Cake by the ocean

— Я никогда не любил, — признаётся Илья внезапно в один из немногочисленных спокойных вечеров. Последнее задание для них двоих заканчивается в Нью-Йорке — родном городе Наполеона, выдаётся пара свободных дней, в которые Уэйверли позволяет зализать боевые раны, отоспаться и прийти в норму после сдачи рапорта о проделанной работе.       Они останавливаются в квартире Соло. Гостиная здесь большая, светлая, чистая и незахламленная. Аккуратист. Белые стены интарсированы деревянными вставками и украшены тематическими чёрно-белыми снимками с изображениями достопримечательностей самых разных стран. Кадры больше похожи на любительские, будто сделанные во время путешествий. Но ведь Наполеон не увлекается фотографией? Вряд ли об этом пишут в досье.       Американец тоже не уверен, что когда-то любил по-настоящему. Он просто располагает локти на балконной решётке, поглаживает фильтр сигареты кончиком большого пальца и разглядывает неспящий Манхэттен, цепляясь взглядом за шпиль Крайслер-билдинг и яркие вывески круглосуточных кафетериев. Его окна выходят на восток. Совсем рядом Бродвей.       Это странное признание оседает на кончике его языка горечью сизого дыма, на манжетах рубашки — завтра она будет пахнуть им. Признание стягивает его шею наглухо застегнутым воротником и любимым узлом галстука, не позволяя ответить колючим «у нас сегодня вечер откровений?» или «я, наверное, тоже, большевик».       Наполеон насквозь эклектичен, думает Илья. Совсем как город, в котором он родился. Слишком поверхностный и слишком задумчивый, слишком красивый и слишком печальный, несмотря на свою дерзкую улыбку, влюбляющийся исключительно в то, что, как ему кажется, заслуживает внимания, точно так же быстро разочаровывается. И речь здесь совсем не о людях. Он и сам иногда мало похож на человека, в природе ведь не должно быть такого синего цвета, какой имеют его глаза. И только это нелепое коричневое пятно в верхней части зрачка делает его несовершенным для удачного эксперимента учёных.       Спальня выглядит почти как галерея: картины в позолоченных и простых деревянных рамках с подписями художников — наверняка, оригиналы, подпирающие друг друга на книжной полке редкие коллекционные издания (Илья уверен, какой-нибудь архив или музей их недосчитался) и украшения. Даже удивительно: он совсем не боится оказаться замеченным… Более того, Наполеон верит и доверяет ему, позволяя не просто приоткрыть дверцу и подсмотреть происходящее в его мире. Он позволяет ему там обосноваться, прикасаться к своим вещам, проводить кончиками пальцев по корешкам книг и присаживаться на корточках рядом с картинами. — Но это же… — Отто Дикс. «Женщина в театральных кассах», — Илья смотрит на Соло почти неверяще, пока тот подпирает спиной дверь, прислоняясь затылком к гладкой поверхности дерева. — Что? — Её признали украденной нацистами. Хочешь сказать, что это… — Как видишь, большевик, — он пожимает плечами так, словно в этом нет ничего удивительного.       Чуть позже Илья засыпает на чужой кровати. На его животе покоится издание Бодлера, выпущенное тиражом всего в сто пятнадцать экземпляров и в конце девятнадцатого века, раскрытое на середине. Тусклая настольная лампа бросает свет из-за спины Наполеона. Он лежит рядом поверх одеяла, подперев голову ладонью, и всматривается в лицо Ильи до тех пор, пока не начинают болеть глаза. Большевик, что удивительно для него, не просыпается, даже носом не ведёт. Длинные ресницы бросают причудливые тени на скулы, но не трепещут, а обычно плотно сомкнутые губы трогательно приоткрыты. Его собственные, кажется, всё ещё саднят после поцелуя на ночь.       Они не признавались друг другу в любви ни разу: Соло считал, что таким образом ограждает себя от нужды признаться в том, что это странное чувство — не просто притяжение, а Курякин… наверное, думал, что так и должно быть. Способ снять напряжение и избавиться от страха стать врагом Страны Советов, большевистского строя и быть приравнённым к фашистам. Наполеон оказаться пациентом психиатрии не боялся.       И это робкое «я никогда не любил» — всего лишь способ Ильи показать, что и не полюбит.       Наполеон любил. Он влюблялся каждый день. Влюблялся в свой чёрно-белый город и неустанно гудящие клаксонами машины, влюблялся в трещинки исполинских колон, подпирающих своды музеев, влюблялся в игривые женские улыбки, костюмы Пьера Кардена. В этого удивительного человека, на лицо и волосы которого бросало свои слабые лучи предрассветное солнце.       Пряди были мягкими, даже во сне разделёнными пробором и идеально причёсанными, светлыми с лёгким оттенком жидкого золота. Высокий лоб, по которому будто бы провели пальцем, разгладив морщинки — большевик часто хмурится, а его брови то и дело взлетают вверх, позволяя как нельзя точно определить мнение о сложившейся ситуации. Только если он умышленно не старается остаться непроницаемым. Обычно плотно сомкнутые, превращающиеся в тонкую полоску, если Курякин зол, губы сейчас расслабленные и приоткрытые — нежные и манящие. Наполеон точно знает, каковы они на вкус и насколько мягкие, путешествуя взглядом ниже, к мужественному подбородку и линии скул. Он ухмыляется и облизывает губы, вспоминая, как смыкал их на чётко выделяющемся и не скрытом тканью одежды адамовом яблоке, ласково целовал шрам от ожога на плече — паутинку из переплетённых серебристых линий, доверенную только ему историю детства, прикасался кончиками пальцев к ключицам. Они похожи на расправивших крылья и готовящихся ко взлёту птиц — такие острые и изящные.       Он знает и о каждом миллиметре точёного тела, скрытого под тонкой белой простынёй: о ложбинке между рёбрами, уходящей вниз, о косых линиях мышц, об острых локтях, трогательно выпирающих косточках запястий, кое-где сбитых во время последнего задания костяшках длинных пальцев. Наполеон долго смотрит на них, касаясь только мысленно, чтобы не разбудить. Смотрит на аккуратные ногти и грубоватые подушечки пальцев, бережно придерживающие грозящуюся сползти с живота книгу на чистом французском. Бросает взгляд на шрам на виске, когда Илья во сне поворачивает голову немного набок, и его дыхание на несколько секунд сбивается, становится шумным — короткий вдох и длинный выдох, а потом приходит в норму. Сердце Наполеона замирает. Он чувствует себя так, словно его едва не поймали с поличным, когда наклоняется, оставляя на лбу Ильи трепетный и почти невесомый поцелуй.       И ему хочется сказать, что он тоже никогда не любил. Всерьёз. Пока не появился этот глупый большевик, которому Соло позволил пробраться в своё сердце. Откуда ему знать, что в чужом сердце он тоже занял определённое и далеко не последнее место?       Старина Нью-Йорк просыпается, сбрасывая с себя дремоту, а будильник ему заменяют сигналы машин спешащих на работу людей. Улицы снова наполняются шумом, запах бензина смешивается с ароматом сдобы из булочных. В квартире Наполеона Соло пахнет крепким кофе и чем-то приторно-сладким. Илья с трудом заставляет себя открыть глаза и осмотреться, а потом удивлённо глядит на страницу раскрытой книги, хрипло, почти шёпотом произнося прочитанные прошлой ночью строки. — «Мой рассудок тебя никогда не поймёт». — Я люблю тебя, как ночной небосвод, — голос Соло пронзает тишину, воцарившуюся в спальне. А потом он поясняет: — Ты не прочитал предшествующие строки. — Я тебя тоже.