Февральский закат

      Как бы она ни старалась, он не мог поверить, что штуку баксов придется отдать ближайшему срачнику с перекошенной вывеской «автомастерская». Ну она старалась. Хотя он плевал на её сраные старания, что сами за себя говорили, мол, слушать надо было, тогда было бы всё иначе.       Паскудный февраль. Утро было промерзлым, ощущалась зимняя свежесть, но нихрена не задевающая своим — пиздострадальческим — очарованием. Так, всего лишь подарок по акции к лютому морозу и сраному инею. Конечно же Елена не была в восторге от переконтовки в каком-то — засранном, обшарпанном, термитном — мотеле в нескольких милях от города со стремным названием.       Февраль был лютый. Холодный, промерзлый, гадкий, отмороженный, бессмысленный и свойский. Ему он напоминал тот двухтысячный, когда на него спустили питбуля, а он игриво начал лизать его руки. Тот двухтысячный был испитым и однообразным, как этот февраль, хотя он ни сказал бы, что (невъебенно, охренительно, Елена) рад этому. В том двухтысячном у него был брат, а сейчас позорная девчонка с безобидной улыбкой и нетронутыми губами. Брат был дороже, чем невинность Елены.       Хотя он не сожалеет, что сейчас есть лишь эта безобидная улыбка и пакостливые ручонки.       Кажется, она до сих пор не поняла, что если Сальватор употребляет «сраный» в своих речах, то его не трогать и не донимать.       Кажется, она поняла, что её шконка ему не сдалась.       Кажется, его взгляд падал на декольте — сиськи это, Елена, если у тебя их нет, это не означает, что у других это не-сиськи — темнокожей официантки из бара в нескольких фунтах от мотеля. — Мне жаль, честное слово, я не хотела, — тихо говорит, будто считает, что их романтика становится краше.       Но только Сальватор понимает, что никакая это не романтика, а сраный пиздец, Елена. — А знаешь, что сейчас слышу? — с энтузиазмом откликается он, оставляя на круглом обгрызенном термитами столу пластиковый стаканчик с недопитым виски. — Пищание моей машины, Елена! Как её последний вздох звенит в моих ушах, как она, сука, дохнет. — Мне жаль, — отвечает, поднимая глаза.       Считает, что её не поймет, но это же Деймон, разве ему нужны причины, чтобы размазать по стенке маменькину дочку. — Я передо мной-то чего стелишься? — фыркнул он, усмехнувшись. — Считаешь, я дам себе провести по губам хуем? — Я не понимаю… — тише становился её шепот. — Но догадываешься, что происходит с хорошими и невинными девочками в картелях и притонах, куда плохие мальчики ходят для сделок с другими плохими дяденьками, — вскидывает заманчиво уголок губ, и она слышит смех, не сорвавшийся с его уст, но громко звенящий в тишине, — ты хоть и не штуку баксов тянешь, но если хорошо поработаешь ртом, то… — Заткнись, Сальватор, заткнись уже!       Она не крушила всё, как легкомысленная Кэролайн, не скулила, как подбитая Викки, не кричала, как твердая Беннет. Она не была тем кадром, который он бы приметил, который заметил бы другой. Она скорее была забавной, чем потешной.       Это и оценил Сальватор, понявший, что юмора в его словах и не было вовсе.       Он усмехнулся. Слез не было в её глазах, лишь кровоподтеки и ужас во взоре. Он покачал головой. — Не смешно ни капли, — шипит, — о таком не говорят с ухмылкой: это издевательство! — Слышь, ты угробила мою тачку, с хера ли я должен радоваться? — на тонах отвечает. — И знаешь что?! — Ну же, удиви, — всё так же шипит и на шаг ближе, — я вся во вкушении.       Злится, бычится, сверкает глазами, тяжело дышит. Она на эмоциях, её губа разбита, а с виска течет струйка крови. Он может гавкнуть, чтобы истерику в её глазах заметить, но лишь криво ухмыляется и харкает в рядом стоящую пепельницу с отбитым краем. — Тебя и за штуку баксов никто не возьмет: проблем потом не разгрести из-за тощей шконки.       Сколько из-за тебя проблем, холод и олений взгляд Елены. Он не замечает её немую истерику, не вглядывается в глазах: знает, что ему и его чувствам насрать, ведь даже дохлой псине притронуться приятнее, чем к визжащей семнадцатилетке с завышенной значимостью. — Срать на тебя и твои чувства всем, Елена, — хрипит голосом, а басом раздается в её голове, — посмотри же, где ты и с кем. Я не тот, кто будет подтирать тебе задницу, теперь ты сама свою блювоту убираешь, а я лишь хочу поскорее съебаться от тебя и забрать свою штуку баксов. — Две… — шепчет в пол голоса, но он слышит.       Удивленно моргает, непонимающе смотрит, ухмылка и та спадает с лица. Ты чего удумала, девица? Мозги стрясло? А она лишь пытается не пролить и слезы, нервно перебирая нитки на своем разорванном пуловере, медленно вздыхая со сломанным ребром. Ну же ответь, Деймон, ответь хоть что-нибудь. А он молчит, застыв изваянием и не переставая удивляться глупости этой девицы. — Что «две»? — Две тысячи. Еще. И ты меня довозишь до Нью-Йорка. Больше ничего, — кривя губы в подобие улыбки, но вместо заманчивости скользит боль, и её чует Сальватор за мили, потому и подходит ближе: пробует на вкус, мнет на языке, а сплевывать не хочет. — «Ничего»? — кривит он, а она доверчиво внимает, хоть и понимает, что он не герой её чертовых романов за двадцатку. — Ничего, кроме денег, Деймон, — шипит, считает, что сама героиня своих чертовых книг, скорее детективов, чем романов. — А если случится, что ты, маленькая паршивая извращенка, отымеешь меня и сдашь копам? — вскидывает бровь и в заманчивом жесте кривит ухмылку.       Всё тот же Сальватор, всё тот же скиталец и потрошитель женщин. Она не думает, что у него сердца нет, ведь для девицы с моральными принципами и запасными панталонами нет понятие «бессердечный» и «Сальватор». Елена не может сказать о нём ничего стоящего, а прочитать её как пить дать, и он это сделал бы, будь интерес выше, чем к Викки, Бонни, Кэролайн да и к той же Бекке Эм.       Неинтересная, всего лишь Елена. — Всё со временем прощается, всё со временем забывается, всё со временем уходит, — тише шелеста замерзших листьев её голос и горче предательства её застывшие прозрачные слезы, — и твоя беспочвенное отвращение ко мне исчезнет. — Может так и станет.       Он закрывает за собой дверь. Она сползает вниз по стене.       В его крови необузданная жажда крови. В её мыслях лишь наваждение и страх.       Деймон не приходит в мотель из-за той афроамериканки с третьим размером и бутылки паршивого виски за семьдесят баксов. Елена пишет записи в дневник красным и отмечает потерянное число в календаре.       До Нью-Йорка всего лишь три дня.