Cake by the ocean

      А ведь Судьба — та ещё затейница… Она всегда — с улыбкой на лице юной стеснительной мадемуазель или роковой обольстительницы — что-нибудь преподносит: совсем не важно, подарки или подлянки. У неё богатая фантазия, не терпящие отлагательств планы, миллиарды любимчиков, которым везёт больше, но ни одного, вопреки всеобщим мыслям и слову «обездоленный», обделённого вниманием. Кому-то она позволяет найти истину и своё место в мире скорее, кому-то — позже. Кому-то благоволит, а кому-то наглядно демонстрирует, что выбранная дорога не приведёт к верной конечной точке.       Илья Курякин переехал в штат Вашингтон после совершеннолетия. Он оставил позади холодную и угловатую Москву, матушку с её новым мужем, оконченную школу, прихватил только знания и мечты о том, чтобы стать нобелевским лауреатом. Въезд в Сиэтл находился слишком далеко от центра, и для одного из крупнейших городов в Штатах транспорт не должен был стать проблемой, однако стал. Таким образом к знаниям и мечтам прибавилась нужда заработать на съемную квартиру получше комнатки в лофте, условно ограниченной просвечивающими занавесками.       Растущие амбиции обеспечили ему не только неофициальную работу пока ещё в службе доставки, но всё же, одно из первых мест в рейтинг-листе выбранного биофизического факультета Вашингтонского университета и соседку-химика по имени Габи. К слову, совершенно одержимую своими глупыми опытами, о чём свидетельствовали дыры размером с Чёрную в их скатерти на кухонном столе.       К восемнадцати годам у Наполеона Соло была своя собственная квартира, машина, безлимитный счёт на банковской карте, статус президента школы к выпуску, возможность и желание не работать до конца своих дней. И нужда поступать на факультет биофизики, потому что его любимые родители состояли в чёртовой Международной ассоциации общей и прикладной биофизики, были уважаемыми людьми и мечтали о том, чтобы их ветреный отпрыск вернул себе способность мыслить и через несколько лет сделал весомый и неоценимый вклад в, к примеру, развитие исследований области физико-химической патологии.       Наполеон хотел рисовать с натуры или… Или, может, быть натурщиком — внешность ему позволяла. Он хотел зачитывать свои или чужие стихи краснеющим барышням и петь под гитару на узенькой улочке в каком-нибудь небольшом австрийском городке. Но тоже девушкам! А ещё его отказ значил лишение всех прелестей прежней жизни. Не лучший вариант: к существованию в одиночестве и без средств он вряд ли приспособлен.       И если сначала всё могло показаться с натяжкой приемлемым, то появление почти двухметрового викинга пустило всё под откос. Буквально на третьей паре в учебном году при перекличке выяснилось, что у Ильи Курякина нет секиры и шлема с рогами, в России не пьют с малых лет, а ручные медведи водятся только в цирке. Разговаривал он мало, отвечал только по делу, смотрел хмуро и исподлобья. Первое время выглядел пугающе, а потом… потом Наполеон с удивлением для себя понял, что рисовать Илью было бы исключительным удовольствием: мужественные черты лица, волевой подбородок, соблазнительное тело, скрытое под одеждой. Курякин бы, конечно, не краснел из-за цитирования стихотворений, потому что спустя полминуты внимательного и почти влюблённого досмотра уточнил: «Чего пялишься, ковбой?».       Поступать в это проклятое место было ужасной идеей. Наполеон уныло разглядывал делящиеся клетки в окуляр микроскопа, пока Курякин постукивал кончиком карандаша по предметному столу, дожидаясь своей очереди. Потом смотрел и тут же записывал, пока листок с ответами Соло оставался девственно-чистым. — Мистер Курякин, вы не поможете своему напарнику разобраться в основах биологии? — подтрунил преподаватель после пары. У Ильи на щеках заиграли желваки, на шее напряглись мышцы. Наполеон раздосадованно вздохнул, вспоминая нарисованные на уголке листа каракули. — Мы просмотрели три образца. Ты не определил ни один? — Ну почему? Последний был похож на неудачную срисовку картины Пикассо. — Это… — он взглянул в черновик, — это была профаза, придурок. Ты что, совсем не разбираешься в биологии? — впервые на памяти Соло русский выглядел удивлённым. Обычно непроницаемое лицо приобретало какие-то детские черты, а взмахи длинных ресниц становились частыми-частыми. Чуть позже и с помощью викинга из далёкой и сырой Москвы Наполеон узнал, что деление клеток называется митозом, а двигающиеся штрихи с картин известного кубиста — хромосомы. До физико-химической патологии им обоим было ещё очень далеко, хотя Илье, конечно, ближе. — В биологии? Нет. В картинах Пикассо — да. — Зачем ты сюда поступал? Может, стоило заняться тем, что тебе нравилось больше? Ядерной физикой, к примеру? — и он поднялся со своего места, направляясь к выходу из кабинета, оставляя Наполеона в полном замешательстве. Все будущие учёные такие странные? Взять хотя бы эту ненормальную Теллер с вечно обожженной благодаря смешению несмешиваемых веществ чёлкой.       Следующим форменным проклятием для Соло стал учебный процесс. Если в школе ему всё спускали с рук из-за уважения к деятельным родителям, то в университете по той же причине требовали высокого результата. Единственным, что радовало американца в последнее время, как бы удивительно это ни звучало, оказался Курякин. Он был умным, упрямым, целеустремлённым и… снова умным.       Преподаватели, будто бы сговорившись, ставили в пару Илью, любуясь разительным отличием двух студентов — ходячие стереотипы. Наполеону не удавалось обставить русского ни в чём. Физика? Гистология? Анатомия? Очень смешно!       И он лишний раз утвердился в этом, когда на предметный стол лёг поднос с чем-то скверно пахнущим в пластиковом контейнере, а взгляд Курякина загорелся от восторга. Наполеон закатил глаза и откинулся на спинку стула, игнорируя наличие второй пары резиновых перчаток и инструментов — скальпель, анатомические спицы и… лягушка в формальдегиде. Выглядела ли она противно, застывшая, почти каменная? Русскому так явно не казалось. Он любовно массировал её конечности и суставы, чтобы расслабить, потом вертел в разные стороны, определяя пол, заглядывал в рот и подхватывал щипцами длинный скользкий язык. Наполеон, считая единственной мало-мальски достойной причиной посещать занятия, любовно разглядывал Илью. — Дамы и господа, сейчас нам нужно найти клоаку и сделать первый надрез. Соло нахмурился, а выражение его лица точно должно было отражать всё отвращение мира. К горлу подкатил странный комок. Илья подхватил ножницы, делая два горизонтальных надреза от конечностей и соединяя их одним продольным. — Я на такое не подписывался, — хмуро сообщил Наполеон, стараясь не смотреть на то, как напарник закрепляет кожу анатомическими спицами. — Отвратительно. — Не убегай, пока мы не начнём удалять внутренние органы. Видишь? — Но в носу уже предательски защипало. — Это печень, самый большой внутренний орган лягушки. А вот это — жировые тела. Я тут подумал. Может, наука — не твоё? Или стоит сменить профиль. Займись механикой! — А это? Похоже на слизь, — он подвинулся чуть ближе, игнорируя дурацкий совет и искренне надеясь унять рвотный рефлекс. Подумаешь, видел что-то похуже распотрошенной животинки! А Илья — тугодум, который не в состоянии разглядеть его тонкую натуру. И почему Наполеон Соло, мечтающий быть величайшим художником современности, должен препарировать лягушку рядом с кем-то (пускай даже красивым и сильным), кто одержим работой над биологическим оружием? — Такой грязный зелёный оскорбляет моё чувство прекрасного… — Желчный пузырь. Внутри накапливается желчь. Мне кажется, похож на сопли, — усмехнулся Илья, а слева послышался жалобный стон и страшный грохот. Эти американцы такие слабонервные. Ну ничего, отлежится, а потом они желудок удалят…