Cake by the ocean

Unforgettable together the whole world in my hands, Unexplainable the love that only we could understand.

      Очередной небольшой и тихий городок на живописном итальянском побережье, каким бы красивым и загадочным он ни был, совершенно не привлекал внимание Наполеона. Несколько дней назад они вывели на чистую воду очередную преступную группировку, позволив жителям города и своему начальству вздохнуть спокойно и полной грудью, за что и заслужили целых три выходных дня. После этого задания им предстояло следующее, потом ещё одно… Во всяком случае, Соло был уверен в этом ровно до тех пор, пока в один из вечеров не оказался в номере большевика. За время задания он был здесь сотни раз, и всё в нём оставалось по-прежнему: стерильная чистота, по-армейски аккуратно заправленная кровать и чемодан с собранными вещами в углу комнаты. Из ванной, как и десятки раз до этого, раздавалось мелодичное журчание воды, прерываемое редкими звуками открывающейся крышки шампуня и геля для душа.       Слишком скучно.       Соло окинул комнату скрупулёзным взглядом и уже собрался выходить, в последний момент цепляясь им за высокую дубовую тумбочку с вазой неброских цветов, пепельницей и паспортом. В него был аккуратно вложен прямоугольный белый лист. Любопытство пересилило, и Наполеон замер, в непонимании вчитываясь в чёрные буквы на слепящей белизне бумаги: им оказался билет на самолёт. Рейс до… Москвы?       Они трудились бок о бок, плечом к плечу уже не первый год, и подобные действия всегда обсуждались всей командой. Несмотря на то, что он не имел понятия о причине безмолвного отъезда напарника, отношения с которым в какой-то мере изменили его представления о любых возможных чувствах, подобное поведение показалось ему болезненно оскорбительным. Неужели Соло всё ещё не заслуживал знать?       Капли воды в душевой комнате прекратили биться о матовые дверцы, заставляя его отпрянуть от тумбочки и громко захлопнуть едва прикрытую дверь в номер изнутри. Он во все глаза уставился на вышедшего в спальню Илью, всё ещё стараясь привести мысли в порядок и заставить их работать в привычном режиме. На его бедрах красовалось некрепко запахнутое полотенце, вторым — поменьше — он активно растирал влажные и растрепанные волосы. Наполеон с трудом сдержался от искушения окинуть идеальное тело голодным взглядом, концентрируясь на серых, словно небо перед грозой, глазах. Большевик приподнял брови в немом вопросе, и Соло опомнился: — Хотел предложить тебе поужинать в кафе на соседней улице, но теперь сомневаюсь, что ты успеешь собраться до того момента, когда я ещё не умру от голода. В моём желудке уже стонет стая умирающих китов.       Илья вряд ли заметил его нервно дёрнувшийся кадык. — Почему же? Это не займёт так уж много времени, — он придерживал пальцами на удивление ещё не упавшее полотенце, пока то впитывало стекающие по телу редкие капельки влаги. Обычно большевик избегал какого бы то ни было проявления инициативы и часто отказывался от поступающих предложений, но сейчас определённо не был против. Возможно, так воздействовал на него предстоящий отъезд. Наполеон не знал причин изменений и предпочитал о них не думать. — На самом деле, — задумчиво протянул мужчина, — место или время не имеет значения. Если ты всё же достаточно голоден для того, чтобы согласиться составить мне компанию, мы можем попросить о доставке в номер.       В чужом взгляде плескалось такое привычное подозрение. Ему так и не научились доверять. — А где Габи? — он сделал несколько шагов в сторону кровати, в изголовье которой лежал свежий комплект нижнего белья и несобранная одежда — чёрный свитер крупной вязки и брюки с идеально выглаженными стрелками. Разумеется. — Как ты уже мог догадаться, проводит ревизию в очередном винном магазине. Не попробовать итальянские вина на их родине — грешно, большевик. Нам тоже не мешало бы купить что-нибудь в качестве сувенира, — закинул удочку Наполеон и с трудом сдержал тяжелый вздох: большевик так и не ответил ему. — Закажу из своего номера, не хочу мешать тебе переодеваться.       Соло не хотел, чтобы это звучало так жалко: они друг другу никто. Илья не должен знать, что он планирует скучать по нему, по вечерам забываясь в чужих комнатах с миловидными дамочками или заливая свою тоску неплохим по его завышенным меркам бурбоном. И он ни за что не должен знать, что Наполеон бесповоротно влюблен. Возможно, исключительно в само чувство, а не в хмурого русского. Но влюблен. Это было чем-то, что нельзя было объяснить, но тем, что понимали только они.       А ещё, разумеется, последнее, чего хотел Соло — чтобы его случайно брошенный секундный взгляд в сторону билета оказался замеченным. Его ладонь уже спокойно лежала на ручке двери, через секунду он должен был покинуть чужой номер, однако вместо этого…       Вместо этого Илья тоже повёл подбородком в сторону тумбочки, будто бы принюхиваясь. Он напомнил Наполеону молодую гордую гончую, статную и знающую себе цену, без сожалений вгрызающуюся в шею добычи. Курякин не мог не понять, что его «побег» оказывается замеченным. Они долго смотрели в глаза друг друга, задавая вопросы и так же немо отвечая на них. Уголок губ большевика нервно дёрнулся — так, будто он и хотел сказать что-то, но в последний момент передумал. А Наполеон в очередной раз запретил себе понимающе кивнуть и нажал на дверную ручку.       Когда на дубовую поверхность обрушилась чужая ладонь, отрезая путь в коридор, он даже удивленно вздрогнул, но не успел повернуться самостоятельно. Цепкие пальцы Ильи впились в его руку чуть выше локтя, разворачивая. Плечи и лопатки столкнулись с дверью, а в позвоночник врезалась дверная ручка. Именно сейчас Соло раздражало, что проклятый большевик выше и ему приходится смотреть снизу вверх, а не наоборот и куда более обвинительно: — Я думал, что русские так не поступают. — Как «так»? — Они не бросают своих, — а у самого в голове вертелось только: «Когда он успел стать своим?», однако Курякин сформулировал вопрос немного иначе. — Когда ты стал моим?       И это показалось громом в солнечный и ясный день — прикосновения теплых рук сквозь ткань рубашки и плотного пиджака, острый взгляд серых глаз и шумное горячее дыхание, согревающее губы и подбородок. На щеках Ильи заиграли желваки. Так случалось всякий раз, когда он попадал впросак и злился на себя самого. Но пальцы всё ещё крепко сжимали его руки. Даже когда Соло мысленно похоронил себя под мраморными обломками памятника своей гордости: ему нужно было сделать всего одно быстрое движение вперёд, чтобы накрыть губами злую нить чужих губ и не получить ответ. Потому что такие, как Курякин, дают ответы только на прямые вопросы.       И только в мгновение, когда по их лицам пробежались прощальные лучи закатного солнца, путаясь в пушистых дрожащих ресницах и заставляя сделать шаг назад; когда губы разъединились с чужими, не желающими этого поцелуя, а в груди поселилась глупая горечь, Илья всё же потянулся вперёд.       Ведь завтрашний день встретит их в разных городах. Так почему бы не позволить себе поцелуй на прощание?