняем тишину звучанием своих желаний, я раздеваю его, я должен раздеть его первым, чтобы успеть насладиться его телом до того, как он увидит мое, увидит и ужаснется. Я должен ощутить твердость его живота, мягкость редкой поросли волос, жар налитого кровью члена, вкус губ, шепчущих мое имя. Я должен сделать его живым и заразиться этой жизнью от него. В конце концов, что он видел? Жестокость, смерть, войну, лишения, грязь? У него под ногами валяется целый мир, а он не видит, будто этот мир не больше монетки на мостовой. Иди куда хочешь, живи где хочешь, изучай, вкушай, насыщайся, ешь это все до тошноты, глупый. А он засел здесь и рад. Правда же, рад! И когда он наконец-то показывается в дверном проеме, видит меня, загорается улыбкой, я тоже улыбаюсь. Не в ответ, нет. Я просто улыбаюсь, потому что все еще могу. * * * Я был глуп и заносчив, смешон в своей ненависти, ненавистен за щедро даримый яд слов. У меня была миссия, я был тайным агентом на задании, я служил двум господам, и оба думали, будто моя верность принадлежит им. Но правда в том, что я сам до сих пор не знаю, на чьей стороне сражался. Первые годы я истово пытался искупить вину за смерть Лили, еще пару лет вымаливал прощение за убившую ее любовь, а потом искал отголоски этой любви, искал и не находил. Глаза Поттера, так часто сравниваемые Дамблдором с глазами его матери, были совершенно другими, я увидел это сразу и никогда не обманывался. Его глаза — зелень в тени, хитрость, кипучий азарт. Его глаза никогда не напоминали мне о ней. Круцио, на который был крайне щедр Темный Лорд в минуты гнева, требовал значительного периода восстановления — зелья и сон. Сон приносил с собой образы, намеки, силуэты, смутно угадываемые голоса, которые успокаивали. Когда я впервые распознал голос Поттера в своей голове, то ужаснулся. Запасся зельем сна без сновидений, поставил возле кровати и никогда не забывал принять с той самой ночи. Больше он мне не снился. Не снится и теперь. Зато я мучаюсь сумасшедшим возбуждением до рассвета, и никакая ручная работа здесь не поможет, никакой фантазии не утолить этот голод, я пробовал. Так что я мало сплю, много думаю, еще больше проклинаю себя. Не так уж и много изменилось. Я — Северус Снейп, который наконец-то должен умереть и который внезапно совершенно расхотел умирать. * * * Мы сталкиваемся — губами, телами, дыханиями. Мальчишка думает, будто знает, что делает. Напирает, хватает, сжимает, тянет. Его счастье, что сам факт происходящего вводит меня в транс, иначе я давно бы уже прочел ему лекцию о том, что квиддичные приемчики желательно оставить для поля и метелок. И заставил бы законспектировать. Мы целуемся, это тягучее, сладкое, он пахнет яблоками и немного молоком, яремная вена пульсирует под моими губами, воздух шипит, будто раскаленный. Я чувствую его возбуждение, я тоже не остался равнодушным, но нам уже мало этого — или это только мне? — Когда-нибудь я зайду туда с тобой, — он кивает на приоткрытую дверь. — Дай знать, когда решишься, — спасаюсь бегством, роняю себя на кровать. Стыдно быть великовозрастным трусом. В следующий раз попробую выпить для храбрости.