Пф, тоже мне препод века!

Утро было чертовски разбитым, как и моё состояние. В душе невыносимо ныло болью, будто после состояния аффекта, а на глаза наворачивались слёзы от осознания всей своей жизни, осознания того, кто мои родители, и как я скучаю по своим настоящим. Никогда прежде в голове не было ни одной мысли о том, что будет со мной сейчас, о том, что мне придётся работать в ночном клубе, чтобы хоть как-то прокормить себя, о том, что треть зарплаты у меня будет отбирать родная мать на очередную дозу, о том, что большинство денег у отца уходит на пойло, о том, что моя бабушка будет болеть. Кто мог подумать, что всё так обернётся. Хотелось обыкновенной жизни, хотелось, чтобы не было этого дерьма, хотелось, чтобы на душе не было ни капли тревоги, а получается… Я поднялась с кровати и почти невесомо прикоснулась к ушибленному месту, которое отозвалось волной боли; приподняла футболку — на боку жёлтая, с примесью синего гематома, распластавшаяся по рёбрам почти до груди и подмышки; саднящая рука, на которой забинтован порез, а точнее вспоротая кожа. Я тихо вздохнула и зашагала в ванную, временами задерживая дыхание и крадясь как ниндзя, чтобы ненароком не разбудить родителей, которые, к моему счастью, спали, к тому же, как оказалось, крепким сном. Открыв кран и умывшись, я аккуратно вытерла лицо и посмотрела на себя в зеркало: под глазами залегли синяки от плохого неразмеренного сна, желтоватая гематома «красовалась» на скуле вдоль контура лица, от папиного удара на губе остался красный подтёк, который, зная не по наслышке, покроется корочкой, как ранка. Сорвался вздох. Я знаю, что… всё равно прощу их. Опять. Каждый раз, как только получу порцию унижения или ударов, я прощу их, потому что они мои родители. Всякий скажет мне бежать от этих ублюдков, а мой ответ, единственный на века: я люблю их. Осознавая свою ошибку, я, всякий раз ложась поспать на пару часов, буду думать о том, что всё равно люблю их, как и своих прежних родителей. Я покачала головой, усмехнувшись своей глупости и слабости. Мне всегда, на самом деле, казалось, что у меня сильное нутро, что у меня есть воля, есть свобода, а на деле… Я просто никто и… У меня осталась одна только бабушка, которая чувствует приближение смерти. А Макс, Марина… я знаю, что они — приходящее и уходящее, и то, что мы называем дружбой и любовью, как к человеку — это ненадолго. Я одна. Во веки я одна, почти никому ненужная. От этого так давит в груди. Щёки такие мокрые, а во рту сейчас так солёно; неприятная рябь, застилающая глаза, никак не уходит, а порция слёз становится больше. Какая же я жалкая… Какая же я ничтожная… Интересно, а у Дмитрия Юрьевича есть те, кто любит его? Фу, что за мысли. У такого, как он, должно быть всё круто. Не то, что у меня. Я вышла из ванной, напоровшись на отца, и внутри всё похолодело. Тот смотрел на меня отсутствующим взглядом, с толикой презрения, а потом странно фыркнул, что-то пробурчав себе под нос. Он мог наброситься даже сейчас, и я знала, что нужно сказать, чтобы он не начал махать кулаками. — Прости, папа, — мой тихий голос, казалось бы, невозможно было услышать, но уверенность в том, что слова отец воспринял отлично, засела во мне крепко, ибо взгляд его изменился. — И как ты это объяснишь? — он сложил руки на груди, будто чувствуя надо мной превосходство. — Мне было плохо ночью, и я задыхалась… Поэтому решила прогуляться возле дома… — моё враньё отец никогда не мог раскусить, что было на руку. Я всегда знала, с каким тоном нужно разговаривать и в какой ситуации. За годы, прожитые с ними, удалось выучить повадки родителей, и что может последовать после любого сказанного либо мной, либо их слова. — Вот как, — протянул тот надменно, о чём-то думая. Видно, он успел проспаться, но это ненадолго. — А сказать было никак? — Не хотела будить… Я увидела осколки в комнате и подумала, что, если разбужу маму, то поднимет мятеж. Но она сама наткнулась на меня… А потом и ты, — как же я жалко себя чувствовала, как же жалко мямлила, чтобы оправдаться, чтобы не получить порцию ударов, чтобы защититься таким жалким образом. А что оставалось? Скажи правду, и мне конец. — Что ж, хорошо. Но если ещё раз увижу, как возвращаешься под утро, то… — он пальцем прошёлся по шее, отчего перехватило дыхание, и я активно закивала головой. — Можно мне сегодня к бабушке? С ночёвкой… — опять враньё во благо себятины, но того, кажется, это не больно вразумило, — пожалуйста. — Нет, — отрезал он, шмыгнув носом, — никаких ночёвок. — Хотя бы… Я вернусь ближе к вечеру, я обещала… — Хм, — он снова о чём-то задумался, почёсывая отросшую щетину, — к одиннадцати чтобы была! Я снова активно закивала и метнулась к себе в комнату. Как только дверь захлопнулась, последовала ярая одышка. Нет, так не пойдёт. Сколько мне ещё придётся бояться его? Мать, может, и не сделает ничего, кроме как попытается вырвать волосы, а вот отец приложит руку по-полному. Я редко контактировала с родителями, и любое неповиновение могло иметь такой исход, как побитое тело. Но последнее время мне везло, потому что, стоило вернуться с работы, так те уже спали, приняв каждый своё губительное. Очередной судорожный вздох сорвался с губ, а тело попросту сползло по стенке. Внутри крепко засел страх: дрожащая челюсть, подёргивание плеч, сведённые судорогой ноги и тяжесть в груди. Руки машинально обвили плечи, а нос уткнулся в колени — это был единственный жест, единственная поза, когда я могла себя хоть немного успокоить, когда небольшая капля спокойствия растекалась по нутру. Нет никакого желания жить, есть только страх перед теми, кто не имеет хотя бы доли жалости и любви к человеку, уж тем более к их ребёнку. Бесчеловечность. Жестокость. Надменность. Лицемерие. Агрессивность. Жадность. Равнодушие. Эгоцентричность. Это то, что окружает меня десять лет. Это то, что пыталось меня воспитать, пока я сама себя не взяла в руки. Это то, что живёт в родителях. Это то, что пытается свести меня в могилу. Вы скажете, что у тебя играют гормоны и нужно надеяться на лучшее? Не понимаю оптимистов, не понимаю, как можно надеяться на что-то, когда вокруг тебя витает это… Не знаю, как можно такое выразить словами. Оно есть в глазах, в моей душе. Постоянные печаль, тоска, злость и желание смерти. Наилучший выход — уйти из жизни. Но я не могу. Я жалкая…трусливая… Здесь есть бабушка, а у неё есть слабое сердце. Смерть — роскошь для меня, а единственный смысл — жить ради родного человека. Но всё равно не могу понять, что мне делать? Нет, я не посмею. Не позволю так поступить с бабушкой, с человеком, что возлагает на меня надежды. Она надеется на меня, а я вот так возьму и разрушу весь её мирок? Тогда я буду вдвойне жалкой дрянью, чем есть на самом деле. Вечереет. Истерики, крики, маты, битое стекло, саднящие раны. Весь чёртов день это «ласкает» мой слух и заставляет ёжиться от любого шороха, от любого дуновения ветерка. Радостные крики детей за окном добавляют огня в жидкую ненависть. Потише, пожалуйста… Я так хочу покоя. Я так хочу отдохнуть. Я так хочу поспать. Я так хочу посмеяться. Я так хочу, чтобы мои глаза тоже смеялись. Я так хочу, чтобы в них было счастье, а не желание умереть. Я так хочу перестать бояться и за себя, и за бабушку. Я так хочу, чтобы всё закончилось. Чтобы настал покой и… Раздалась вибрация. Телефон, что лежал на полу, поставленный на зарядку, недовольно истончал раздражающий звук. Конечности давно затекли, ведь я не двигалась несколько часов, вроде как пару раз дремала. Рука лениво потянулась к устройству и нажала на «ответить». — Слушаю, — хрипло проговорила я отрешённым голосом. — Менделеева, ты не обнаглела ли? — раздался голос преподавателя. — Не понимаю, о чём вы, — мой ответ казался настолько сухим, что аж самой стало ужасно неприятно. — Совесть имей. О друзьях не забывают, — тот, казалось, разозлился, но я убедила себя, что мне всего-навсего показалось. Я глянула на наручные часы и ужаснулась. Моё хреновое душевное состояние настолько накрыло сознание, что из головы вылетели все вещи. А стоило вспомнить и о физическом состоянии, как все планы разом рухнули. Разве я могу появиться в таком виде перед ними?.. — Я… немного плохо себя чувствую, не смогу подъехать, — мой сиплый голос звучал совсем тихо и казался действительно больным, но Дмитрий Юрьевич, вероятнее всего, мне не поверил. — Хочешь, чтобы я сам тебя забрал из дома? — спина похолодела от его тона, а при упоминании того, что он собственноручно унесёт меня под непонимающими взглядами родителей, стало плохо, ибо исход ситуации казался совершенно очевидным. — Не надо, через двадцать минут буду. Хоть на лице и была куча тональника и пудры, это не скрыло распластавшейся гематомы. Одна нога прихрамывала от того, что саднило в боку, и усилием воли я старалась не упасть, сжимая челюсть и придавая лицу более мягкое выражение. Даже волосы не могли закрыть тот синяк, что так сильно выделялся под лучами солнца, и если в клубе будет больше тени, то я поверю в бога, как бы иронично это не звучало. Кое-как дойдя, а точнее доползя, до клуба, я осторожно спустилась вниз, придавая себе более уверенный вид и отгоняя от себя маниакальную нерешительность. Но нутром чувствовала, как в глазах плескалась тревога и печаль, и мне только остаётся надеяться, что никто не захочет поразглядывать тайны моей души. В клубе было не столько темно, как светло: куча всяких разноцветных фонариков, включенные миниатюрные лампы на потолке; в центре зала стол, на котором располагалась куча всякой еды и пойла, но около стола стояли Марина, Дмитрий Юрьевич и Макс, которые увлечённо беседовали. Сквозь музыку я слышала их задорный смех и понимала, что здесь мне делать нечего. И, собираясь последовать своим мыслям, я с опечаленным лицом развернулась обратно, чтобы уйти домой или же к бабушке, но меня окликнули. — Лера! — голос Марины был немного возмущённым, но стоило отметить, как прозвучали нотки радости. До слуха донесся стук каблуков, и вот подруга уже оказалась рядом со мной. Мне пришлось повернуться к ней лицом, и реакция оказалась вполне ожидаемой: широко раскрытые и наполненные ужасом глаза. — Только не падай в обморок, дорогуша, — хмыкнула я, закрывая рукой глаза от нахлынувшего стыда. — Он опять? Лера, это он?! — крикнула она, а потом, схватив за больную руку, потащила к столу. Из глаз неожиданно брызнули слёзы от боли, и Марина это моментально заметила. Встревоженный взгляд Макса не говорил ни о чём хорошем: он сам всё прекрасно понял. Начальник с таким же ужасом и презрением (к обидчику, естественно) взглянул на мои ушибы, а Марина, не медля, подняла рукав рубашки и, увидев окровавленный бинт, побледнела ещё больше. А я стояла, чувствуя, как страх заполняет нутро, как стыд окутывает меня с ног до головы, и как от этих ужасных чувств покрывается липким и холодным потом спина. — Я не хотела, Макс, прости, — здоровой рукой я закрыла глаза, чувствуя, как тёплые слёзы катятся по щекам. Как мне хотелось провалиться сквозь землю: ещё минуту назад они так звонко смеялись и им было так хорошо, а сейчас они готовы убить человека, что оставил на мне эти следы. Они прекрасно знали, кто это сделал, и только по моей просьбе не стали вмешиваться. И в голове было осознание того, что им это давалось с трудом, что ещё капля, и кто-нибудь из них заберёт меня к себе, но здравый смысл позволял понять ещё кое-что более важное: пока я живу с родителями, с бабушкой всё в порядке, потому что, зная своего отца, он обязательно пойдёт «навестить» свою маму. И от этой мысли становилось куда страшнее, чем за себя. — Мне кто-нибудь объяснит, что случилось? - преподаватель недоумевал, что же со мной такое приключилось, поэтому его глаза выражали явное недовольство, и казалось, что он уже пожалел о совершённом недавнем звонке. — Молчите. Умоляю, только ни слова ему, — я замотала головой, потому что где-то внутри себя понимала, что ему нельзя доверять. Дмитрий Юрьевич не станет молчать, если узнает о моей семейке. Чёрт возьми, сколько ещё придётся жить в этом страхе перед действительностью и мыслью, что рано или поздно, но правда всплывёт на поверхность? — Никто ничего никому не скажет, не волнуйся, — Марина взяла в ладони моё лицо, пытаясь не задеть синяк, отчего захотелось рыдать сильнее. В их глазах было столько боли и горечи, но в то же время той самой поддержки, что тут же захотелось взять слова обратно. Будь им все равно, у меня в телефоне не было бы по десятку пропущенных и кучи СМС, кричащие о том, что они волнуются, почему я не беру трубку и все ли со мной в порядке. Но один мой только вид говорит обо всем — нет, я не в порядке и вряд ли в нем буду, пока весь этот кошмар просто не прекратится. — Димон, извини, — удрученно проговорил Макс, — я не могу. Может, она сама когда-нибудь тебе расскажет, но не сейчас. Повисшая атмосфера угнетала. Разговоры не были уже такими веселыми, смеяться не хотелось, а все мои мысли были далеко за пределами этого заведения. Руку мне заново перебинтовали, а Марина пыталась держать Макса и учителя, чтобы те не отвезли меня в больницу, потому что им казалось, что моя рана была слишком большая и её нужно шить.Но один только мой вид кричал о том, что я никуда не сдвинусь с места и буду отбиваться, как только сумею, пускай и вся побитая. Итог дня был очевиден, а вечер безнадёжно испорчен.