•○•
Для американского шпиона экстра-класса Наполеон Соло был чрезвычайно шумным. Илья проснулся ещё четыре минуты тридцать секунд назад, когда напарник скрипнул несмазанными петлями двери конспиративной квартиры в Сан-Франциско, чтобы выйти в кухню. Сначала послышался глухой стук, потом — щелчок и глубокий облегчённый вздох. По его глубине, продолжительности и паузе догадаться о происходящем было не слишком трудно. Илья вздохнул раздосадованно только для проформы, а потом отбросил тяжелый и колючий шерстяной плед, медленно садясь на кровати. Позу Наполеона можно было назвать скучающей: плечи опущены, а мышцы спины — расслаблены. Он стоял у приоткрытой форточки, и прохладный ветер ласково трепал свободные от бриолина волосы. Непослушные локоны спадали на лоб. На пояснице чётко вырисовывались очаровательные ямочки. Когда из чьей-то спальни послышались шорохи, первым делом Соло повернулся к окну спиной и спрятал занятую чем-то руку. — Этот номер прошёл бы, — почти шёпотом начал Курякин из темноты дверного проёма, по-отцовски складывая руки на груди, — если бы я не видел дым от сигареты. Ковбой, ты же обещал ей бросить… — Послушай, большевик, мне же не пятнадцать. — А ситуация выглядит так, будто бы — да. Американец прикусил губу и нахмурился. Неужели сдаст? — Не говори Габи. — Не скажу. Ещё не найдётся?•○•
— Мог бы хотя бы предупредить, что планируешь бросаться под пули. Не знаю, кто скажет тебе «спасибо». Я не скажу. Мерный писк приборов с труднопроизносимыми названиями стал настолько привычным и въелся в подкорку мозга, что без него болела голова. В палате витал стойкий запах медикаментов. Раствор капля за каплей стекал по трубке капельницы во вздувшуюся вену. — Ты, знаешь ли, неисправимый болван. Самонадеянный кретин. Тоже мне… герой. Медаль не дадут. Длинные ресницы не дрожали, на скуле уже налился и начал сходить лиловый синяк, а сухие губы были разомкнуты. Сердце билось ровно. Но он не просто спал. Упрямый идиот не приходил в себя уже третий день, заставляя сжимать на своих прохладных и безжизненных пальцах тёплые ладони. — Вас этому в проклятом КГБ учат? Быть живыми мишенями и погибать за идею? Глупый большевик молчал. Не только не спорил впервые за всё время их совместной работы, даже не злился: под тонкой кожей не напрягались мышцы, губы не превращались в тонкую злую нить, а голубые глаза словно и не покрывались тонкой коркой льда — точно обижен. — Ну что мне без тебя делать? А следующим утром очнувшийся Илья встретит Наполеона негромким и надтреснутым: — Сам ты самонадеянный кретин. Не говори Габи.•○•
— А этот галстук сюда не подходит. Курякин, завязывающий единственный известный ему узел, выдохнул через нос и искренне попытался не закатить глаза, потому что наглый ковбой разлёгся на его кровати и пытался давать советы относительно внешнего вида. И эта сорока называет себя эстетом… Очередное задание забросило их на юг Франции, в городок с узкими улочками, крошечными кафетериями, кондитерскими с божественным запахом булочек с корицей из приоткрытых окон и звонкими трелями диковинных птичек. — Подходит. — Большевик, не подходит, — его голос опустился на несколько тонов, резко становясь уставшим. — Ты что, страдаешь дальтонизмом? Бери синий, я одолжу. Он прекрасно оттеняет твои глаза! Ну, или синяки под ними. Возникшая на пороге комнаты Теллер в своём коктейльном платье больше походила на фарфоровую куклу, чем на спецагента. Она прислонилась к дверному косяку спиной, молчаливо наблюдая за перепалкой напарников и постукивая подушечками пальцев одной руки по локтю другой. Вместе эти двое становились настолько же невыносимыми людьми, насколько смертоносными убийцами. — У меня нормальный вид. И этот галстук подходит. — Илья. — Соло скрестил руки на груди, свешивая голову с кровати вниз. — Нет. — Ковбой, да. — Большевик. — Ковбой. — Илья. — Соло. — Большевик, — предпринял он последнюю попытку, наблюдая за упрямо завязывающим галстук русским. Вот же… — Наполеон! На несколько секунд в комнате воцарилась странная тишина. Американец приоткрыл рот, переводя взгляд на Габи, а Курякин нашёл её отражение — не самое радушное, к слову, — в зеркале у трюмо. Она уперла кулачки в бока и сдула падающую на глаза чёлку. — Почему ему можно называть тебя Наполеоном, а мне — нет? — обиженно уточнила девушка, переводя грозный взгляд с одного на второго. — Кто сказал, что можно? — преувеличенно равнодушно отозвался Соло, пыхтя и переворачиваясь на живот. Он злобно уставился на напряжённую спину большевика, словно бы обвиняя её во всех смертных грехах и требуя: «Скажи хоть что-нибудь!». — Я и не называю, — пожал плечами Илья, всё-таки ослабляя узел галстука и стягивая его через голову. Правда не подходит. — Я сказал, что Наполеон вчера в кафе был ужасным. Совсем как Соло. Кретин. Предупреждал ведь: «Не говори Габи!».•○•
Когда приятный холодок бежит вдоль позвоночника — от самой шеи и до копчика — разрядом тока, тёплая шершавая ладонь накрывает оголённую кожу. Кончики пальцев скользят по груди, рисуя незамысловатый узор, спотыкаются о ключицу, теряются в ямочке у плеча и останавливаются только на сильной шее. Всё ещё сбившиеся и ускоренные дыхания смешиваются, сердце в груди стучит, наверное, так же быстро, как у оленёнка в свете фар. Улыбки прячутся в изгибе плеч, тело окутывает приятная истома, а веки становятся свинцовыми. В чужих объятиях так тепло и спокойно. Есть всего два варианта для приближающегося утра, и встретить его в своей кровати — не в приоритете. Дыхание шевелит волосы на затылке, а глаза отражают тусклый свет, льющийся из окон с улицы. Фары редких проезжающих машин бросают косые жёлтые лучи на стены, тикающие с прикроватной тумбочки часы отсчитывают убегающие в никуда минуты до рассвета. Притомившаяся за трудный день Теллер посапывает в соседней комнате, приобнимая вторую подушку. Наполеон удивляется их с большевиком смелости за двоих — в голове Ильи до смешного пусто. — Илья, — шепчет он на пробу. Они редко зовут друг друга по имени. Вместо ответа раздаётся глухое мычание. Произносить его имя приятно. Наверное, это ненормально. Соло устраивает голову на чужой груди, немного возится на месте, укладываясь удобнее, и для себя определяет, что слова сейчас излишни. Илья чувствует себя так, словно нашёл своё место в мире. Под его ладонями — ценный груз. Живой, болтливый, саркастичный — настоящий. Он поворачивает голову немного в сторону, маскируя поцелуй ненавязчивым прикосновением губ ко лбу. Он долго глядит в потолок. Несмотря на темноту, глаза начинает пощипывать. Курякин прислушивается к дыханию человека рядом, сравнивая его с любимой музыкой. — Ковбой? — зовёт он спустя, кажется, полчаса и уже не надеется услышать ответ, но, что удивительно, получает его. — Что? — звучит сонно, но всё равно заинтересованно. — Об этом мы точно… — Знаю. Не говорим Габи.