Cake by the ocean

— Напомни, что мы здесь делаем, и почему я на это согласился? — сдержанным шёпотом уточнил Илья, немного ёрзая на своём месте — кресле, обитом красным бархатом. Он осмотрелся. Люди спешили к своим, переговариваясь: очаровательные женщины в длинных вечерних платьях, поддерживаемые под руку мужьями и женихами в стильных смокингах с приклеенными к лицам вежливыми улыбками.       Наполеон задумчиво разглядывал сцену, прислушиваясь к пока ещё нескладным звукам настраивающегося оркестра. Концертмейстер первых скрипок, словно живой камертон, подходил почти к каждому, чтобы поделиться чистой нотой. Посреди сцены занимал своё законное место чёрный, слепящий своим блеском, рояль Steinway & Sons. — На дворе — шестидесятые, большевик. Ты ведь должен услышать, как звучит сотрудничество Советов и США. Лорин Маазель не против продирижировать для нас Рахманинова. Бьюсь об заклад, такого исполнения ты ещё не… — не завершил фразу Соло, мечтательно вздыхая. Илья был уверен: музыку советских композиторов лучше русского не сыграет никто. Их места находились почти посередине зала, однако чуть ближе к сцене. Акустика… Музыка их обнимет.       Здесь же Наполеон всего год назад наслаждался Моцартом.       Илья нетерпеливо взглянул на наручные часы и поправил ремешок. Прошло целых пять минут, за которые он успел услышать только хвалебные речи назойливого американца. Как же он не любил непунктуальных людей! А дирижёр с пианистом явно были одними из таких. — Концертные пять минут, — предупредил Наполеон, с усмешкой наблюдая то за изведенным ожиданием напарником, то за приветствующими Маазеля оркестрантами. С их мест не было видно серьёзного, не слишком эмоционального лица — только ложащиеся на фигуру тени, белоснежные манжеты рубашки под фраком и стройную дирижёрскую палочку. — Ты не сможешь не вспомнить дом, Илья.       Зазвучал первый по-кошачьи тихий, но резкий аккорд в верхнем регистре — и всё внезапно затихло. Илья солгал бы, сказав, что не чувствует внезапно появившуюся внутри тугую пружину. Он чувствовал, как та распрямляется после каждого нового аккорда и до тех пор, пока у пианиста не началась главная тема — взволнованная, подгоняемая трогательной и драматичной линией струнных. Он воображал себя сидящим у окна в купе поезда, навсегда прощающимся с Родиной. Снаружи пролетают знакомые пейзажи, пока ещё слышится пение птиц, а небо мрачнеет, провожая состав. В груди защемило от тоски: драматичная тема сменилась романтической, куда более спокойной, влюблённой.       Илья скрестил руки на груди, сосредоточенно глядя на сцену. Тени превращались в полутени, потом обретали цвета, ни на секунду не оставаясь в одном определённом состоянии. В его мыслях расцветали узоры — стебли дикой розы, увившие калитку дома, мелкие сиреневые цветы на ситцевом платье матери, нежно-розовые облака, будто бы растворяющиеся в предзакатном небе, потом мрачнеющие, превращающиеся ярко-красное полотно советского флага. А взволнованное движение музыки внезапно вылилось в суровый марш шагающих по Красной площади солдат.       Пружина внутри снова сжималась от таинственных переливов в партии пианиста, пока те не превратились в мощное оркестровое тутти, завершающее первую часть. В зале воцарилась мёртвая тишина. Илья не мог отвести взгляд. Ему казалось, иначе всё развалится: исчезнет магия момента, он утонет в эмоциях, а пружина пронзит его грудную клетку. Похолодевшие руки непроизвольно сжались в кулаки до побелевших костяшек.       Тогда чужая ладонь согрела его своим теплом, заставляя пальцы разжаться, а кисть — свободно лечь на колени. Илья чувствовал, насколько напряжена линия его плеч, но не мог позволить себе выдохнуть и расслабиться. Вместе с рождающейся в тишине музыкой новой части он чувствовал лёгкую прохладу, поднимающуюся от самых кончиков пальцев — вверх. Разложенные аккорды в аккомпанирующей партии пианиста и трогательная, словно первая юношеская любовь, перекличка с духовыми инструментами, наконец, дала ему своё согласие на глубокий и полноценный вдох. Он опустил взгляд вниз и наткнулся на лёгкую руку Соло на своей.       Раньше Илье не удавалось понять значение словосочетания «светлая тоска». До тех пор, пока он не ощутил раскрывающийся в груди и вместо пружины нежный бутон странной влюблённости в образ. Кульминация осторожно превращалась в бурный поток пассажей, ненамного меняя структуру романтичной части. В ней было то самое ощущение бесконечного покоя, беззаботности и первой любви, заставляющей желать обнять целый мир. Обхватить руками, прижимая к себе, пытаться вобрать всё самое светлое, что позволит взять это чувство.       Поэтому он даже слегка расстроился, когда в звенящую тишину закрались эти маршеобразные аккорды, напоминающие ему о Союзе, вышколенных солдатах и советских лозунгах о неизбежной победе коммунизма, завоевании Октября. Слава КПСС! Илья улавливал в музыке стук колес поездов на железных дорогах, привычный звук автоматных очередей, запах сырой и влажной земли в окопе. Проклятые ударные возвращали в грудь пружину, не желающую ни распрямиться окончательно, ни сжаться. Похожий на джазовый пассаж, предшествующий тому самому чувству, будто бы подталкивающему влюбиться во всё сущее… Он, кажется, заскучал по нежной влюбленности, когда лирическая тема вновь нарушила привычный ход музыки — и больше никогда не исчезла.       Сердце в груди замерло.       Кажется, не меньше, чем на час, пока Наполеон уверенно вёл его в сторону своей квартиры от Метрополитен-оперы по влажному тёмно-серому тротуару. Они молчали, думая о своём. Эмоции, пустившие свои цепкие корни глубоко внутрь, не хотелось отпускать — они и без того медленно ускользали, оставляя после себя, увы, лишь лёгкое послевкусие.       Но им, беглянкам, пришлось вернуться с хлопком двери, когда полумрак коридора выхватил блеск ярких синих глаз, вглядывающихся в черты чужого лица так упрямо и внимательно. Когда теплые обветренные губы прикоснулись так же боязливо и нежно, как прикоснулась сегодня к его душе музыка, а прохладные ладони, забираясь под ткань чёрной рубашки, огладили покрытое седыми полосами шрамов тело, посылая по нему губящие сознание импульсы.       Сосуществовать с Наполеоном было трудно — как ощущать в груди издевательски медленно распрямляющуюся пружину. Любить Наполеона было легко — оглаживать кончиками пальцев крошечные острые шипы и проводить ими по бордовым лепесткам раскрывающихся цветков; прижимать гибкое тело ближе, чувствуя его тепло, слышать горячий шёпот, опаляющий мочку уха. И руки. Руки, обнимающие его за шею, притягивающие ближе к себе, скользящие вниз по позвоночнику и останавливающиеся в районе поясницы. Холодные и дрожащие, кажущиеся влажными пальцы, прикасающиеся к ямочке. Скрещенные за ней ноги, чтобы — глубже, чаще и как можно ближе. Благодарные поцелуи в шею в ответ на резкое движение, взрывы удовольствия в ответ на лёгкую боль.       Темно-синее полотно неба с частыми золотыми точками звёзд медленно светлело. Рассеялось даже слабое послевкусие — от удивительного чувства напряжения не осталось даже следа, лишь сонная усталость и блеск глаз мужчины напротив. На задворках сознания звучал размытый джазовый пассаж, после которого, Илья знал, он должен был полюбить весь мир. Но мир внезапно превратился в одного человека.       Трогательная лирическая мелодия снова нарушила привычную динамику музыки — и больше никогда не исчезла.