Два берега Хамры

У ибн-амира Шаира наступили полные счастья и свободы дни: после того, как он был сослан в собственные покои и заперт там на целую неделю, он мог беспрепятственно гулять по Сефиду, ничуть не беспокоясь об ожидающих его скучных дворцовых делах. Это вносило в его жизнь редкое удовлетворение. Лишь благородный Ватар аль-алим, на которого ибн-амир возложил обязательство заходить в его покои через тайный ход, съедать обед и проявлять иные признаки жизни, дабы гулямы, охраняющие комнату, не заволновались, изъявлял недовольство и по этому поводу позволил себе немало поворчать. Но ибн-амир убедил друга, сколь важно ему снова попытаться отыскать бин-амиру Адилю, коль скоро ей вчера грозила опасность. Впрочем, при всем своем беспокойстве, Шаир счел, что несколько лишних часов после целого дня ожидания он в состоянии пережить, посему аджибаши Фанаку не пришлось слишком долго дожидаться ловчего Джабаля в своем кабинете сегодняшним утром. Первым делом ибн-амир справился о здоровье спасенных вчера детей, ибо события вчерашнего дня до сих пор волновали его сердце, и судьба несчастных, разумеется, заботила его более всего. Фанак успокоил его, сообщив, что, по заверениям лекарей, дети скоро будут в полном порядке, после чего смог насладиться подробнейшим и цветистым рассказом ловчего о его вчерашнем приключении. Аджибаши кивал, поглаживал подбородок большим пальцем, подливал Шаиру чай и внимал с интересом, так что наш герой смог найти в нем достойного слушателя, ведь, право же, обидно совершить подвиг и не иметь возможности о нем рассказать, вместо того целый день и вечер выслушивая нотации. В ответ почтенный накиб поведал немало страшного и удивительного о безумном сахире и о том, что довело беднягу до такой жизни и умственного расстройства. Шаир ужасался, ругался, изумлялся – словом, воспринимал все, по своему обыкновению, весьма эмоционально. История была весьма примечательная и глубоко его затронула, и вскоре ибн-амир задумался о том, что стоит непременно поведать ее Ятиме, как участнице событий. В его голове даже начали складываться первые строки рассказа – потому как, разумеется, Фанак-аджибаши со своими протоколами и судебными бумагами совершенно не умел излагать увлекательно, и Шаир собирался сделать все на свой манер. И тут Фанак неожиданно спросил: – Так что, значит, шаярская бин-амира нашлась? Шаир мотнул головой, скидывая остатки так некстати прерванных размышлений, и в удивлении уставился на янычара. – Нет, не нашлась. Если бы нашлась! – А эта, как бишь ее... – Фанак сделал в воздухе неопределенный жест рукой, словно силясь припомнить имя – что было безусловным кокетством, ибо имена он запоминал любые и сразу. – Да, Ятима. С которой вы вчера вместе были. – Мало ли в Сефиде пурпурных синок, – с печальным видом ответил Шаир. – Ну, вообще-то не много, – резонно возразил аджибаши. – Это не она, – уверенно ответил ибн-амир. – Вы, естественно, проверили, Джабаль-бек? – Да что вы все, сговорились что ли?! – возмутился Шаир, припомнив вчерашние расспросы Ватара. – Это – не она. – Какая досада, – с печалью вздохнул Фанак. – Прямо человечья напасть какая-то с этой историей! Ибн-амир, наверное, очень переживает. – Угу. Места себе не находит, – мрачно согласился Шаир, ощущая, что разговор этот постепенно начинает его раздражать. – Жаль его, – аджибаши скорбно покачал головой и поцокал языком, – такая ужасная проблема! – Да, я тоже очень ему сочувствую, – ответил ибн-амир, и это прозвучало вполне искренне. – Вот, видите, с ног сбиваюсь, чтобы бин-амиру отыскать. – Да уж вижу, – покивал Фанак, а затем вдруг, наклонившись ближе, заговорщически изрек: – Но, между нами, благородный Шаир ибн-Хаким сам виноват в этой истории. Поспешность действий и суждений никогда не доводит до добра. Шаир был совершенно не готов к тому, что отчитывать его по этому поводу станут еще и янычары, так что сперва даже не нашелся, что ответить. Затем, однако, собрался с мыслями и невозмутимейшим тоном изрек: – А не боязно ли вам, достойный аджибаши, вести такие речи о наследнике престола в стенах официального учреждения? Фанак ибн-Мухлис беспечно пожал плечами. – В кабинете кроме нас никого нет. И никто здесь не подслушивает меня. Это я всех подслушиваю. По мере служебной необходимости. – Он не без гордости усмехнулся. – А вы, любезный Джабаль, я полагаю, не будете передавать ибн-амиру сказанного мной. Я вам доверяю. Шаир воззрился на аджибаши со сложным выражением лица. Безусловно, ему следовало подтвердить оказанное доверие – согласно правилам Чести. Однако пообещать не рассказывать чего-либо самому себе?.. С другой стороны, ему и не нужно рассказывать – он и так все слышал. Разрешив сию моральную коллизию, ибн-амир с достоинством кивнул. – Разумеется, все это останется между нами, Фанак-аджибаши. – Вот и замечательно, – накиб янычар довольно улыбнулся и вальяжно развалился в кресле. Шаир же стремительно поднялся со своего. – Прошу меня простить, беседовать с вами – большое удовольствие и честь, однако у меня сегодня еще есть важные дела, – быстро проговорил он, поскольку на самом деле опасался, что дальнейшая беседа заведет их в дебри еще более причудливые. – Разумеется, Джабаль-бек, не смею задерживать столь занятого навя. Передавайте от меня нижайшее почтение высокородному Шаиру. Глядишь, не оставит вниманием скромных янычар, а то у нас крыша над левым крылом того и гляди прохудится... Лето, конечно засушливое, а все же осень скоро, и дожди рано или поздно пойдут. Приходится, знаете ли, думать о бренном. – Непременно, – пробурчал Шаир и вышел, весьма аккуратно и тщательно прикрыв за собой дверь. Фанак-аджибаши, меж тем, уставился в воздух и медленно изрек: – Вот так начнешь изучать фамильные портреты – и уверуешь в переселение душ. До чего же наш ибн-амир все-таки в деда удался, удивительное дело! Но про крышу он, надеюсь, запомнил. Широко ухмыльнувшись, поскольку мало что доставляло ему большее удовольствие, нежели собственная догадливость и умение обращаться с навями, почтенный Фанак принялся писать отчет. Ведь наслаждение от беседы, сколь бы удачной она ни была, не отменяло для верного слуги амирата необходимости заполнения важных бумаг. Покинув участок, Шаир оказался на перепутье, ибо разнообразные его планы толпились перед мысленным взором, вопия о своей важности, как вопят продавцы на рынке. Впрочем, колебался ибн-амир недолго и направил свои стопы в больницу, одолеваемый по дороге самыми разнообразными мыслями, которые растревожил разговор с аджибаши. Он разышлял об Адиле бин-Джахире, о мести, о своих поисках, о том, как вынужден вести двойную жизнь, поскольку, будучи наследным ибн-амиром, нечего и мечтать о карьере ловчего, о том, наконец, как была бы безрадостна его жизнь, если бы ловчего Джабаля не существовало и он был бы вынужден всегда оставаться Шаиром ибн-Хакимом. В конечном итоге бурный ручей его мыслей закономерно свернул в направлении последней ссоры с отцом, случившейся после его возвращения во дворец, итогом которой и стали нынешние несколько дней вольной жизни. Узнав о возвращении блудного сына домой, амир Хаким немедля вызвал его, причем не к себе в кабинет, а сразу в зал для приемов. Шаир ненавидел это место всей душой и всерьез подозревал, что его мудрый, однако вовсе не милосердный родитель, поступил подобным образом нарочно. Громада зала, своды которой опирались на красные яшмовые колонны, действовала на ибн-амира угнетающе, не говоря о том, что, когда он вошел, отец с матерью, разумеется, уже сидели на своих местах, а ему надлежало пройти путь в шесть касаб по ковровой дорожке, из одного конца зала в другой. Ощущал он себя при этом отнюдь не наследником престола и не ловчим магом, а маленьким мальчиком, которого сейчас примутся отчитывать за разбитую тарелку. Шаир остановился перед родителями, заложил руки за спину, упрямо сжал губы и замер, подобный гордому и недвижимому изваянию. Ничего дурного он не совершил – напротив, спас четверых детей и поймал опасного преступника. И, хотя правящая чета не имела об этом ни малейшего понятия, ибн-амир Шаир сейчас чувствовал свою абсолютную правоту. Отец его сидел напротив, сжав губы точно таким же образом, и, невзирая на то, что один из них был красным, а второй – оранжевым, в этот момент амир и его сын были крайне схожи. Потому разговор начала тишайшая Сальма: – Сын наш, мы очень волновались о том, что вы пропадаете из дворца в тот момент, когда вам грозит нешуточная опасность. Шаир, совсем недавно переживший сражение с безумным сахиром, не сразу сообразил, о какой нешуточной опасности идет речь. Откровенно сказать, за время поисков шаярской бин-амиры он совершенно отвык считать ее угрозой, поскольку сейчас она для него была целью. И он от души ответил: – Вовсе не в моих намерениях было подвергать себя излишней опасности, и поверьте, я более чем убежден в полной безвредности своих поездок. Амир уронил: – Я и не сомневался, что наш сын не в состоянии оценить рисков или побеспокоиться о родных, ведь вопиющая безответственность является его давним пороком. Однако для начала я хотел бы спросить об ином. Каким образом и с чьей помощью вы, ибн-амир, покидаете дворец без нашего ведома? Разумеется, у Шаира на случай подобных вопросов также было заготовлено достаточно убедительное объяснение, позволяющее не выдать ни тайного хода, ни истинных целей его побегов из дворцовых стен. Собственно, именно таким образом он некогда и намеревался пробраться в город – до того, как обнаружил скрытую дверь, пользоваться которой было не в пример более удобно и менее хлопотно. Впрочем, ибн-амир полагал, что его предыдущая идея была весьма хороша и наверняка сработала бы, так что вполне годилась для объяснения его исчезновений. Он внимательно оглядел родителей, оценил расстояние между собой и ними, после чего с видом самым невозмутимым махнул рукой влево, на широкие стрельчатые окна высоко под потолком. – Будьте любезны, о досточтимые мои родители, обратите внимание на третье справа окно, – самым невозмутимым тоном изрек Шаир, и амир с женой, разумеется, повернули головы в указанном направлении. – Не понимаю, сын мой, что вы хотите... – недоуменно нахмурившись, начал Хаким ибн-Саиф и замолчал, удивленно приоткрыв рот, поскольку на том самом месте, где секунду назад стоял наследный ибн-амир, теперь не было никого. Тут в заднюю дверь, находящуюся правее возвышения и неподалеку от него, постучали – и вошел Шаир, весьма довольный своей выходкой. – Могу ли я надеяться, что сия короткая демонстрация была достаточно наглядной, дабы убедить вас, что я сам в состоянии выбраться за пределы Каср аз-Захаби без чьего-либо участия? Амир Хаким скривился: – Я благодарен, сын мой, что вы рассеяли мои сомнения по поводу честности охраняющих дворец навей. Однако само ваше поведение мне кажется не только в высшей степени неблагоразумным, но и нецивилизованным. Что за отсутствие манер? Боюсь, если придворные наши уже привыкли к тому, что от вас постоянно можно ожидать поступков на грани скандала, то прибывающие по делам подданные и приезжающие из других стран послы не будут столь легко и снисходительно воспринимать ваши дикие ухватки. Покуда благородный Хаким ибн-Саиф договаривал свою речь, полную весьма искренней, однако же совершенно чрезмерной заботы о Чести собственного сына и всей правящей семьи Азимов, лицо ибн-амира все сильнее искажалось в равной мере раздражением и презрением. Он мог бы сдержать свои чувства из уважения к отцу, и это не составило бы ему большого труда, однако вся трагичность происходящего заключалась в том, что ни малейшего уважения к своему венценосному родителю Шаир ибн-Хаким в эту минуту не чувствовал. Зато прекрасно ощущал, насколько уязвлено не только его достоинство, но и само его сердце. – Любезный отец, – начал Шаир тоном, столь же далеким от любезности, сколь далеки от амиратов холодные Нордские земли, – да будет Всевидящий свидетелем тому, что радение о репутации и достоинстве семьи Азимов никогда не оставляет моих помыслов. Однако если вы, мудрейший и достойнейший амир, полагаете сутью и смыслом оного выбор подходящей джуббы, дабы раз в неделю блюсти цивилизованное, то бишь, в меру постное лицо на торжественном приеме перед послами и маликами, озабоченными ровно тем же самым – боюсь, мысли наши заняты совершенно различными вещами. Меж тем, о драгоценный родитель, если для вас сие столь важно, утешьтесь: достаточно будет поставить на стол пару лишних кувшинов вина и жареных павлинов, и весьма обеспокоенные соблюдением хороших манер послы думать забудут о вашем недостойном наследнике. Ибо являются в Каср аз-Захаби с такой охотой не ради него, не ради бени-Азимов и даже не ради государственных дел, а исключительно ради содержимого ваших кладовых и подвалов. Каковое, впрочем, заслуживает всяческих похвал, так что не возьмусь их осуждать, однако мне решительно непонятно, какое отношение их желудки имеют к моей Чести. Тихо ломающая свои желтые пальцы Салима попыталась вмешаться, чтобы утихомирить грозу, однако после всего сказанного это было так же невозможно, как остановить ловчей сетью налетающую бурю. – Возлюбленные мои муж и сын, не кажется ли вам, что все эти волнующие темы не имеют никакого касательства к тому, ради чего мы тут собрались? – с тихим отчаянием сказала она. – Драгоценная моя жена, боюсь, наш сын никак не озабочен ни вопросами собственной безопасности, ни трепетом твоего родительского сердца, ни благом страны, ибо единственное, чем заняты его помыслы – это упрямство и поиски красивых слов, чтобы настоять на своей правоте. Не думаю, что мы сейчас способны донести до него хоть что-то о его заблуждениях, так что не трать своих усилий. А вам, Шаир ибн-Хаким, я повелеваю удалиться в свои покои и не выходить оттуда в течении семи дней. – Слушаю и повинуюсь, отец мой, – поклонился Шаир и, гордо выпрямив спину, отправился в очередное заключение. Невзирая на гнев, все еще обуревающий его, он в то же самое время был весьма доволен днями свободы, по неведению предоставленными ему амиром, и теперь торопился ими воспользоваться. Следуя уже знакомым путем на Персиковую улицу, где располагался дом кузнеца, Шаир поймал себя на том, что спешит. Изначально он планировал неторопливую прогулку – раз уж его «заперли», у него было достаточно времени, а жара еще не успела превратить приятное утро в томительный день. В конце концов, он не зря отложил посещение кузни и сначала все-таки сходил в больницу, что располагалась неподалеку от Университета, прикупив детям сладостей по пути. Поначалу посещение лечебницы навеяло на ибн-амира грусть, поскольку спасенные им юные нави пока все равно выглядели отнюдь не здоровыми, и это потеснило прочие беспокойства. Однако позже целитель уверил его, что с детьми все будет в полном порядке. Да к тому же Дождик поделился потрясающим и важнейшим в своей жизни событием: он получил взрослое имя! Теперь его звали Шахм – Стойкий. И то, с какой спокойной гордостью он это рассказывал, вызывало уважение. И вот, очутившись на Гончарной, Шаир внезапно осознал, что уже давно едва не бежит, будто преследуя близкую, но грозящую ускользнуть цель. Ибн-амир был достаточно честен сам с собой, чтобы, обнаружив сей неловкий факт, признать, что его беспокоила личность Ятимы. То, что вчера жужжало мошкой на краю сознания, теперь встало прямо перед ним во всей полноте и очевидности. Ученица кузнеца ему понравилась, о чем он честно сказал Ватару. И, хотя все умозаключения приводили к тому, что она – не Адиля, в глубине души он все равно не был до конца уверен и опасался: ему совершенно не нравилось, что все те запутанные и часто неприятные чувства, которые он испытывал по поводу бин-амиры, невольно имели касательство к Ятиме. И он действительно хотел разрешить это недоразумение побыстрее. Шаир вздохнул – и, свернув с Гончарной на Персиковую, все же перешел на спокойный, даже вальяжный шаг. Так он и добрался до кузницы, из которой доносился мерный стук сразу трех молотов: выходит, все были за работой. И перчатки его наверняка до сих пор лежали на лавке. Стучать при входе в кузню смысла не имело, так что Шаир просто вошел туда и, перекрикивая шум, поздоровался. Ятима кивнула ему и одной рукой указала на лавку. Сложная совместная работа наверняка не терпела перерыва – но, с другой стороны, не могла быть и долгой, поскольку любые плетения подразумевают, что силы и внимательность навей довольно ограничены. Шаир сел на лавку, пошарил по ней и столкнул перчатку на пол, чтобы иметь повод задержаться. Как и следовало ожидать, Ятима вскоре подошла к нему. – Мы за твой артефакт еще даже не брались, – поздоровавшись, сказала она, очевидно не понимая, что его могло привести в кузню сегодня. – А я вчера у вас перчатки забыл, – Ибн-амир схватил перчатку и помахал ею в воздухе. – Правда, одну вот вижу, а второй нет. Может, завалилась куда? Здесь стоит сказать, у Шаира был план, в котором он был уверен почти наверняка. Поскольку ни разу еще с ним не случалось такого, чтобы, когда он являлся к заказчикам после удачного завершения дела, да при этом ко времени обеда или ужина, его не тащили за стол, невзирая на любое его сопротивление и заверения, что он вовсе не голоден: нави амиратов славились своим гостеприимством. Словом, в этот раз следовало просто не сопротивляться, и тогда у него появилось бы достаточно времени, чтобы улучить момент и осуществить задуманное. Однако теперь Шаир сам, своей же спешкой, нарушил собственный замысел и очутился в кузне чересчур рано. Посему ему было необходимо потянуть время, и он, как и всегда в таких случаях, импровизировал. Они принялись вместе искать потерянную перчатку и, разумеется, ее первой приметила Адиля, которая не была заинтересована в том, чтобы длить поиски. Очень довольная, девушка вылезла из-под лавки с клочком пыли на рогах, и Шаир, как-то не задумываясь, снял его и бросил на пол, отчего девушка засмущалась и залилась румянцем. Однако теперь уже следовало уходить, а он так ничего и не проверил! Судорожно измышляя повод задержаться, ибн-амир внезапно сочинил, как это можно сделать прямо сейчас, и уже открыл рот, чтобы попросить Ятиму о маленьком одолжении, когда Барияр подошел к ним и пригласил отобедать. Шаир согласился, хотя, вроде, было уже не обязательно, но он слишком свыкся с мыслью, что сегодня ест тут. Впрочем, идти на попятную и вправду не стоило, да и, если задуматься, его собственный обед сегодня доставался Ватару, так зачем отказываться? Махир, стоило ему услышать о перерыве, решительно схватил куфию и убежал, так и не вернувшись домой до самого ухода ибн-амира. Впрочем, куда спешил сын кузнеца, Шаира не очень интересовало, а позже в разговоре обронили, что тот бегает к своей девушке на соседнюю улицу. Когда они вошли в дом, Шаир пожаловался Ятиме на собственную рассеянность – то перчатки забыл, а то вот воды набрать, и попросил позволить ему наполнить флягу. Девушка отвела его на кухню, откуда при их появлении немедля ушла тетушка Фатима. Ятима указала на большой кувшин с водой, закрепленный в металлической трехногой подставке, с которой свисал ковшик. С колотящимся сердцем Шаир, склонившись над кувшином, запустил процесс сверки – и ни разу до того он не желал так сильно, чтобы кабошон остался белым. По счастью, Ата-Нар исполнил его безмолвную просьбу, и Ятима действительно оказалась не Адилей. – Видали мы таких рассеянных, – заявила тетушка Фатима, входя в гостиную. – Ты о чем, мать? Да, кстати, я тут ловчего на обед пригласил. – Ну еще бы ты не пригласил! Я говорю, что видала таких рассеянных, как этот Джабаль, сразу начинают все терять: перчатки там, кошельки, голову – если рядом хорошенькая девушка находится. Барияр что-то неопределенно промычал и уселся на диване. – А наша козочка очень хорошенькая! Впрочем, если он с серьезными намерениями, то я не буду против. Работа ловчего – дело доброе, козочка бедствовать не будет, да и почету сколько! – Он ее второй раз в жизни увидел, а ты уж их и поженить успела. Успокойся, мать! – Будто я жизни не знаю, – отмахнулась Фатима. – А ты ловчего к нам приглашай, конечно, если рядом вертеться будет. Козочке он, вроде, тоже не противен. Барияр вздохнул и решительно поднялся с места. – Есть давай, а то обед простынет. Подолгу спорить с женой, у которой засела в голове какая-либо упорная мысль, он отучился много лет назад, ибо это было бесполезно. Однако Барияр также давно понял, что если не поддерживать дровами интереса очаг ее воодушевления, со временем он может угаснуть сам собою. И покуда Фатима и Адиля хлопотали, собирая на стол во дворе, в густой тени шелестящей абрикосы, Барияр смог поговорить о том, что более всего прочего волновало его самого – со всеми обстоятельными подробностями уточнил с ловчим планы на будущий артефакт. Тот, хоть и не разбирался в кузнечном ремесле, свое собственное дело знал крепко и смог дать несколько разумных советов. Когда все уселись есть, разговорами снова занялась Фатима. Само собой, она усадила любимую свою козочку поближе к Шаиру и, подперев рукой подбородок, одновременно любовалась ими и сокрушалась о том, как ужасен был этот сахир, с которым им пришлось столкнуться. Шаира продолжало снедать нетерпение по поводу услышанного поутру от Фанака, однако он разумно решил, что тема эта для застольных бесед вовсе не подобающая и незачем портить аппетит честным навям подобными историями. Посему ибн-амир плавно, но уверенно увел лодку беседы от опасных рифов, принявшись рассказывать сначала о посещении детей в больнице, а после – о том, как ему вчера помогла Ятима и как важна была ее помощь. Говорил он от всего сердца, и в такие минуты ибн-амир, вовсе не зря звавшийся Поэтом, не скупился на слова сколь красивые, столь и любезные сердцу. Фатима изумленно охала, Барияр одобрительно хмыкал, Адиля же заливалась краской до ушей. Слышать подобные речи о себе было не только приятно, но и неловко, и справляться с подобной неловкостью бин-амира не умела. – И да будет благословен Всевышний, наградивший эту девушку столь же острым умом, сколь и мягким сердцем, – завершил свою речь Шаир и лишь теперь смог заметить, как сильно смутил ту, которой она была адресована. – Ты тоже... был молодец, – пробормотала раскрасневшаяся Адиля и, бросив короткий взгляд на ибн-амира, снова потупилась. – Без тебя я бы не справился, – ответил он уже безо всякой велеречивости и осторожно коснулся ее руки. Фатима, в который раз вздохнув и уставившись на них взглядом, исполненным материнской любви, все же решилась прервать сию весьма трогательную, но неловкую сцену, сказав: – Ну, давайте пить чай. Шаир, руки которого сделались липкими от по-настоящему жирного пилава по-ферузски, принялся оглядываться в поисках того, чем можно было бы заменить салфетку. Ибн-амир никак не мог привыкнуть к народной манере вытирать руки о собственную одежду, да и не хотел себе этого позволять – так ведь можно было попасть в ситуацию, когда бы он, не задумываясь, мог во дворце протереть руки о джуббу с золотым шитьем. А ведь эдак исцарапаешься весь, да потом еще и изворачивайся, объясняя, откуда нахватался подобного бескультурья. Адиля, тоже не в полной мере отставившая свою церемонность, молча протянула ибн-амиру кухонное полотенце, которое прихватила сюда в тех же целях. Шаир коротко поблагодарил и старательно вытер пальцы, а тетушка Фатима удовлетворенно вздохнула, глядя на молчаливое взаимопонимание этих двоих. – Все же Джабаль и вправду молодец, – сказала Адиля, наконец преодолев смущение, когда на столе появились чай и сладости. – Никогда раньше не видела ловчего за работой, но думаю, что он отлично знает свое дело. Ей и вправду хотелось достойно ответить на столь смутившие ее комплименты, однако она даже и не надеялась сказать хотя бы вполовину так же красиво. По счастью, Шаир вовсе не собирался смущенно молчать и с радостью сам делился подробностями собственных подвигов, бин-амира же лишь время от времени вносила в его рассказ некоторые подробности и разбавляла этот поток словами вроде «и он отлично справился, хотя было совсем непросто» и «это было совершенно потрясающе». Тетушка Фатима, наблюдая за этим, совсем уж растрогалась, так что, когда чай был допит, Барияр спешно ушел обратно в кузницу, а они с Адилей закончили прибирать со стола – она, отговорившись срочными делами, ушла на кухню, вновь оставив наших героев наедине. Тут-то Шаир, которому уходить отчего-то вовсе не хотелось, хотя дело было сделано, а обед съеден, опять вспомнил об истории, коей поделился с ним Фанак ибн-Мухлис, и о том, что он собирался поведать ее Ятиме. – Я сегодня с утра был в участке у янычар, – начал он без предисловий. – И Фанак-аджибаши мне рассказал, что им удалось выяснить про этого безумца. Ужасные совершенно вещи, я даже не захотел говорить о них за столом. Но с тобой-то я должен поделиться, мы его вместе ловили! Испуганно расширив глаза, Адиля кивнула. Понимай Шаир, что воображение девушки хоть и менее поэтично, но не менее буйно, чем у него – он бы не стал предварять историю такими словами. А, впрочем, может и стал бы, ибо для поэта искушение полностью захватить в свою власть слушателя слишком велико. – Надо сказать, большую часть они узнали из дневника. Удачно я его вчера прихватил: кто знает, сколько бы они его сами искали! Адиля вздохнула, ей хотелось укусить себя за палец, так она испереживалась от неторопливости ловчего в словах, но девушка сдержала порыв и принялась теребить пояс. Шаир же продолжал: – Безумец наш некогда был простым и неприметным навем по имени Джалал, наибом при ученом математике. Как ты вчера видела, что-то он в самом деле умел, не всякому склад ума позволит проводить столько опытов в поисках нужного ему выхода и складывать из крох знаний новые заклинания. – В самом деле, – согласилась Адиля. – История сия достойна сделаться новой легендой, ужасной и поучительной, и, как все хорошие легенды, она расскажет о любви. Страшной и чудовищной любви. Наш Джалал поместил в центр своего сердца девушку по имени Рашидат. И скажу тебе от всей души: у него уже и тогда в голове творились хаос и запустение. По крайней мере, основываясь на словах аджибаши, можно счесть, что Джалал был, – здесь Шаир прервался, подбирая нужные слова, – слишком уж настойчив в своих ухаживаниях. Он ходил за своей избранницей всюду, следил, как хищник выслеживает свою добычу, слал письма десятками. А под конец и вовсе стал дичать, перестав думать о чем-либо, кроме нее, позабросив и работу, и остальную жизнь. Адиля взволнованно охнула: слишком убедительно ей представились ощущения бедной девушки, которую преследовал такой поклонник, постепенно погружавшийся в пучину безумия. Ибн-амир вновь был весьма увлечен своим рассказом, однако сейчас невольно дотронулся до ее руки – и девушка не стала ее отнимать. Оба слишком хорошо помнили вчерашние переживания и то, как им помогла поддержка друг друга. – Рашидат, похоже, не испытывала к нему теплых чувств. И ее можно понять! Кто бы позавидовал подобной судьбе? – продолжил Шаир. – Словом, она выбрала другого, прямого и честного навя, за которого и вышла замуж. Однако безумца это, разумеется, не остановило. Похоже, в своем сумасшествии он всерьез вообразил себя Махабом, у которого похитили возлюбленную, и отправился в Храм подавать прошение о Кровавой мести. Ибн-амир невольно поморщился, Адиля же вздрогнула и вцепилась в его руку, словно они снова лезли на крышу и она могла упасть в любой момент. Шаир даже обеспокоился тем, как близко к сердцу она воспринимает эту историю, но вновь вспомнил вчерашний день и решил, что Ятима – не изнеженная барышня, чтобы беречь ее уши от подобных историй, а прервать рассказ будет неуважением по отношению к той, которую он принял вчера как равную и как боевого товарища. – Класть всю свою жизнь на алтарь не любви даже, пусть и столь безумной, а мести? – тем временем задумчиво изрекла Адиля. – Вот уж и вправду дикость. Про себя же подумала, что если уж Ата-Нар одобрил твое прошение, иного выбора у тебя все равно нет, что бы ты ни думал на этот счет. – Разумеется, Всемудрый не принял его вызов, – будто отвечая на ее мысли, принялся рассказывать дальше Шаир. – Ибо девица ему ничего не обещала, и урона Чести нанесено не было. Однако безумец воле Всевышнего не внял! Последние слова он произнес с нескрываемым возмущением. В самом деле, можно подумать, ему, ибн-амиру Ясминии, было так уж легко безоговорочно признать свою вину. Однако Шаиру и в голову не пришло спорить с решением Огненного Божества! Так отчего же Джалал решил, что знает лучше? Одно слово – сумасшедший. – Думается мне, именно бесчестное и подлое нежелание Джалала признавать свои ошибки окончательно распугало полудикое стадо его мыслей, и он полностью повредился рассудком. Записи за тот период делаются бессвязны, но из них можно понять, что в итоге Джалал решил мстить сам, без помощи Ата-Нара. И тут я не могу не отметить, сколь удачным был выбор Рашидат, ведь муж ее оказался способен хорошо защитить свой дом. Уважаемый Камиль – навь честный, а также достойный сахир, и может являться образцом таланта для прочих. Щиты его еще никто не обходил, и он известен тем, что среди прочих навей ведает магической охраной Золотого дворца. Тут Адиля не могла не вспомнить о том, сколь совершенной ей показалась защита Каср аз-Захаби, и кивнула, живо соглашаясь с оценкой талантов неизвестного ей доселе сахира Камиля. – И семью свою Камиль окружил защитой с не меньшей силой и заботой, так что отмстить оказалось не так уж легко. Остальное ты знаешь. Безумец ставил эксперименты и искал путей изничтожить охрану столь совершенную, а не найдя возможностей – самостоятельно принялся похищать детей, чтобы все же научиться тому, что стало делом его жизни. – Отвратительно, – сказала Адиля, – действительно, чем больше о нем узнаешь, тем хуже кажется эта история. Как низко может пасть навь в мнимой попытке защитить свою Честь! Они одновременно вздохнули, думая об одном и том же: что попытка защитить свою Честь, предпринятая бин-амирой Адилей, была одобрена Всевышним и что, в отличие от безумца, им отступать некуда. На этом месте мысль Шаира пошла далее и была она о том, что раньше он мог себе говорить, будто зашел сюда по делу – проверить, не является ли Ятима Адилей. Однако с тех самых пор, как он убедился, что перед ним – не шаярская бин-амира, время, проведенное здесь, остается лишь проведенным для собственного удовольствия, тогда как дело его заключается в том, чтобы найти кровницу. Но, с другой стороны, не мог же он сейчас бросить в одиночестве Ятиму, так сильно переживавшую, грубо вырвав у нее руку? Разрешилось неожиданно возникшее у него внутреннее противоречие столь же внезапным образом: во двор, осторожно открыв незапертую калитку, вошла Халима и, заметив их, тут же радостно заулыбалась. – Ой, как хорошо, что вы здесь, Джабаль-бек! А я уж хотела за вами Лучика посылать. Шаир смущенно кашлянул и все же попытался мягко забрать свою руку у Ятимы, прекрасно понимая, как они сейчас выглядят, сидя тут наедине и ведя беседы, держась за руки. Халима могла подумать Всеотец весть что, а уж с какой скоростью расходятся в ремесленном квартале любые новости, он знал прекрасно. Словом, ему совершенно не хотелось компрометировать девушку досужими сплетнями, не имеющими под собой никаких оснований. Адиля сперва бросила на ловчего недоуменный взгляд, но потом поняла, в чем дело, и смущенно потупилась. – Что-то случилось? – невозмутимо и серьезно осведомился Шаир у Халимы. – Ой, нет, что вы! – тут же всплеснула руками Халима. – Все хорошо. Очень даже хорошо. У нас завтра праздник будет! – Какой праздник?.. – недоуменно спросил ибн-амир, силясь припомнить календарь. – Так Лучика же спасли! Вы и спасли, Джабаль-бек! Завтра праздновать будем, всю улицу созовем. И вас, конечно, пригласить собирались. Так что хорошо, что вы здесь. Шаир вздохнул. Отказать матери спасенного ребенка он, разумеется, не мог. Однако праздники, да еще на всю улицу, совершенно не входили в его планы. В тот момент, когда он собирался искать бин-амиру! Впрочем, не принять подобное приглашение было бы против Чести, так что он кивнул и ответил: – Благодарю вас, Халима-ханум. Я приду, разумеется. – Значит, завтра вечером, – еще сильнее обрадовалась резчица, и Шаир снова вздохнул, на сей раз с облегчением. Ну разумеется, в ремесленном квартале все жители – нави занятые, посему у него будет возможность потратить весь день на поиски, а вечером со спокойным сердцем прийти на праздник. – И ты непременно приходи, дорогая, – обратилась Халима к Ятиме. – Если бы не вы, даже не представляю, что могло бы случиться. Она охнула и покачала головой, но тут же, видно, решив не думать дурные мысли, раз уж все завершилось благополучно, снова заулыбалась. – Ладно, пойду в дом, Фатиму с Барияром позову. Не буду вам больше мешать. Шаир снова почувствовал себя неловко, потер нос и очень задумчиво уставился на росшую неподалеку абрикосу. Впрочем, Халима и вправду вскоре скрылась в дверях, и он повернулся к Ятиме – в первую очередь, чтобы понять, как она себя сейчас чувствует, после всех переживаний от рассказанной им истории. – Ох, что-то засиделась я тут с тобой, – неожиданно спохватилась та, – а работа стоит. Да и у тебя, наверное, дел полно. – Полно, – со вздохом согласился ибн-амир, поднимаясь на ноги. Поскольку девушка была в порядке, ему и вправду пора было идти, хотя не то чтобы хотелось. – Ну, тогда до завтра, – Адиля ненадолго замялась, а потом подала ему руку для рукопожатия. Шаир улыбнулся и протянул ладонь в ответ: в самом деле, они же были боевыми товарищами. Все недавнее смущение стремительно улетучилось, и он, попрощавшись, вышел из дома кузнеца с легким сердцем. Стоило ему уйти, тетушка Фатима немедля высунулась из окна и спросила: – Уже ушел Джабаль? Что-то он быстро. – Ну он же занятый навь, не может же тут часами сидеть! – Когда девушка нравится, да вдвоем оставили, чтоб не мешать, мог бы и посидеть, – не согласилась Фатима. – О чем вы, тетушка! Он просто про сахира вчерашнего мне рассказывал то, что от янычар узнал, как боевой товарищ! – Потрясает меня нынешняя молодежь, ну совершенно не умеют ухаживать. Вот когда к моей дочке будущий муж ходил – учил ее по-хиндски разоваривать. До сих пор не пойму, зачем: в Хинде они так и не побывали! Вот скажи, Халима! Халима на кухне рассмеялась и что-то ответила, однако Адиля не расслышала ее слов и, махнув рукой, отправилась в кузню. Когда навкам нечего делать – они начинают сватать. Впрочем, откуда им знать, что у нее, отягченной клятвой, просто нет права на подобное? Это было бы просто бесчестно по отношению к навю, который мог бы к ней привязаться. Остаток дня прошел за не самой утомительной работой, так что Адиля, оказавшись вечером в своей комнате, не рухнула на кровать, стремясь скорее уснуть, но с немалым удовольствием предалась девичьим размышлениям о наряде для завтрашнего праздника, хотя это представляло собой некоторую проблему. Она взяла с собой достаточно удобной повседневной одежды и, на всякий случай, все свои ханьфу. Однако они хорошо подходили для дворцовых покоев и не очень – для праздника в ремесленном квартале. Некоторое время бин-амира всерьез пыталась решить, какое из платьев выглядит скромнее – но в конце концов махнула рукой, надумав с утра попросить тетушку Фатиму найти что-нибудь более приставшее случаю, и улеглась в кровать, все еще пребывая в мыслях о завтрашнем дне. Адиле пока не приходилось бывать на местных празднованиях, и она с трудом представляла себе, как это может выглядеть – понимала только, что все будет совершенно не похоже на дворцовые пиршества и приемы. Нави ремесленного квартала умели искренне и просто и переживать, и радоваться, и Адиле в самом деле хотелось посмотреть на это, да и поучаствовать... Если она, конечно, сможет. У нее зашумело в голове от мыслей, столь старательно отодвигаемых в дальний угол сознания, но сейчас накативших с новой силой, словно высокая штормовая волна. Сегодняшний разговор с Джабалем о том проклятом безумце напугал ее отнюдь не тем, что Джалал творил, а тем, что она слишком хорошо его поняла. Бин-амира весьма убедительно могла себе представить все его чувства, все ощущения навя, который предпочел дело смерти делу жизни: как медленно, но верно вырастала вокруг него прозрачная стена отчуждения, которую и Адиле доводилось чувствовать нередко. Вот только она пыталась если не разбить ее, то хоть на время выйти из-под своего стеклянного колпака – а Джалал не стал. И окончательно сошел с ума от бесчувствия и одиночества. Ей вдруг сделалось очень страшно. Что если у нее в конце концов не останется сил сопротивляться дыханию смерти за своим плечом? Что если она, движимая местью, настолько же ожесточится сердцем, впадет в такое же отчаяние и перестанет отличать хорошее от дурного и честное от бесчестного? Теперь перед мысленным взором Адили отчего-то предстало лицо Джабаля, и на нем читались злость и отвращение, с которыми он смотрел на сахира, только теперь его взгляд был устремлен на нее. Вчера ловчий глядел совсем не так, даже когда они препирались друг с другом по дороге, и потом – когда ворчал, но все-таки поймал ее за куртку, и уж тем более – когда обнимал за плечи в той комнате, где они нашли детей. Джабаль смотрел на нее со вниманием и сочувствием, и меж ними не было никакой стеклянной преграды. Адиля вообще не думала о своей мести тогда, для нее было куда важнее найти и спасти Лучика. И, какими бы тяжкими ни были переживания, она ощущала себя полностью живой, а не наполовину мертвой. Бин-амира судорожно всхлипнула, и по ее щекам градом покатились слезы, хотя еще мгновение назад глаза были совершенно сухими. Она вытирала их руками, потом встала и взяла полотенце, продолжая неостановимо рыдать, сама не зная от чего. В груди сейчас было горячо, словно мысли о Лучике сильнее разожгли ее внутренний огонь, и он растопил леденящий страх, вытекавший теперь слезами. Адиля ошибалась, полагая, будто прозрачная стена вокруг вырастает от бездействия. Она вырастала от бесчувствия – теперь бин-амира понимала это наверняка: оттого, что ей, обреченной своей местью на не-жизнь, начинали видеться пустыми и бессмысленными вещи, всерьез трогающие и волнующие навей, не связанных столь страшными клятвами. Но, во имя Ата-Нара, она не намеревалась считать пустым местом чью-либо жизнь или любовь, или иные вещи, кои полагала глубоко важными! И потому никогда не смогла бы стать такой, как Джалал, и никогда не станет, невзирая на то, что у нее нет и пути назад с тех пор, как Всеотец принял ее прошение. Отложив полотенце, мокрое от слез, Адиля снова улеглась в кровать и уставилась в потолок. Страх и отчаяние отступили, однако теперь ее раздирали трудные и горькие сомнения. Была ли она права, решившись на месть? И с чего она вообще взяла, что способна убить, пусть даже и навя, нанесшего ей столь сильную обиду, что смерть казалась лучшей долей, нежели жизнь рядом с ним? Бин-амира не помышляла даже об убийстве сумасшедшего Джалала, который трижды три раза заслуживал смерти за свою жестокость и столь безнавье обращение с детьми. Ей хотелось лишь вызволить Лучика, а его похитителя – предать в руки правосудия, дабы он не мог причинить вреда никому более. И уж точно она не желала смерти ибн-амиру Шаиру, каким бы бесчестным и бессердечным навем он ни был. Адиля невольно коснулась пальцами лба, где, откажись она от клятвы, появилось бы клеймо отступника. Нет, она не отрекалась от своего обета, однако зерно сомнения, упавшее в ее сердце уже давно, теперь проросло, и всходы эти были мучительны, терзая бин-амиру изнутри. Не было ли это страшной ошибкой – оставить все, что было ей любимо и дорого, отринуть жизнь и посвятить себя мести, ныне воздвигавшей холодную стену между ней и тем немногим ценным, что у нее осталось? Между ней и навями, готовыми окружить ее вниманием и любовью? Это был ее собственный выбор – и, выходит, Адиля сама отделила себя ото всех невидимой преградой. А теперь сама же корила себя за принятое решение. Она еще долго ворочалась с боку на бок, но в конце концов усталость взяла верх, и бин-амира погрузилась в сон. Однако разум ее не отринул тяжелые мысли и, не в силах найти покой, посылал ей яркие и страшные сновидения. – Радуйтесь, нави! Шаир ибн-Хаким бени-Азим аc-Сефиди женился на Адиле бин-Джахире бени-Феллах аль-Ферузи, и отныне Ясминский и Шаярский амираты придут к миру, покою и процветанию! – объявили во всеуслышание. Муж подал ей руку, и они вышли на балкон для приветствия, дабы увидеть, как радуется простой народ. В воздух взлетали цветы и магические огоньки. – Улыбайтесь, сделайте такую милость, – процедил сквозь зубы муж. – Не обязательно демонстрировать всем наши отношения. Бин-амира натянуто улыбнулась и ощутила, будто сердце кольнуло иглой холода. Она опустила голову и увидела, что на левой груди появилась маленькая ледышка, похожая на кусочек боевого доспеха, только из замерзшей воды. – Ведите себя прилично, дорогая, поднимите голову, машите ручкой, – процедил пепельно-серый, будто находящийся в вечном трауре, навь, и Адиля послушалась, ведь Долг и Честь велели ей претерпевать ради блага жителей двух стран. Однако ощутила, что кусочек ледяной брони стал немного больше. Выйдя с балкона, они немедля наткнулись на идущую навстречу свежую, словно майская роза, бежевую навку в серых полосах, которая улыбнулась ибн-амиру Шаиру и тут же потухла, стоило ей взглянуть на Адилю. Смерив девушку оценивающим взглядом, она сказала: – Послал же Ата-Нар невестку! Пройдемте, милочка, переоденетесь к столу. Надеюсь, хоть этому вас в вашей Шаярии учили: что к столу следует переодеваться. Впрочем, не удивлюсь, если в столь дикой стране и того не умеют. Стиснув зубы, Адиля чеканным шагом пошла за ней. Она не должна выказывать недовольство, ибо этот брак – залог счастья многих. – Вы не солдат, милочка, оставьте эти привычки, – велела свекровь и почему-то подросла при этих словах. А ледяное пятно скрыло всю левую грудь бин-амиры. За квадратным низким столом в комнате, где стены были голубого цвета в светлых узорах, белая драпировка развевалась от окна, хлопая по тарелкам и полоща по лицам, но никто не обращал на нее внимания, зато все с осуждением смотрели на Адилю, которой мешала эта шелковая тряпка. – Никуда не годится, никаких манер, – вынесла вердикт свекровь. – В нави ее выпускать нельзя, пока не подучится хоть чему-то. Шаир, держи ее в своих покоях. Ты ведь теперь за нее отвечаешь! – Пойдёмте, – сердито выдернул Адилю из-за стола муж, и она поплелась за серой фигурой, ощущая, как лед перекидывается на правую сторону ее тела. Они очутились в спальне, где он сказал: – Вы мне противны, как и я вам, но после того, как вы обеспечите меня наследниками, можете куда-нибудь уехать. У нас найдутся загородные резиденции, чтобы меньше сталкиваться. Адиля, ощущающая, как панцирь, обхватывающий ее все сильнее, перекинулся на спину и надвинулся на живот, сделала шаг вперед и сказала: – Хватит так со мной обращаться! Я заслуживаю некоторого, хотя бы внешнего, уважения! И лед пошел трещинами. Шаир засмеялся и ответил презрительно, переходя на ты: – Уважения? Какого тебе уважения, шаярка?! Ты знала, как я к тебе отношусь, когда выходила замуж, ты дала согласие на наш брак, понимая, что я не буду видеть в тебе достоинства! Ты выбрала этот путь с открытыми глазами, так не говори теперь об уважении! Ты его тут не увидишь. Каждое его слово пронизывало острейшими иглами холода, пока под конец бин-амира не превратилась в недвижную ледяную статую. – Годится, теперь-то она будет послушная, – оценил муж и велел слугам установить ее на постамент в зале для приемов. – Отличное воспитание, – одобрила свекровь, – теперь ее и гостям показывать не стыдно. К ней подходили какие-то нави и приветствовали, а Адиля не могла и шевельнуться, принимая их поклоны, слезы не вытекали из замороженных глаз, и лишь легкий шепоток достигал ушей: – Бин-амиры не плачут, бин-амиры слушаются, бин-амиры не чувствуют, дабы ничто не мешало справляться с их обязанностями. – Хорошо справляешься, – сказал, подходя к ней, отец. – Послушная девочка! На этом Адиля проснулась с колотящимся сердцем и влажными глазами. «Нет уж, – сказала она себе. – Появись у меня снова выбор между этим браком и местью, я бы выбрала то же самое!» – И это ее успокоило. После чего пришли простые, обыденные мысли: о платье к празднику, о том, что Лучика показали целителю, но тот не взялся сказать с полной уверенностью, все ли с ребенком в порядке. И если бы сохранились ее деньги, она уж и сама отвела к другому лекарю – может, он окажется потолковее. Хотя где его взять? Возможно, Джабаль знает и посоветует? Он ловчий, у него должно быть много знакомых. Или пойти к янычарам и узнать, кто лечил остальных детей? А может, попытаться продать одно из ханьфу, чего-то же стоит вышитый синский шелк? Ну, и что-то она заработала за эти несколько месяцев. Впрочем, вспомнив сумму, бин-амира сочла себя бездельницей и встала, решив, что работать точно нужно больше. Разумеется, сперва ее, в любом случае, ждал завтрак, так что она все же завела разговор с тетушкой Фатимой про наряд для вечера. – Так иди в своем, козочка! – ответила та. – У тебя такие платья красивые, да и праздник, если уж по справедливости, в твою честь. Будешь там сидеть, как роза благоуханная. И ты это заслужила! Адиля смущенно опустила взгляд: – Ну что вы, тетушка, не хочу я, чтобы меня тут зазнайкой благородной считали. – Да кто ж станет, милая моя! – Не знаю, – продолжила сомневаться бин-амира. – Все равно как-то некрасиво. Да и Джабаль наверняка не в парадной джуббе придет... – Вот, между прочим, пускай тоже на тебя полюбуется! – Я же говорила, тетушка: мы просто боевые товарищи, – еще сильнее потупившись, ответила Адиля. – Знаю я таких боевых товарищей, – отмахнулась Фатима. – Все глаза вчера на тебя проглядел, как только дыру не протер. Пускай и сегодня проглядит, пуще вчерашнего. Но коли уж ты смущаешься, я в дочкиных платьях посмотрю. – Спасибо, – поблагодарила Адиля, вздохнув с облегчением. – Только подшивать придется, – засуетилась тетушка. – Дочка младшая у меня худенькая, но росточком все равно повыше тебя. Длинно будет. – Спасибо, – повторила бин-амира. – Но это уж ближе к вечеру, сейчас работа ждет. Фатима подняла ее с места и повертела, внимательно оглядывая. – Да, в ширину точно хорошо будет. А уж подол и рукава укоротить успеем, не волнуйся. Иди работай. Хорошая ты девушка, козочка, скромная и трудолюбивая. Любой о такой жене мечтает. Адиля, последовав примеру Барияра, решила ничего на это не отвечать. Горн сегодня даже не раздували: – Перед праздником перерабатывать не след, – сказал кузнец, – отливки вчерашние в порядок поприведем. И, кстати, песок пора просеять, а то капли скоро формы вредить будут. Отбивать литники, шкурить и травить кислотой было не то что б совсем уж легко, но в целом проще, чем махать молотом, когда рядом пышет жаром горн. А просеивать песок оказалось совсем весело. Адиля первая обратила внимание, что форма нескольких слипшихся капель напоминает лошадь без задней ноги, и показала ее Махиру, после чего они принялись выискивать самую смешную каплю. – Это зурна, – показывал на длинную и расширяющуюся с одного конца Махир. – Не-е-е, где ж у нее дыра? Это ситар! Колышки из проволоки припаять – и как вылитый будет, – не соглашалась Адиля. – А у меня, смотри вот – сакиб в кулахе. – Горбатый какой-то! – Ага, старый и хромой. Барияр терпел это некоторое время, после чего наконец не выдержал: – Не могу понять: у меня тут мектеб для самых младших или кузница с учениками?! Впрочем, сказал он это не зло, и Адиля с Махиром лишь похихикали в кулак. А смешного медного чиновника Адиля даже отложила на стол – забавный же, пусть и другие посмеются. Их незатейливое развлечение наложило свой отпечаток на весь остаток дня и, работая со всем прилежанием, они продолжали перемигиваться и болтать с Махиром, а потом и вовсе спели на два голоса незатейливую детскую песенку о птичке, которая искала, где напиться водицы. – Завтра азбуку вам притащу, с картинками, – усмехнулся Барияр. Ужин тетушка Фатима из-за праздника вовсе не затевала, зато наготовила целых пять подносов сладостей: на праздники здесь было не принято приходить без гостинцев, и уж с чем было приходить ей, как не со сластями, известными на полквартала. Барияр и Махир, напившись прямо на кухне айрана, отправились переодеваться, а тетушка Фатима потащила Адилю примерять и подшивать платье. Можно было только позавидовать ее запасливости: девушку ждал, ни много ни мало, целый сундук с абайями и джуббами, неброскими повседневными и красиво вышитыми праздничными. Адиля с интересом рассматривала наряды, прекрасно понимая, что Фатима с дочерьми вышивали их сами, и не скупилась на похвалу простым, но красивым цветам, фруктам и птицам, вьющимся по подолам и рукавам. Впрочем, примериться к чему-нибудь она не могла долго. Может, потому, что дома привыкла, кроме совсем уж торжественных случаев, носить короткую абайю и хафтани, гордясь тем, что она – малика и боевой сахир. Так что наряды девушек, далеких от военного дела, были ей не слишком привычны. – Выбрать не можешь, ласточка? – догадалась Фатима. – Непривычное все! – бин-амира развела руками. – Я думаю, вот что тебе пойдет, – тетушка вытянула белую с голубым абайю и небесного цвета джуббу с птицами и гранатами. – Подшивать жалко, вся красота спрячется, – поделилась своими сомнениями Адиля. – А мы вот так сделаем, – тетушка Фатима заложила складку повыше края, и вся она спряталась под нарядной вышивкой. Они принялись примерять, подкалывать и ушивать, и хотя дело спорилось быстро, на улице уже собрались, и Махир пришел их поторапливать: – Как же праздник начинать без тех, из-за кого праздник? Джабаль-бек бегает неизвестно где, и вы дома засели, как улитки в раковине – нехорошо! – Мы скоренько совсем! – засуетилась Фатима. И действительно, они быстро вышли со своими подносами, принявшись разносить их во все части составленных в один длинный ряд столов. Впрочем, к Адиле вскоре подскочила Халима и потащила на почетное место во главе стола. – Все должны видеть, кто Лучика спас и кому мы тут говорим спасибо! Адиля немедленно засмущалась, и это было лишь начало пытки. Ей рассказывали, какая она молодец, все – даже ошпаз, приглашенный наварить казан пилава и выяснивший, по какому поводу праздник, подошел выразить восхищение. Адиля же все сильнее крутила головой и смотрела, не идет ли Джабаль. Ну в самом деле, почему она должна отдуваться за двоих? Ловчий, однако, все не появлялся, и хотя совсем уж бурные потоки благодарностей в ее адрес наконец-то прекратились и собравшиеся принялись за еду, девушка продолжала переживать. Наверняка Джабаля задержало очередное дело, думала она, и вскоре он появится – ведь обещал же! Но что, если нет?.. Мало ли, насколько это затянется! Не может же он просто так взять и отпустить преступника, к тому же всего лишь из-за праздника, пусть даже он сам – виновник торжества. Нет, представить себе Джабаля, поступающего подобным образом, было решительно невозможно. Не с его представлениями о Долге и Чести, не с его сочувствием к навям, попавшим в беду. Адиля к тому же еще и так мало знала о работе ловчих! Что если преступник решит сбежать в другой город? Станет ли Джабаль преследовать его сразу? Тогда он уж точно не успеет прийти, да и вообще, наверное, появится не раньше, чем будет готов артефакт. А вдруг он в опасности? Попал в беду? Бин-амира нахмурилась и закусила губу. Думать о подобном было уж вовсе неприятно, а еще неприятнее – о том, что сейчас она ничего не могла поделать, даже если с Джабалем произошло нечто плохое. Чтобы не изводиться совсем уж попусту, она принялась размышлять о том, что неплохо бы сделать для Джабаля артефакт жизни и еще такую же штуку, по которой их вчера нашли янычары – надо будет расспросить об этом Барияра. В конце концов, они боевая пара, и Адиля имеет право знать, не случилось ли с ним беды, чтобы прийти на помощь. Эти мысли немного ее успокоили, и она постаралась отвлечься на разговоры с сидевшими рядом навями и еду, которая была очень даже вкусной. Выходило, однако, не очень: бин-амира вяло ковырялась в тарелке, то и дело отвлекаясь, чтобы глянуть в сторону Гончарной улицы, откуда должен был прийти Джабаль. Виновник ее переживаний, тем временем, ввалился в свои комнаты в Купеческом квартале и уселся на тахту, чтобы хоть немного отдышаться и прийти в себя. Потом достал из-за пазухи подробнейшую карту Сефида и потащился за стол – тщательно помечать крестиком те места, которые не успел по дороге. Вообще-то в определенный момент Шаиру это просто надоело, и он отложил дело до возвращения домой. За сегодня он успел обойти восемь магических башен и две школы заклинателей, не обнаружив бин-амиру ни в одном из этих благословенных Ата-Наром прибежищ сахиров. Шаир поглядел на карту и печально вздохнул: она была вся испещрена красными кружочками, на фоне которых черные крестики казались вовсе незаметными. И это притом, что устал он, как тягловый мул – бежать по следу было куда как легче. Но вместо того он искал готовых говорить с ним навей и расспрашивал их, не встречали ли они пурпурных синок. А потом на всякий случай находил других разговорчивых навей в том же месте и допытывал их тоже, зная, что сведения из одних уст могут оказаться ошибочны, и уж лучше для пущей уверенности потерять немного времени, чем уйти несолоно хлебавши оттуда, где на самом деле скрывается бин-амира. «Все же выходит изрядно странно, – подумал ибн-амир, продолжая скорбно созерцать карту, – Кровавую месть объявила она, а ищу ее я… причем безуспешно. Будто сама бин-амира вовсе не собирается вызвать меня на поединок, а напротив – избегает его, как может». Или и впрямь?.. Мысль эта поразила его настолько внезапно, что он невольно вздрогнул и замер, вскинув голову и теперь уставившись взглядом в стену перед собой. Ни малейших причин подозревать Адилю в трусости или малодушии у Шаира не было, как и не было причин считать, что она простила его за нанесенную обиду. Но исход поединка может быть любым, и бросить смертельный вызов можно не только для того, чтобы убить, но и для того, чтобы умереть. Он зажмурился и потряс головой: мысль представлялась ему чересчур жуткой, чтобы ее осознавать, и в то же время он не мог теперь об этом не думать. С тяжким вздохом ибн-амир снова бросил взгляд на карту Сефида и принялся почти ожесточенно перечеркивать кружочки крестиками, словно это незатейливое действо приближало его к тому, чтобы найти бин-амиру. Хотя в действительности Шаир просто не мог сейчас сделать ничего, кроме этого: было уже совсем поздно, он ненавьи устал и его ждали на празднике. И хотя после всей этой болтовни идти в гущу навей не очень-то хотелось, но было нужно, ведь его ждала благодарная родительница Лучика, да и Ятима могла подумать, что его оставило совершенно равнодушным их общее приключение – хотя, право, если убрать оттуда умученных детей, он бы повторил все заново. Отметив всё, он скинул с себя пропотевшую одежду и наспех протерся влажной губкой, после чего, задумчиво откинув крышку сундука, уставился на чистые одежды. Пожалуй, раз он все-таки шел на праздник, можно было одеться в нечто не столь неприметное, как он обычно надевал для работы. Потерев бровь, он вытащил из сундука синие ширваль и хафтани из ткани хлопковой, но шелкового плетения, а потом добавил к ним алый пояс и такого же цвета кулах с плоским донцем, оставшись вполне довольным собой. Вот: и не слишком броско, и вполне достойно праздника. Шаир рассчитывал собраться быстро, однако, увидев себя в зеркале, рассудительно решил, что неплохо бы еще и побриться, а не являться к торжественном столу заросшим, будто одичалый – ибо в хлопотах вчерашних и сегодняшних, к тому же вдали от дворца, бритьем он злонамеренно пренебрег. Понадобилось ему время и на то, чтобы расчесать и убрать растрепавшуюся за день копну кудрявой соломы, которой Ата-Нар по недоразумению наградил его вместо волос. Вообще-то, обычно ибн-амир размышлял о своей шевелюре куда более уважительно, даже гордился ею – потому и не стригся коротко, и уж тем более не брил голову, как это зачастую делают нави в наших жарких краях. Но сейчас перепутавшиеся пряди только раздражали, поскольку Шаир понимал, что всерьез опаздывает. Во дворце с прической было меньше мороки, однако в городе он всегда тщательно заплетал волосы в косу, справедливо полагая, что оранжевых навей в амиратах много, а вот второй такой гривы не сыщется – и он будет слишком уж узнаваемым. Так и вышло, что Шаир изрядно задержался, заставив понервничать Адилю. Но наконец, гладко выбритый и причесанный, благоухающий кедром и миртом, он был готов выйти из дому, по каковому поводу задумчиво уставился на стоящий в углу удд. Брать с собой инструмент никакой необходимости не было, однако, во-первых, на праздниках всегда поют и играют, во-вторых, Шаир любил это делать, в-третьих, ему отчего-то очень хотелось, чтобы Ятима увидела, что он не только преступников гонять умеет. Ибн-амир гордился делом, которым занимался, а еще больше сейчас гордился их неожиданным боевым партнерством. Но, в конце концов, у него есть и другие, более мирные и приятные стороны натуры, и не стоит производить слишком уж однобокое впечатление о себе. Так что он решительно схватил удд и, закинув его на плечо, торопливо выскочил на улицу. По дороге до Персиковой улицы он окончательно понял, что оголодал, устал и совершенно не желает видеть никаких навей в принципе. Кроме молчаливых. Разумеется, надеяться на это было нечего: все только развеселились, так что ещё на подходе к месту, которое все пустовало рядом с Ятимой, его принялся весело расспрашивать Ганим, друг охотника Рами, искренне считавший Шаира приятелем: – Эй, Джабаль, опять ты долго не появлялся! К родственникам ездил, или, как все ловчие маги столицы, бин-амиру Шаярии ищешь? Он спросил это достаточно громко, чтобы Адиля услышала и навострила ушки. – Бин-амиру? – удивился Джабаль, а потом, будто сообразив, улыбнулся и ответил: – А-а-а-а! Ну да, слушай, только ее и ищу! Веришь, каждый день к ибн-амиру прям в кабинет хожу докладывать, как поиски продвигаются! Он меня к себе первым позвал и сказал: Джабаль, ты поэт и я поэт, так что на тебя одного у меня надежда, найди мою пропавшую невесту! Ну, я, так и быть, согласился, что ж поделать, когда у навя горе такое: невеста как о помолвке услыхала, так пятками засверкала – только ее и видели! В этом месте Адиля не смогла сдержать улыбки, потому что Джабаль действительно попал в точку. Сбежала она торопливо. – Да хватит тебе зубоскалить, так бы и сказал, что в деревню ездил, – отмахнулся красно-коричневый навь, а ловчий ответил: – Да не ездил я, заказ у меня был денежный, бывает и такое с вольными сахирами. – А какой? – не унимался любопытный. Вместо ответа Шаир плюхнулся на скамью и изрек: – Целый день на ногах, устал, словно верблюд в пустыне, – а потом прикрыл глаза и так трагически заломил брови, что единственным ответом ему могла быть только быстро налитая добрая чарка крепкого вина: – Взбодрись, и жизнь покажется веселее! Шаир выпил ее махом, торопливо сгреб на тарелку все, что нашел на ближайшем блюде, и принялся жевать столь самоуглубленно, что от него отстали. Адиле даже захотелось погладить его по спине. В самом деле, бедолага: замучился весь с этими погонями за преступниками, а тут еще развлекай других навей, как будто не понимают, что устал ловчий! А еще душу согревало знание, что именно он ее не ловит. Конечно, в этом не было ничего такого: он наемный работник, заказали бы – искал бы, а все же приятнее знать, что рядом с ним можно расслабиться. Что она, собственно, и сделала, наконец воздав должное кушаньям, которыми был обильно уставлен стол. Шаир бы тоже с удовольствием расслабился, однако теперь, когда к нему не приставали больше с расспросами, вместо этого то и дело приходилось отвечать на произносимые в его честь цветистые тосты. Просто кивать было бы невежливо и даже оскорбительно – хотя, будь воля ибн-амира, он и не кивал бы, потому что все равно пришлось бы отвлекаться от бараньего ребра, которое, право же слово, сейчас интересовало его куда больше комплиментов и славословий. Шаир поймал себя на том, что завидует Ватару: тот сейчас, наверняка, в его покоях поедает его собственный ужин в гордом одиночестве и просто обязан ни с кем не разговаривать и молчать. В кои-то веки дворцовая жизнь показалась ибн-амиру более приятной, нежели времяпровождение в городе, по каковому поводу он очень печально вздохнул, уставившись в полупустую кружку. Соседи по столу поняли это на свой манер, так что вскоре кружка наполнилась снова – против чего Шаир, впрочем, ни в коей мере не возражал. Когда она опять наполовину опустела, вино, наконец, сделало свое дело, и ибн-амир почувствовал себя не настолько вымотанным. К тому же и голод удалось отчасти утолить, так что он смог обращать внимание на происходящее вокруг не только по принуждению. И первым делом обратил его на сидящую рядом Ятиму. Все же она совсем маленькая, сочувственно подумал Шаир, и ей не слишком-то удобно тянуться к блюдам, которые стоят далеко. Это недоразумение он решил срочно исправить, так что скоро в тарелке у девушки оказались солидный кусок брынзы, вяленая дыня и какие-то колбаски, которых Шаир раньше не пробовал, но счел вполне аппетитными на вид и подходящими к прочему. Завершающим жестом он ловко порезал на дольки солидных размеров персик и принялся складывать рядом со всем остальным. Адиля уставилась в собственную тарелку в немом удивлении, поскольку гора еды там образовалась за считанные секунды, а потом столь же удивленно воззрилась на ловчего. – Очень вкусный персик, – невозмутимо сообщил тот, будто это все объясняло. И, видимо, в подтверждение этих слов отправил последнюю дольку себе в рот. – Спасибо, – смущенно ответила бин-амира, не зная, что еще на это сказать, и взяла персик. Тот действительно оказался вкусным. Шаир улыбнулся, вполне довольный результатами своих стараний, и стал слушать застольные разговоры. Вот уж они точно должны были оказаться повеселее дворцовых бесед, которые всегда шли об одном и том же и успели ему наскучить еще лет десять тому назад. В ремесленном квартале тоже не гнушались поделиться последними сплетнями: кто на ком женился, кто с кем поссорился и у кого какие отношения с родственниками – однако, помимо того, нави даже за праздничным столом с охотой обсуждали свои дела и труды. Шаир вспомнил, как интересно ему было вчера наблюдать за работой кузнеца с учениками, и начал прислушиваться к беседам еще внимательней. Справа от него, насколько он понял из разговора, красильщик тканей долго и подробно жаловался плотнику на важную проблему, которую ему никак не удавалось решить. – И они говорят: «Ничего нельзя поделать, дышать плохо очищенным воздухом слишком вредно». Будто никак не очищенный от испарении полезный! Некоторые в красильне и сознание теряют. Плотник, поглаживая бороду, отвечал: – Но если ничего поделать нельзя? Красильщик горячился: – Да кабы нельзя, можно же! Об чем и речь! Ну да, конечно, эти штуки должны быть полностью золотые, иначе там что-то начинает портиться, как неправильно смешанная краска. Тогда очищенным так воздухом и впрямь можно потравиться. Но! Мы же не в древние времена живем, существует же золочение! Позолотить-то подешевле будет, чем из золота всю штуку лить! Тогда ничего не портится – и цена другая! – А ну как позолота сцарапается? – И они то же самое говорят. А вот и нет! Артефакт и в стеклянной колбе работает, в ней-то не сцарапается. Умные нави проверяли, не дураки какие-нибудь! Они ж тоже потравы не хотят. А сакибы говорят – нет, нельзя, есть закон, что такие артефакты должны быть только полностью золотые, и все. Травитесь испарениями, как хотите, или вываливайте ползаработка за год на эту штучку и тряситесь еще над нею, чтоб никто не украл. Мы к ним и так, и эдак, а они – «закон превыше всего». Тьху! Шаир сосредоточенно поскреб затылок. Он ничего понимал в обсуждаемом предмете, однако видел штуковину, о которой шла речь, в лаборатории Ватара: там что-нибудь крайне ядовито испарялось с завидной регулярностью, и завешивать нос и рот концом чалмы не очень-то помогало. Впрочем, Шаир и подумать не мог, что внутри прибора с рычагом, на который его регулярно просили нажимать, скрывается половина годового заработка ремесленника. И это, конечно, было совсем не дело: в распоряжении Ватара имелась вся амирская казна, практически без ограничений, но немногие нави даже из сахиров могли себе такое позволить, что уж говорить о простых работягах! – Я не факих, конечно, – вмешался он в беседу, – однако мне всегда казалось, что это закон должен служить к пользе навей, а не нави прислуживать закону. Даже если речь идет о самих Кодексах. Что уж говорить о вопросах менее существенных. – Сакибам это скажите, Джабаль-бек, – с горечью отвечал красильщик. – А впрочем, нет смысла: не поможет. Они как мулы, что тянут мельничный жернов – один путь знают. Не волнуют их проблемы простых навей. «Меня зато волнуют», – решил Шаир и даже попытался выяснить, что это за закон такой, но добился только невнятного ответа: «Какое-то там установление махрового года, мы ж не кади, чтобы законы наизусть знать», – и беседа быстро увяла. Тут к ловчему снова протиснулся Ганим, от которого, если уж он проявил к тебе интерес, окончательно отвязаться было совершенно невозможно. – Джабаль, ты удд просто так, что ли, притащил? – все с той же обычной своей беспардонностью поинтересовался он. – Не притащил, а принес, – проворчал Шаир, не выносивший неуважительного отношения к инструментам. Свой удд он, когда пришел, хоть и был зверски голоден, да к тому же в дурном настроении, тем не менее, со всей заботой аккуратно уложил на подушку рядом с собой. – Ну так сыграй, раз принес! Шаир задумчиво почесал бровь. Он действительно собирался играть и петь, однако отвечать на столь фамильярную просьбу не хотелось совершенно, а отказ сыграть на празднике вполне можно было бы счесть оскорблением, и паршивец Ганим прекрасно знал об этом, когда просил. Вот уж чего ибн-амир точно не планировал – так это завершить вечер дуэлью с простолюдином. Но и играть без охоты и удовольствия было в высшей степени неприятно, так что Шаир склонялся все же к дуэли. Однако в этот трудный момент дело спасла Ятима, которая, осторожно тронув его за руку, попросила: – В самом деле, сыграй, мне хотелось бы послушать. Шаир немедленно воспрял духом, уселся поудобнее и взял в руки удд с нежностью, достойной самой трепетной девицы. Инструмент, конечно, успел немного расстроиться по дороге, так что ибн-амир сперва принялся осторожно трогать струны и, прислушиваясь, подкручивать колки. Расслышать что выходит среди застольного шума было не так-то просто, и он то и дело недовольно морщился. Но тут наконец и Ганим сделал что-то полезное, громко крикнув на пол-улицы: – Тише, нави добрые, не мешайте музыканту! Слова его подействовали не хуже заклинания: разговоры разом смолкли, и все внимательно уставились на ловчего Джабаля, ожидая, когда он заиграет. Впрочем, как раз таки подобное внимание непривычным для ибн-амира не было, и он спокойно закончил настройку, а затем на несколько мгновений задумался, выбирая песню. Что в конечном счете обусловило выбор, Шаир сказать не мог: то ли неотступные мысли о дворцовой жизни, то ли бесплодные поиски шаярской бин-амиры, на которые он был обречен. Или, может быть, он просто посмотрел на Ятиму, для которой и собирался играть – и подумал, что раз уж вознамерился показать себя с другой стороны, показывать лучше что-нибудь важное. Песню эту он написал давно, а вот играл редко, полагая, что во дворце вряд ли найдет с ней понимание. Разве что заработает очередную нотацию от отца насчет упрямства и нежелания нести свой Долг с подобающей Честью. Однако сейчас Шаиру казалось, что Ятима могла бы его понять. В конце концов, не просто же так она сбежала из Сина за столько фарсахов. Может быть, ей тоже знакомо то, что так часто чувствовал он сам. Решившись, он коснулся струн пальцами и запел. Долго я бежал за ветром, У него искал ответа. Он повсюду веет вольно, Значит, знает он довольно. Расскажи мне, друг мой ветер, Как мне жить на этом свете, Чтоб меня в моей юдоли Не держали против воли, Чтоб ни стен и ни заборов, Ни досужих разговоров, Что вот-вот перебешусь И обратно возвращусь, Чтобы жить своим умом, Смысл искать в себе самом. Все молчат об этом, ветер, Может, мне хоть ты ответишь. Адиля и правда плохо разбиралась в поэзии и не могла назвать себя ценителем, который отличит хороший бейт от плохого. Хотя они с мамой читали немало стихов, что-то ускользало от нее: то ли понимание, какое сравнение является более изысканным и оригинальным, то ли прочувствование, где тонкость передачи эмоций переходит в полную неуловимость и чем эта тонкость лучше прямоты, но вкус ее называли слишком простым. Ей, слушая песни и стихи, оставалось опираться не на познания в литературе, но лишь на свое весьма незамысловатое соображение. Но тут, сейчас, когда от Адили, по счастью, не требовалось показывать себя настоящим ценителем прекрасного, она могла просто слушать, о чем песня, не разбираясь в красоте рифмовки. Песня же была о том самом, что волновало ее мысли, о том, что снилось ночами, о том, в чем ее, кажется, не собирался понимать никто. Невольно сжав руки на груди, она ждала счастливого финала, потому что ей хотелось, чтобы хоть в песне герою удалось добиться желанной свободы, но горечь сквозила в последнем вопросе, и не было ответа, как навю пройти своим путем, не задевая других. Нельзя было сказать, что песня ей понравилась – скорее, она просто резала по больному и отставляла рану открытой. Но все же тот, кто ее сложил, точно мог понять ее метания лучше других. Шаир умолк и осторожно отложил в сторону удд. Вокруг по-прежнему стояла тишина, и это было хорошо – значит, песня удалась. Пристроив инструмент поудобнее, он с волнением и предвкушением повернулся к Ятиме, чтобы увидеть ее реакцию. Бин-амира же, запинаясь, произнесла: – Это… хорошая песня и… ты поешь хорошо, Джабаль, – и ей стало невыносимо стыдно за то, что она совершенно не умеет и попросту не может сказать, как ее задело и всколыхнуло спетое. Шаир смущенно кашлянул в кулак. Ему одновременно очень хотелось услышать от нее что-нибудь еще – и было неловко задавать вопросы при таком скоплении народа, словно он собирался попросить о чем-то вовсе уж неприличном. – А чья песня-то? – раздался у него из-за плеча голос Ганима, который снова решил влезть не вовремя. – Моя, – буркнул Шаир, нахмурившись, и, схватив со стола кружку с вином, откинулся на подушки. За кружкой или бокалом всегда можно было отлично спрятаться от любой чересчур смущающей ситуации. Он проверял многократно, и способ этот никогда не подводил. – Ай, молодца, – Ганим хлопнул ибн-амира по плечу, и тот даже не поморщился, зная, что такого можно ожидать. – Ты… так умеешь! – тихо, почти шепотом сказала Адиля и отвернулась, стискивая руки. Слишком много вокруг было навей, чтобы рассказывать, слишком личным было впечатление, и каждое слово казалось пудовой тяжестью. – Ты… правда поэт, Джабаль. – Ну так зря он, что ли, носит такое прозвище – Поэт? – рассмеялся Ганим и наконец-то отошел. Шаир не обратил на его слова никакого внимания, вместо этого выглянув из-за кружки и вновь пытливо уставившись на Ятиму. – Спасибо, – он вздохнул и тут же усмехнулся: – Да, иногда сочиняю что-нибудь... кроме ловчих заклинаний. С этими словами он в один глоток допил все, что еще оставалось на донышке, и хлопнул кружкой об стол. Тут уж Адиля поняла, что действительно сказала что-то не то, и захотела провалиться сквозь землю, или каким-либо другим образом оказаться где-нибудь подальше. Ей представлялось, что на нее отовсюду смотрят с упреком. Видимо, со своим неумением разбираться в стихах она опять показала себя знатной зазнайкой, которая не в состоянии выдавить из себя честную похвалу простому навю. У девушки загорелись уши, и, мечтая только об одном – найти повод уйти отсюда, она повернулась к тетушке Фатиме, которая тоже, как ей почудилось, смотрела на нее с осуждением, и от безысходности спросила: – А танцевать у вас на праздниках принято? – В самом деле, почему до сих пор никто не танцует? – раздался голос откуда-то с середины стола, и несколько навей тут же поспешили растащить и переставить столы и скамьи, чтобы освободить место для танцев поближе к празднующим. Музыканты же принялись улыбаться и переговариваться, ибо теперь и их готовы были послушать как следует, а не в перерыве между пилавом и лавашом. Шаир молчал, наблюдая за приготовлениями, а когда они закончились – так же молча поднялся с места и протянул руку Ятиме. – Первый танец точно мой. Если ты не против. Тетушка Фатима смерила их очень выразительным и на сей раз весьма довольным взглядом. Адиле стало несколько легче от того, что Джабаль, видимо, не слишком обиделся – во всяком случае, она хотела на это надеяться – и девушка сказала: – С удовольствием. Ибн-амир очень искренне улыбнулся в ответ, испытывая глубочайшее внутреннее облегчение. Хоть он и не подал виду, его все еще раздражала неожиданная неловкая ситуация, раздражал назойливый Ганим, а больше всего раздражала собственная реакция на слова Ятимы. В конце концов, его похвалили, причем от души, а он повел себя в ответ, словно капризный ребенок. Шаир невольно дернул плечом: словами о «капризном ребенке» любил попрекать его амир Хаким, и он был совсем не рад вот так вдруг обнаружить их в своей голове. В любом случае, сейчас они были справедливы: подумаешь, услышал не совсем то, что хотел! Его просто попросили сыграть и спеть на празднике, всем понравилось – и Ятиме тоже. Так чего еще желать? Все эти мысли пронеслись в голове Шаира за считанные мгновения, и когда девушка встала, чтобы идти танцевать, он наклонился к ее уху и тихо сказал: – Танцую я тоже очень хорошо. Адиля, в которой еще звенело напряжение, до конца не утихшее, улыбнулась весьма хищно: – Сейчас проверим! Не то чтобы она хотела поддеть Джабаля, просто ее охватил тот самый азарт предвкушения схватки, который был гораздо лучше самобичевания. Шаир, прекрасно уловив ее настроение, повел бровью, тихо хмыкнул и шумно втянул ноздрями воздух, словно только что напал на свежий след. – Надеетесь перетанцевать скромного ловчего, Ятима-ханум? – весело спросил он и неожиданно мягко, почти нежно повлек ее в сторону площадки для танцев. Ровно в этот момент заиграла зурна, а потом к ней присоединились барабаны, отбивая задорный и довольно быстрый ритм – музыканты жалеть танцоров тоже не собирались. Танцевать вышли еще три пары, но Шаир, словно не обращая на них никакого внимания, плавно повел девушку по кругу, постепенно ускоряясь, а потом вдруг резко вышел на середину площадки и развернул Ятиму лицом к себе, глядя прямо в глаза. Смотреть сейчас на ее ноги было все равно, что смотреть на гриф ситара во время игры – простительно лишь зеленому неумехе, которым Шаир, разумеется, не был. Он мог почувствовать ритм и так. Хотя важнее для него было почувствовать ее саму, снова ощутить то, что едва ли не звенело между ними, когда они сражались с безумцем в обсерватории. Связь, партнерство, возможность быть, как целое. Во время празднований в казармах, на которых Шаир любил бывать куда больше, нежели на торжественных приемах, он не единожды видел, как гулямы пляшут дабку. Танцевали ее отрядами – вся шестерка боевых сахиров, слаженные, притертые друг к другу детали совершенного механизма, выученные действовать в битве, словно единое существо, и в танце оставались такими же. Им не нужно было следить друг за другом и подхватывать, все выходило словно само собой. Шаир всегда завидовал. Теперь он мог бы так же – у него было с кем. Только он пока не был уверен, получится или нет. Адиля, которая совершенно не собиралась отдавать свое законное женское право вести в танце, откровенно сказать, восприняла его поведение, как неуважительную поддевку, посмотрела на Джабаля, сощурив глаза, и сделала резкое движение вперед, отчего ловчий был вынужден отскочить. После чего она принялась обходить его по кругу, продолжая смотреть в глаза и время от времени все так же неожиданно делая резкие выпады в его сторону, пытаясь поймать партнера на неуклюжести. Но он уворачивался в танце, как увернулся бы, будь это настоящий бой в кругу и с ножами. И это было хорошо: кому нужен слабый соперник? Неуверенным в себе и трусам. А партнер, которого не сможешь уважать как достойного соперника, неинтересен тем более. Наконец Джабаль стремительно взмахнул свободной рукой в ее сторону, и Адиля перехватила ее, дернув и заставив партнера развернуться, чтобы он шёл с ней рядом. Шаир повернул голову вполоборота, продолжая неотрывно смотреть прямо на нее. – Вы танцуете, как джамбия, Ятима-ханум, – все в той же иронично-светской манере сказал он, слегка наклонившись в ее сторону. – Или, скорее, как вакидзаси. В очередной раз шутить сейчас по поводу ее роста было, конечно, опасно – но она, кажется, и сама хотела проверить, не боится ли он, и Шаир не удержался от того, чтобы раззадорить девушку еще сильнее. – Позвольте, я побуду вашим дайто, – добавил он, усмехнувшись, и снова повел ее кругом по краю площадки, сперва медленно, а потом все быстрее, постепенно сужая круги, словно закручивая их танец в тугую спираль. Сёто и дайто, короткий и длинный синские мечи, которые никогда не разлучают – такими он видел их сейчас, об этом мечтал. И желание его было таким сильным и таким глубоким, что он сам пугался его и невольно прятался, словно за кружкой, за иронией, не в силах признаться в собственных мыслях совсем уж прямо. Адиля, которая от обиды не нашлась сразу, что ответить на его слова, упрямо поджала губы. Она надеялась, что неприятный инцидент с ее неумением хвалить стихи замят, но ни поведение Джабаля, ни его слова не давали надежды, что он воспринимает ее хотя бы спокойно. Только смеется над ней, и зачем танцевать приглашал – высмеять, что ли? Потому их игра внезапно утратила для нее привлекательность, и оставалось просто дотанцевать. Пусть даже Джабаль ведет, какая, к людям, разница? Хотя – нет. Дойдя до центра круга, она все же развернула ловчего к себе, и довершили они танец в заданной ей манере – двое друг напротив друга, но вряд ли вместе. Шаир замер и пытливо уставился на нее, в который уже раз за последнее время мысленно проклиная себя за длинный язык. А ведь они, кажется, почти уладили все между собой! Но он, похоже, обладал особой способностью портить отношения с пурпурными синками на ровном месте. – Я повел себя бестактно? – очень печальным, даже жалобным тоном спросил ибн-амир, упорно продолжая держать ее за руку. Адиля ответила довольно прохладно: – Ничего против законов Чести, Джабаль-бек. Так что я не вызову вас на дуэль, – тут она вдруг оглянулась на музыкантов и куда менее жестко добавила: – Это и хорошо, не стоит портить другим навям вечер. Праздник-то в нашу честь. – Я бы себя вызвал на твоем месте, – серьезно ответил Шаир и быстро, словно его торопили, добавил: – поскольку ты сочла мои слова оскорблением, и я искренне прошу прощения, но, боюсь, этого будет недостаточно, несмотря на то, что я в последнюю очередь хотел оскорбить тебя своими словами. Он очень протяжно вздохнул и закончил уже не столь торопливо, все тем же печальным тоном: – И лучше бы ты вправду вызвала меня на дуэль, мне было бы немного легче страдать от того, что мой чересчур быстрый язык привел меня ровно в противоположную сторону от того места, на котором я больше всего желал бы оказаться... Адиля растерянно посмотрела на него, на мгновение приложила палец к переносице и, решив не вдаваться в излишние подробности насчет противоположных сторон, от которых ей немедленно стало неловко, сказала: – Ну, если не хотел, то и люди с ней, с дуэлью. Я тебе так поверю, у меня ведь Честь не настолько ушибло, чтобы она всегда болела. Мир? Шаир испустил очередной вздох и подумал, что он слишком уж часто вздыхает, особенно для праздничного вечера, а также о том, что решительно не понимает, как ему себя чувствовать – обрадованным или раздосадованным тем, что с него не стали требовать признания, которое он уже готов был совершить, но при этом изрядно нервничал по его поводу. – Ты станцуешь со мной еще? Я постараюсь в этот раз ничего не испортить, – наконец попросил он вместо ответа. – Конечно, просто постарайся не вести, это утомляет, – ответила бин-амира и потерла уставшие глаза. Кажется, ей следовало выпить больше вина, ведь не такой уж и поздний вечер еще, светло совсем! Только слишком уж беспокойный, со всеми этими недоразумениями. Ибн-амир заметил, что она устала, однако отозвать принятое приглашение не решился: лишь коротко кивнул и, когда заиграла следующая мелодия, позволил ей вести, как ей будет угодно. Его все еще одолевало беспокойство, так что теперь их танец выглядел совсем иначе – не как сражение, но, скорее, как недавняя беготня по крышам, когда он внимательно следил за ней, чтобы успеть подхватить в нужный момент. Адиля оценила его старания, да ей и самой не хотелось больше ничего доказывать. Они станцевали просто в ритм, не выделяясь среди прочих пар и застенчиво улыбаясь друг другу. Впрочем, улыбка Шаира была гораздо шире, так как ибн-амир отнюдь не страдал излишней скромностью, и лишь некоторое опасение снова спугнуть Ятиму помогало ему сдерживаться. Зато в конце он был награжден комплиментом: – Ты действительно хорошо танцуешь, Джабаль. – Ты лучше, – решительно отвесил он ответный комплимент и скорее заботливо, нежели настойчиво ухватив ее под локоть, повел обратно к столу. Ятима по-прежнему выглядела уставшей, и раз уж он выпросил у нее второй танец, теперь, по мнению Шаира, ему следовало возместить подобную щедрость со всем возможным старанием. – Э-э-э, спасибо, – не решилась возразить Адиля, лишь бы снова не затеять ненужный спор по ничтожнейшему из поводов. На месте их, разумеется, поджидала тетушка Фатима, которая даже не стремилась скрывать, что очень внимательно и заинтересованно наблюдала за ними все это время – и собирается продолжать это делать, поскольку очень переживает за свою козочку. Ибн-амир очень убедительно сделал вид, что не заметил ее взглядов, и принялся усаживать Ятиму на скамью. Обложив ее сразу тремя подушками, он все же сел рядом, однако внимательно уточнил на всякий случай: – Тебе удобно? – После чего, не став дожидаться ответа, наполнил ее кружку из ближайшего кувшина и ухватил со стола инжир. – Спасибо, не стоит так беспокоиться, – пробормотала бин-амира и принялась потягивать вино, закусывая уже чуть подветрившейся брынзой, так и залежавшейся на тарелке. В самом деле, она же не нежный цветочек, что бы там ни любила говорить по этому поводу мама. – Совсем мою козочку закружил, – обвиняюще сказала тетушка Фатима. – Она сама кого хочешь закружит, – вздохнул Шаир и, разрезав инжир на четыре части, протянул Ятиме. – Вот, держи. Лучше закусывать фруктами. Меня этому один гулям научил. Просто так пить не всякий сможет, так что если сильно устал и хочешь, чтоб скорее подействовало, можно фрукты есть. Еще он мне советовал добавлять полынную настойку в кофе, но ты лучше даже не пробуй – рога потом болят так, словно по ним целая армия маршем прошла. Хотя спать совершенно не тянет всю ночь. Ибн-амир подумал, что ему стоило бы в принципе болтать поменьше, однако молчать отчего-то не получалось. Он скорее готов был начать пересказывать Ятиме все известные ему древние легенды по алфавитному списку, раз уж сам то и дело умудрялся ляпнуть что-то не то, нежели вовсе с ней не разговаривать. Адиля, впрочем, послушно отложила брынзу и взялась за инжир – это было точно вкуснее кофе с полынью. Вообще-то, ей и не нужно было всю ночь не спать, но приободриться хотелось. Тут сбоку донесся шум, в котором неоднократно слышалось столь привычное слово – дуэль. И в самом деле: чтоб праздник на всю улицу – и никто не подрался? Некоторые передвигались ближе к спорщикам, другие, наоборот, отходили, предпочитая кружок возле любителей танцев. Ибн-амир привстал, чтобы рассмотреть происходящее получше, и уселся снова, удовлетворенно сказав: – Вот знал я, что Ганим сегодня нарвется. Фатима махнула рукой: – Да он каждый праздник так делает, было бы что предсказывать. – Ну, не на меня нарвался – и слава Ата-Нару, – хмыкнул ибн-амир. – Я его и так уже три раза вызывал. Адиля, почти доев инжир, вдруг спохватилась: – Кстати, Джабаль-бек в начале вечера не слишком-то следовал собственному совету и фруктами вино не закусывал! – Так я же еще и голодный был! Что за еда – фрукты после дня беготни? – возмутился Шаир. – Ты запоминай, деточка, – сказала Фатима, – а там, может, соберешься у меня малость подучиться стряпать. «Зачем?» – чуть удивленно не спросил ибн-амир, забывавший порой очевидные вещи вроде того, что простые нави отдельных кухарей не нанимают. Адиля же нахмурилась: заводить подобные речи в присутствии Джабаля тетушке, по ее мнению, совершенно не следовало. Разговоры такого рода в принципе казались ей ужасно бестактными, а уж в ее положении, с побегом от нежеланного брака и страшной клятвой – и вовсе будто распиливали сердце напополам. Как на беду, ровно в этот момент один из слишком уж разгулявшихся навей, видно, позабыв, что именно здесь празднуют, повернулся в их сторону, поднял кружку повыше, вытащил трубку изо рта и хрипло и нестройно закричал: «Горько!». Тетушка Фатима тихо хихикнула в кулак, а бин-амира застыла на своем месте, напряженно выпрямив спину. Шаир, взглянув на нее, незамедлительно вскочил со своего места, подошел к гуляке и, мягко приобняв, развернул его в сторону площадки для танцев. – Иди потанцуй, родной, – сказал он тоном столь ласковым, словно обращался к ребенку. – Так вы что, целоваться не будете? – Будем, непременно будем, – вполголоса заверил его Шаир. – Вот станцуешь, вернешься – и как раз будем. Давай, иди. Тот послушался и неуверенным шагом побрел прочь, а ибн-амир вернулся на свое место. Тетушка Фатима неодобрительно поцокала языком: – Опять этот упрямец Загюль курит и пьет одновременно, себя не жалея. Уж сколько ему говорили, что или одно или другое, но не рви свое тело пополам, так нет же! Будто нравится ему таким быть. – Может, и нравится, – хмуро согласился ибн-амир, деловито заворачивая в полосы тонкого лаваша колбаски и брынзу. Потом он с не меньшей сосредоточенностью сунул все в левый рукав, подмигнул открывшей рот Ятиме и сказал: – Я так думаю, тут всем уже и без нас хорошо. Пошли, прогуляемся? А вы, Фатима-ханум, не беспокойтесь: доставлю вашу козочку домой в целости и сохранности. Тетушка довольно ему заулыбалась и ласково пихнула Адилю в бок. – Тебе, уж так и быть, я ее доверю. Иди, иди, козочка, мы тут управимся. Шаир подхватил со скамьи свой удд и взял Ятиму за руку. – Идем. Сдается мне, мы оба сегодня от навей устали изрядно. К тому же я тебе кое-что показать хочу. Уходить с праздника Адиле было немного неловко, но, с другой стороны, очень хотелось. А с третьей – все давно уже забыли, по какому поводу тут собрались, Халима и вовсе ушла укладывать Лучика, и все эти добрые нави наверняка найдут себе поводы для тостов и без них с Джабалем, было бы желание посидеть за столом подольше. Так что бин-амира легко уговорила себя, что пройтись с Джабалем – совсем неплохая идея. В конце концов, чего может быть недоброго в прогулке с боевым товарищем? Напоследок Шаир кинул позади них заклинание отвода глаз, дабы ни у кого из собравшихся не возникло лишних вопросов насчет того, куда они собрались – и вскоре, оставив праздник позади, они свернули на Гончарную. Он собирался идти сперва в центр, на рыночную площадь, а уж оттуда – дальше, согласно замыслу, который родился у него в голове сам собою за считанные минуты. Так что теперь он одновременно был весьма доволен тем, как ловко все придумал, и на всякий случай переживал, удастся ли его задумка. И стоило ли вообще с этим затеваться. «Вот привязался к девице, – раздраженно размышлял про себя ибн-амир. – А ей, может, и вовсе от тебя ничего не надо, кроме помощи с тем делом и заказа на артефакт». Шаир и сам понимал, что просто чересчур сильно нервничает, и оттого мысли его сворачивают в не слишком приятную сторону, но поделать с ними ничего не мог. В конце концов, чтобы хоть как-то от них отвязаться, он принялся рассказывать Ятиме буквально про каждый дом, попадавшийся им на пути, все, что было ему известно. – А вот здесь в свое время собирались виадуки возвести, – сообщил Шаир, когда они вышли на окраину ремесленных районов, – только ничего не получилось. Слишком много пришлось бы сносить домов, и хотя многоуважаемый Заид-строитель немало потрудился над тем, чтобы оросить город не хуже райского сада, убытки были бы слишком велики, и строительство приостановили. Шаир не стал говорить, что сам приложил руку к делу сворачивания проекта и до сих пор не любил вспоминать, сколь неприятным оказалось вблизи лицо его троюродного дядюшки, слишком увлеченного великолепием строительства, чтобы интересоваться при этом жизнью обычных навей. – А этот фонтан – ну, ты видела его днем… – Да, он великолепен, – успела вставить Ятима. – …он питается от подземной скважины, и дальше вода от нее идет вверх по бульвару в богатые кварталы. – Удобнее было бы вниз. – Зато богатые могут заплатить за воду прямо в своих домах. – А меня тут в первый день мошенники подловили, – поделилась Адиля. – Да ты что? – поразился Шаир и выслушал историю, хорошо известную моему слушателю, немедленно задумавшись о том, не стоит ли попытаться их поймать. Впрочем, вслух он этого говорить не стал, поскольку совсем не был уверен в успехе: гоняться за теми, кто меняет себе ауру, для ловчего было настоящей головной болью. – Ужасная история, – сочувственно сказал он вместо этого и, помолчав, добавил: – Жалко, что я тебя в тот день не встретил. Может, и не случилось бы ничего. Мысль была предельно идиотская, поскольку Шаир прекрасно знал, что, наткнись он на улице на пурпурную синку, ничего хорошего из этого не вышло бы. Однако представлять, что все могло бы сложиться иначе, было отчего-то приятно. И, надо сказать, во мнении насчет перспектив их встречи они с Адилей сходились. «Вот только ловчего мага, к завершению всех бед, мне в тот день и не хватало!» – подумала она и невнятно поблагодарила. Продолжая непринужденно беседовать о красотах Сефида, они приблизились к цели Шаира. Внушительное здание городского дивана, украшенное высокой часовой башней, стояло на краю площади. – Нам сюда, – махнул Шаир рукой в сторону здания. Адиля недоуменно нахмурилась, поскольку решительно не понимала, что Джабалю могло понадобиться от сакибов города, да еще и в такое время суток. – Зачем?.. – только и смогла спросить она. – Вид с крыши очень хороший, – довольно ответил ибн-амир, задрав голову вверх. – Не беспокойся, по веревкам лазить не придется, у меня там лестница есть. – Ты часто здесь бываешь, – догадалась Адиля. – Я часто здесь прячусь, – откровенно ответил Шаир. – Пойдем, нам надо его обогнуть. Сбоку, со стороны башни, росло высокое дерево, забравшись на которое, Шаир перелезал на балкон второго этажа, обходил по нему здание до противоположной стены, оттуда по удобным фигурным выступам на торце забирался на низкую крышу и потом уже по лестнице поднимался на самый верх. – Ну, для начала я тебя все-таки подстрахую, – нахмурился он, вспомнив, как Ятима шаталась на навесе, и достал веревку, конец которой тут же привязал к талии согласно кивнувшей девушки. Бин-амира тоже предпочитала немного позаботиться о безопасности. Хотя было в этом что-то странное: лезть по дереву следом за Джабалем и все время выпутывать веревку, норовящую накрутиться на мелкие веточки и цепляющую листья. Зато на здании стало гораздо удобнее, а уж когда они полезли по «удобным фигурным выступам», Адиле показалось, что ее сейчас сдует, и только мысль о веревке утешала: Джабаль наверняка ее удержит. Когда они выбрались на плоскую крышу, ловчий буркнул пару слов, щелкнул пальцами, и к ним опустилась лестница, ведущая на самый верх башни. – Здорово! – восхитилась Адиля, и это согрело сердце ее юного спутника, которому, что и сказать, хотелось произвести впечатление. – Я вторым полезу, – сказал Шаир, успев оценить, как девушка чувствует себя на большой высоте. – Подстрахую тебя снизу. Лестница довольно сильно раскачивалась, и он рассчитывал своим весом отчасти смягчить эту неприятность для Ятимы. Впрочем, она все равно успела несколько раз зажмуриться и охнуть, когда ветер сильнее начинал задувать вокруг башни. – Ты хоть куда-нибудь залезать боишься? – ворчливо поинтересовалась девушка после того, как они все-таки забрались наверх. – Не-а, – с подкупающей искренностью ответил Шаир. – Вот когда с пятого этажа чуть не свалился – страшновато было, но то падать, а залезать – нет. Адиля сокрушенно вздохнула. Она считала Джабаля очень смелым, вот только иногда, пожалуй, даже слишком смелым. И это, разумеется, было глупо, но сейчас бин-амира немного обижалась на него, что он так рискует без нужды, тем самым давая ей лишние поводы нервничать, как сегодня, когда он слишком долго не появлялся на празднике. – Пойдем, – отвлек ее от неприятных размышлений ловчий, взяв за руку и потянув к парапету. Резиденцию городского дивана, по счастливому стечению обстоятельств, некогда строили не как дворец, а как крепость, так что маковки на башне не было, и ровная крыша в свое время использовалась как смотровая площадка. Однако теперь здесь никто не появлялся. Шаир даже проверял люк, ведущий сюда изнутри здания: тот успел так сильно покрыться окалиной, что открыть его, не прибегая к магии, было совершенно невозможно. Ибн-амира это только обрадовало, поскольку именно такое место, где ни один навь, кроме него, не появлялся бы, он и искал. – Отсюда весь город видно, целиком, – сказал Шаир, когда они подошли к краю, с такой гордостью, будто построил здание дивана собственными руками. У Адили перехватило дыхание, когда она увидела город сверху. Так близко и так удивительно, будто Сефид превратился в огромный макет, вроде тех, что иногда приносили ее отцу Рахиму на утверждение архитекторы. Макеты были глиняные и походили на игрушки, Адиле не раз хотелось стянуть их, чтобы поиграть всласть, запустив между глиняными домиками деревянных куколок и войлочных лошадей, коих у нее имелось предостаточно. В этот же уменьшенный город играть не хотелось, потому что он был слишком хорош, как произведение искусства. Его хотелось обнять. От восторга у Адили навернулись на глаза слезы, и она сказала: – Очень… красиво, – едва в состоянии выразить хоть что-то из охвативших ее чувств. – Вон там Золотой дворец, там Храм, а это – рынок и Денежный дом, – принялся показывать ибн-амир. Он очень старался успеть добраться сюда, пока окончательно не стемнело, и теперь откровенно радовался, что они смогли разглядеть даже дом кузнеца на Персиковой, где жила Ятима. – Это будто карта, – с такой же искренней радостью сказала бин-амира. – Ага, – довольно улыбнулся Шаир. – Так ты сюда залезаешь, чтобы на город посмотреть? – Чтобы побыть в одиночестве. Сюда даже клиенты не доберутся. И вообще никто не доберется. Еще я здесь стихи пишу, – Шаир вскочил на парапет, прошел по нему несколько шагов, раскинув руки в стороны, похожий сейчас на огромного журавля, и спрыгнул обратно на крышу, уставившись на Адилю: – и читаю тоже. Новое всегда нужно прочитать вслух – посмотреть, как звучит. А тут точно никто не помешает. – Знаешь, – задумчиво сказала она, – синская малика обязательно должна разбираться в стихосложении. Помнить наизусть много стихов древних поэтов, а по-настоящему, разумеется, должна слагать их сама. Только у меня никогда не получалось, и я была из тех, кто старался выучить побольше чужих, точно хороших строк, потому что мне самой не дано тонкое понимание поэзии. Бин-амире было очень важно это сказать, потому что не хотелось его обманывать, не хотелось, чтобы Джабаль принимал ее за кого-то другого, с богатым вкусом и разумением. Шаир уселся на парапет и очень задумчиво уставился на нее, подняв брови и наморщив лоб. Выражение лица у него сейчас было по-детски раздосадованное. – Слагать стихи из чувства долга – это почти как целовать кого-нибудь из чувства долга, – наконец вынес он вердикт после долгой паузы. – Вроде бы, правильно, но на самом деле – ужасно. Тут бин-амира не могла не подумать о своем, по счастью, несостоявшемся замужестве, и сказала: – Целовать маликам тоже порой приходится из чувства долга. В этом смысле со стихами все-таки полегче. Но мне, знаешь, просто неловко, что я такая глухая и не могу оценить твою поэзию по достоинству. – Это было хотя бы честно. Хотя признаваться было страшновато, вдруг ловчий опять обидится. Шаир протяжно вздохнул, вытянул ноги и откинулся назад, покрепче ухватившись за парапет. Хотелось и вовсе свеситься вниз, поглядев на город за спиной вверх ногами. Возможно, это привело бы его в чувство. Отчего слова Ятимы вдруг подействовали на него так, словно прямо перед ним неожиданно появился горный лев, он и сам не понимал. Но реагировать на них столь же глупо, как на празднике, ему совершенно не хотелось. – Ну, тебе понравилось... вроде бы, – наконец осторожно сказал он и вопросительно воззрился на нее. У Адили начало сухо жечь глаза. Это были не слезы, нет! Просто смотреть на Джабаля ей было тяжело. – Мне понравилось, только… о другом. – Она закусила губы, пытаясь сформулировать. – Мне хотелось, чтобы он сбежал, чтобы нашел выход. Тот, кто в песне. Я не могу при этом сказать, насколько удачны использованные там поэтические приемы, является ли сам сюжет расхожим, или, наоборот, это что-то редкое и небанальное. Впрочем, подобных синских стихов я не встречала. Понимаешь? Шаир медленно моргнул, а потом вдруг резко вскочил на ноги. – Да плевать на поэтические приемы! – с чувством сказал он, выразительно взмахнув руками. Адиля сделала шаг назад, не понимая, как объяснить. Ей было страшно: казалось, она прямо сейчас все портит, но притворяться кем-то другим, более умным, она не могла и хотела, чтобы Джабаль не отверг ее такой, как есть. – В любом случае, я часто понимаю все слишком упрощенно или не понимаю вовсе. Стихи для меня слишком сложные. Прости. Ибн-амир скорбно вздохнул, тоже, в свою очередь, мучительно пытаясь сообразить, как донести до Ятимы свою мысль. Хотелось постучать себя ладонью по лбу или даже постучаться головой о парапет. Только это вряд ли бы помогло. Когда он пел, он хотел только одного – чтобы Ятима услышала его чувства. И она услышала, но побоялась ему об этом сказать, потому что полагала, будто не слишком хорошо разбирается в рифмах, на которые ему в данном случае и вправду было совершенно плевать. – Ты отлично все поняла. Лучше всех, кому я когда-либо это пел, – наконец изрек он и вздохнул снова, еще печальнее. – Ты добрый, – с грустью ответила Адиля, решившая, что ее утешают, как ребенка, которого нельзя винить в том, что он не справляется с чем-то, до чего еще не дорос. Шаир решительно подошел к ней почти вплотную и остановился, внимательно глядя сверху вниз, а потом положил руки ей на плечи. Ему все это совершенно не нравилось: недоразумение, возникшее на пустом месте, отчего-то никак не хотело разрешаться, а становилось только запутаннее. Но ему было очень важно объясниться, хоть как-нибудь – не из-за стихов, из-за взаимопонимания, которое он так сильно в ней искал. И нашел – но, похоже, мог снова потерять из-за какой-то чудовищной ерунды. – Хорошо, представь, что ты кого-нибудь спасла. От опасности или даже от смерти, – очень неожиданно начал Шаир. Раз не выходило объясниться прямо, можно было попробовать метафорически. В конце концов, Ятима и вправду всё понимала, хоть и считала иначе. «При чем тут стихи?!» – захотелось воскликнуть Адиле. Потом она решила, что Джабаль просто решил поговорить о чем-то другом, и впала в глубокое недоумение от выбора темы. Впрочем, если он так хочет, то ладно, она попробует. Представился ей почему-то сам ловчий, чуть не упавший с парапета, по которому он так вольно скакал, так что ей пришлось вытягивать его на крышу. Это точно было бы нелегко, и бин-амире немедленно захотелось обругать его за беспечность. – Представила, – сказала она. – Отлично, – Шаир кивнул с очень серьезным видом. – А теперь скажи мне: чего ты ждешь от него в ответ? Может быть, восхищения своей подготовкой боевого сахира, с пониманием всех тонкостей обучения и ремесла? Или же просто искренней благодарности? – Чтобы не подставлялся лишний раз, – ответила Адиля, все еще увлеченная своей невольной фантазией. – Это была бы лучшая благодарность. Но ждать восхищения правда странно. Шаир вздохнул с некоторым облегчением. По крайней мере, пока непонимание, кажется, не множилось. – Вот и я не жду, что те, кому я пою или читаю стихи, будут разбираться в поэтических приемах. То есть, я не против. Но, на самом деле, это не важно. Разбираться в них нужно мне, чтобы сочинять, чтобы доносить мысль или чувство – стихи ведь для того и нужны. А от слушателя я жду, что он, хм, услышит. И поймет, что я хотел сказать. Ты поняла, о чем я написал эту песню. Никто больше не понял, а ты поняла. Он замолчал и уставился на нее, испуганно нахмурив брови, опасаясь, что снова не смог объяснить, что хотел. Адиля медленно задумчиво ответила: – Как странно, что никто не понял, не вижу тут ничего сложного. Они всегда так говорят: станешь старше и поймешь, каковы истинные Долг и Честь, а сейчас ты слишком юн и не понимаешь ни человека, но мы тебе всё простим. А теперь марш домой и сиди там, пока не досидишь до полного понимания – такого же, как у нас. Наверное, те, кто понял песню, просто постеснялись говорить, это… личное же. Шаир весело, даже хулигански усмехнулся в ответ: – Ну вот из-за того, о чем ты говоришь, никто и не понял. Они всё для себя уже решили и вопросов не задают. Только сыплют готовыми ответами, от которых голова болит вместе с рогами. – Он вдруг обиженно насупился. – А я не знаю. Почему свобода и выбор обязательно должны быть против Долга и Чести? Словно если дать мне решать самому, я тут же начну отнимать у детей сладости, дерзить пожилым навкам, а то и чего похуже творить. Но уж точно это будет нечто совершенно неподобающее. Будто я не могу сам решить ничего хорошего! Адиле захотелось его успокоить: – Но ты можешь, Джабаль. Мы спасали вместе детей, и никто не заставлял тебя бежать поскорее и беспокоиться о них! Ты не сказал, что дело сложновато, и пусть этим займутся янычары. Глупости какие-то, что ты не можешь решить хорошего. – Спасибо. – Шаир уставился в сторону, впрочем, так и продолжая держать руки у нее на плечах. – Я надеялся, что ты поймешь, и, словом, мне это важно. Что ты поняла. Он немного помолчал, а потом наконец перестал созерцать вечернее небо и снова посмотрел на Адилю с самой искренней благодарностью. – А разбираться в бейтах я тебя научу, если хочешь. Или не научу. Ты и так стихи прекрасно понимаешь, получше многих. – Иногда лучше бы не понимала вовсе! – от всей души сказала бин-амира, вспомнив строки, из-за которых ей пришлось посылать вызов Шаиру ибн-Хакиму, а потом ойкнула и прикрыла рот ладонью. – Извини, это не к тебе относится. Меня в детстве дразнили… в рифму. А я ответить не могла. Не признаваться же было в том, отчего поэзия ее раздражает на самом деле. Шаир нахмурился, тоже вспомнив о тех проклятых стихах и своей несдержанности, из-за которой вышло столько бед. Все же иногда он и вправду не может сам решить ничего хорошего! Думать об этом было муторно, так что он – раз уж они, вроде как, разобрались с этим недоразумением – постарался поскорее сменить тему. – Ладно, тогда давай я тебе лучше какую-нибудь историю или легенду расскажу. В прозе. – Давай, – радостно согласилась Адиля, не меньше него желавшая уйти от неприятных разговоров. Шаир немедленно подвел ее к парапету и показал вперед и чуть правее. – Видишь эти две башни? Будто положившие друг другу руки на плечи воины в шлемах? Это – Саид и Фарид, два друга, два великих тысячника, которые устояли. Была великая сеча, и неприятель темными волнами наплывал на нашу армию, и лилась кровь, и вспыхивал огонь, и казалось – нет конца неприятельским отрядам, надвигавшимся на поле битвы, словно грозовые тучи. И казалось: надо бежать – но Саид и Фарид были друзьями, из тех, что ближе друг другу, чем родные братья. Одному из них был дан приказ прикрывать отступление, и второй не мог оставить друга. Они взялись за плечи, велели своим воинам не сходить с места – и выстояли против натиска в неравном бою, а неприятель отступил. Ибо великая дружба могущественнее всех прочих сил! В память о той победе построили дворец с башнями, которым в народе дали прозвание в честь великих друзей. – Прекрасная легенда, – задумчиво сказала Адиля, когда он замолчал. – Да, мне всегда нравилась, – кивнул Шаир. – А еще я им завидовал, Саиду и Фариду, их дружбе. У меня ничего подобного не было. Бин-амира нахмурилась и подумала о Газале. Ей совершенно не верилось, что у Джабаля не было никого... похожего. Кого-нибудь, с кем можно поделиться всеми радостями и горестями, ничего не скрывая. Он совсем не выглядел подобным навем. – Не может быть, чтобы у тебя вовсе не было друзей, – от души сказала Адиля и тут же смутилась, поняв, что это могло прозвучать бестактно. Шаир сперва взглянул недоуменно, а потом улыбнулся, от чего бин-амира почувствовала облегчение. – Есть, конечно. Но... – Он посмотрел себе под ноги. – Понимаешь, мой самый близкий друг – ученый. Прекрасный друг, лучше и пожелать нельзя. Вот только я никогда как следует не пойму того, чем занимается он, а он точно так же не поймет того, чем занимаюсь я. Это не мешает дружбе, но в некоторых вещах ты все равно всегда один. И никто никогда не будет стоять со мной плечом к плечу в какой-нибудь битве, как Саид рядом с Фаридом. – Наверное… нет – точно! – я могу понять. Когда я уехала из Сина, там остался мой боевой товарищ. Мы с ним как брат и сестра, понимаешь? – Тут она посмотрела на него, закусив губу и думая о Салихе, который и был ее братом. – Мы всегда знали, что наше партнерство – не навсегда. Кто-то из нас женится или выйдет замуж, и придется разъехаься и разлучиться. Мы знали. Но расставаться больно, как ножом от себя отрезать. А у тебя – такая же дыра, просто там никого и не было. Шаир молча кивнул и вновь задумчиво посмотрел на башни. – Я думал об этом, когда мы танцевали, – наконец решился признаться он. – Сёто и дайто, их никогда не разлучают, так ведь? Иначе магия разрушается. Двойной артефакт и одновременно оружие. Боевая пара. Прости... я тогда действительно сказал не то. Совсем не то, что собирался. Бин-амира прижала руки к губам и сказала с горечью: – Я не могла обещать быть такой парой Ляньхао – и не потому, что не хотела. И снова не могу обещать – навсегда. Какой нецельной я себя от этого чувствую! Из ее правого глаза вытекла слеза, и Адиля оглянулась, будто пытаясь понять, куда можно сбежать, но смотровая площадка была совсем не предназначена для быстрого отступления. Шаир растерянно посмотрел на нее, всплеснув руками. Он решительно не понимал, почему все их разговоры должны заканчиваться настолько странно. Иного слова он здесь подобрать не мог. – Не нужно навсегда, – сказал ибн-амир почти с отчаянием. – Скажи мне просто – ты бы хотела? – Да, – коротко ответила Адиля и дотронулась до его груди: – Не представляю, что могло бы быть иначе. После всего. Шаир на секунду замер, а потом расплылся в очень широкой и очень искренней улыбке и, обняв ее за плечи, притянул к себе. Может быть, это и было немного слишком, но он решительно не знал, как по-другому выразить всю полноту своих чувств. – Я тоже не представляю. И что мог бы тебя не встретить, и вообще, – что именно «вообще», Шаир вряд ли сумел бы сейчас озвучить более внятно, поэтому продолжил обнимать ее молча. Адиля обхватила его в ответ, разделяя благородный и сугубо дружеский порыв. «Наедине у нас намного лучше говорить получается», – подумал ибн-амир, благоразумно решив учесть сей очевидный факт на будущее, и тут же спохватился, вспомнив о заботливо припасенном в рукаве съестном с праздничного стола. Теперь он пришел в куда лучшее расположение духа, так что, с его точки зрения, это был самый подходящий момент, чтобы перекусить. Шаир посмотрел на Ятиму, для чего ему пришлось изрядно наклонить голову вниз, и теперь ему подумалось, что, все-таки, она зря обижается на слова насчет своего роста. Во-первых, это ничуть не мешало ей быть прекрасным боевым магом, а во-вторых, ему это казалось скорее милым, нежели каким-либо еще. Так чего же тут обидного, в самом деле? Хотя ее, такую маленькую, очень хотелось защищать и оберегать, но он никогда бы не позволил себе проявить это желание так, чтобы оно было для нее в чем-нибудь унизительно. – Ты есть хочешь? – заботливо спросил Шаир и, не удержавшись, погладил ее по голове. Адиля тут же вывернулась из-под его руки, фыркнула и с удивлением ответила: – Мы, вроде, только что из-за стола! Но почему-то хочу. Шаир мужественно проглотил реплику про то, что нужно хорошо кушать, чтобы хорошо расти, вместо этого принявшись деловито устраивать им дастархан на парапете. Он расстелил платок, придавив его флягой и ножом, чтобы не сдувало ветром, и разложил припасы из рукава. – Скромненько, конечно, но лучше, чем ничего. Присаживайтесь, уважаемая ханум! – и первым подал пример, устроившись слева от платка. Ибн-амира все еще обуревали чувства, из-за которых ему хотелось то ли куда-то срочно бежать, то ли говорить о самом главном и важном, но он никак не мог сосредоточиться на том, что именно было тем самым главным. Так что он принялся смотреть на Сефид, который скоро должен был утонуть во тьме – однако скоротечные южные сумерки никак не начинались, будто желая длить этот день вечно. Помолчав немного, Шаир снова принялся за экскурсию, показывая: – Вот там находится двор Четырех колодцев, это Университет, а вот Мостик влюбленных… Адиля, оправдывая его ожидания, уточнила, правда ли там четыре колодца и зачем их столько, восхитилась великолепием обители ученых и, разумеется, спросила, что за влюбленные дали имя мосту. – О, это тоже очень красивая легенда! – с готовностью ответил ибн-амир и, не дожидаясь ее реакции, принялся за рассказ: – Давным-давно жил в Сефиде ловчий сахир по имени Гали. И не было лучше него во всем амирате. Про него говорили, что если пометить кармином ящерицу и выпустить ее в пустыню – Гали сможет отыскать именно эту ящерицу среди барханов, таким хорошим ловчим он был. – И что, такое вправду возможно? – не могла не поинтересоваться Адиля, которую все еще живо интересовали подробности ловчего ремесла. Шаир пожал плечами: – Не знаю, я не пробовал. Это же легенда. Он не стал говорить о том, что, разумеется, в детстве мечтал быть, как Гали – в том числе, и выслеживать ящериц в пустыне. Когда тебе десять и ты впервые понял, чем хотел бы заниматься в жизни, о поэтических преувеличениях думаешь в последнюю очередь. – Словом, Гали был мастером своего дела. И вот однажды приключилась беда: его лучший друг, караванщик, отправился в землю Хинд с ценными товарами и сгинул. Гали, разумеется, знал, что тот жив. – Почему? – снова вмешалась бин-амира. – Потому что след мертвого со следом живого ни за что не перепутать. Я тебе как-нибудь потом расскажу, – тут он усмехнулся, осознав, что невольно повторил излюбленную фразу Фанака-аджибаши. – Гали дал слово Чести, что найдет друга и вызволит его из беды, и отправился в далекий Хинд, а в Сефиде его осталась ждать красавица Галия, с которой они выросли вместе, живя на соседних улицах. Прекрасные глаза Галии были остры, а тонкие руки – проворны, и не было в Сефиде лучшей вышивальщицы. Адиля слушала молча, не желая перебивать без нужды, однако про себя думала, что рассказывать истории Джабаль тоже умеет прекрасно, да и в целом проводить с ним время было очень приятно и увлекательно, даже когда они никого не выслеживали и ни с кем не сражались. Вряд ли оставаться на празднике было бы столь же интересно, а сейчас она наслаждаялась чудесными мгновениями. – Гали писал своей возлюбленной письма, – продолжал тем временем Шаир, – в которых подробно описывал все, что с ним приключилось в дороге, и они скрашивали дни ожидания. Истории эти были весьма увлекательны, ведь Гали был поэтом, как и все ловчие, и Галие, когда она читала начертанные рукой ее суженого строки, казалось, будто он сам сидит рядом и повествует ей о своем путешествии. На этом месте буйное воображение ибн-амира – как водится, не спрашивая его разрешения – нарисовало его самого, пишущего оранжевой рукой длинный рассказ на каком-то постоялом дворе по дороге в Хинд. Шаир на мгновение зажмурился, попытавшись прогнать нежданное видение, но вместо того, чтобы покинуть разум, оно принялось обрастать новыми подробностями, которые были совсем уж неподходящими. В последней попытке совладать с собственной фантазией он честно попытался представить, что отправился в землю Хинд на поиски Ятимы – однако ничего не вышло. Разумеется, пропал вместе с караваном Ватар, преобразившийся в купца, а Ятима была той, кому предназначалось письмо. Тут Шаир заметил, что уже некоторое время не говорит ни слова, и его драгоценная боевая подруга взирает на него с заметным беспокойством, так что он, несколько собравшись с мыслями, вернулся к рассказу. – А потом письма прекратились, и никто не знал, что случилось с Гали… – Артефакт жизни надо было оставить, прежде чем так далеко уезжать, – заметила Адиля. – Так это ж давно было! Они, может, не были так распространены, или их вообще не изобрели еще, – возразил ибн-амир. – Мир не стоит на месте. – Тоже правда. Но тебе я сделаю прям завтра, чтобы не волноваться. – Адиля заранее надулась, ожидая возражений, но их не последовало. – Имеешь право, – почесал голову Шаир. – А вот я как-то не подумал. Сделаешь два? Для себя тоже. – Разумеется, мы же боевая пара. Но ты продолжай, интересно же! – Да, – кивнул ибн-амир. – Так вот. Галия отказывалась верить, что ее Гали погиб, и продолжала его ждать. Он повернулся и указал рукой на мост. – Гляди, там арык тянется от Дикого квартала, с северо-востока, по восточному краю города. А путь через него ведет как раз на юго-восток, в сторону Хинда. Адиля кивнула, и сердце у нее забилось чуть быстрее: мысль о том, что легенда о любви ловчего и вышивальщицы могла оказаться хотя бы отчасти правдивой, раз уж все так совпадало, будоражила чувства и воображение. – И Галия стала каждый день выходить на мостик и ждать любимого, который должен был вернуться из дальних краев именно по этой дороге. Нави сперва восхищались ею, затем – сочувствовали, а под конец стали отговаривать, объясняя свои речи заботой о ее благе. Дескать, негоже молодой девице остаток жизни ходить в сером и пора найти себе кого-нибудь другого по сердцу. На что Галия возражала, что траура не носит и не собирается, поскольку верит, что Гали жив, и будет продолжать его ждать. Шаир бывал на этом мостике много раз и помнил его очень хорошо, так что одинокая фигурка Ятимы, глядящей по направлению Хинда, нарисовалась у него в голове очень убедительно. «Ну нет, она же сделает мне артефакт жизни и не будет волноваться почем зря», – подумал он прежде, чем успел осознать, насколько странной была эта мысль. Ибн-амир встряхнул головой и, отчасти избавившись от образа пурпурной синки на мосту, продолжил. – Девушка говорила, что вышивание требует много терпения, так почему от нее ждут, что, вышивая полотно своей жизни, она будет торопливо обрывать нити, а не плавно вести узор вперед? – Представить себе Ятиму за вышивкой ибн-амиру не удавалось, и это было хорошо. – И, конечно же, у столь прекрасной и одинокой Галии не могло не появиться нескольких поклонников, которые не переставали надеяться, что девушка устанет ждать Гали. Адиля вздохнула с искренним сочувствием: ей отчего-то было очень легко вообразить и состояние девушки, ждущей пропавшего любимого, и раздражение на нежеланных поклонников, которые только бередят рану, делая больнее. «Разумеется, со мной ничего подобного случиться не может», – подумала Адиля, в очередной раз вспомнив, в каком находится положении, и снова вздохнула. А потом очень старательно сосредоточилась на легенде, в надежде, что привычным мрачным мыслям все же не удастся испортить такой хороший вечер, если она как следует от них отвлечется. – Ловчий, тем временем, действительно был жив, – перешел Шаир к своему излюбленному повороту сюжета. – В поисках друга он углубился в джунгли Хинда, откуда не мог послать никакой весточки на родину. В тех диких местах его поджидало множество опасностей, за ним охотились хищные животные и одичалые нави, которые, говорят, до сих пор скрываются в тех местах, оттого лучше не заходить в опасные хиндские дебри слишком далеко. Однако, ведомый Долгом и любовью, Гали презрел все опасности на пути. Он нашел своего друга пленником в деревне диких навей, также попал в плен – и то, как они позже выбрались оттуда, потребовало бы отдельной и очень длинной истории. Наша же не о том. Она – о верности Галии, которая ждала, не теряя надежды, и о подлости одного из поклонников, который раньше прочих узнал, что Гали жив, и принялся перехватывать письма, чтобы Галия не узнала, что он возвращается. Тут Шаир сбился с пафосного тона и сказал: – Я в детстве много думал, как он это сделал, и пришел к выводу, что он просто работал на почте. Впрочем, в легенде об этом не говорится. Адиля невольно прыснула в ладонь, но тут же посерьезнела. – Вообще-то это самое правдоподобное объяснение, – сказала она. – Значит, его и будем придерживаться. Как бы то ни было, Галия ничего не знала о судьбе Гали, но продолжала ходить на мост, отвергая всех поклонников, включая подлого сакиба почтовой службы. И вот в один прекрасный день ее ожидание было вознаграждено: она заметила, как по дороге скачут двое всадников, которые еще издали показались ей очень знакомыми, – на этом моменте истории ибн-амир почуял недоброе, поскольку проклятое воображение, со всей очевидностью, рисовало перед ним серую Утреннюю Звезду, принадлежавшую Ватару, и его собственного Сына Сефида. Этих лошадей он узнал бы и на расстоянии тридцати танабов. Вновь пытаясь прогнать от себя возникший образ, он замешкался, и Адиля, увлеченная событиями легенды, в нетерпении воскликнула: – Ну?! Шаир вздохнул, как обреченный на казнь, смиряющийся с неизбежным, и принялся досказывать прекрасно известные ему строки: – Разумеется, это были Гали и его друг. Ловчий, подъезжая, тоже заметил любимую, соскочил с лошади и побежал прямо к ней по мосту. Так они встретились ровно на его середине и слились в столь долгожданных обоими объятии и поцелуе, – сказав это, ибн-амир почувствовал, что у него запылали щеки, поскольку описанная картина предстала перед ним во всех деталях и подробностях – включая то, как сильно ему пришлось бы наклоняться, чтобы дотянуться до губ Ятимы. Затем Шаир подумал, что вовсе не похож на того, кто краснеет от упоминаний поцелуев, пусть и принавных, и с опасением посмотрел на девушку, боясь, что та догадается о его мыслях. Ей, похоже, было невдомек, однако теперь, когда он видел ее прямо перед собой, образ вспыхнул в сознании еще ярче, и он спешно отвернулся, уставившись вниз, на город, в надежде успокоиться. Сефид простерся под ними, пылая в последних лучах заката, и Шаир с изумлением понял, что сейчас стены города не белые, но светло-пурпурные, в точности того цвета, которого была Ятима. Он потер пальцами лоб. Здесь творилось какое-то полное издевательство, которое, к тому же, совершенно не намеревалось прекращаться. Ибн-амир вздохнул и закончил: – Гали подхватил Галию на руки и донес так до самого своего дома. А место их встречи с этого времени прозвали Мостом Встречи Влюбленных… Позже название сократилось. – Чудесная история, – задумчиво сказала Адиля и пристально уставилась на мостик, который отсюда виделся четко, но выглядел меньше рисинки. Ее начали одолевать совсем ненужные, неуместные мысли о том, что она никого так не любила, что она даже не знает, чем так сладки поцелуи – и доля ее такова, что узнать и не придется. Ведь не может она привязывать к себе безвинного навя, который будет вынужден смириться с ее потерей, когда ей удастся добраться до проклятого Шаира ибн-Хакима. Вряд ли она сможет кого-то убить, а значит – не вернется. Тут ей в голову пришла внезапная идея, что прежде, чем уходить навсегда, она могла бы попросить Джабаля, исключительно по-дружески, поцеловать ее, чтобы не было так грустно никогда не узнать, в чем тут магия – и от этой мысли девушку бросило в жар. Она осторожно посмотрела на его кисть, боясь поднять взгляд выше, чтобы он не прочел всю нескромность мыслей, закравшихся ей в голову, и не могла немедленно не подумать о том, что при поцелуях обычно еще и обнимают, насколько ей было известно, а с этим она была уже хорошо знакома – и, в общем, это действительно приятно. Они ведь только что обнимались, и в руках Джабаля ей было очень спокойно. Тут Адиле стало окончательно стыдно за то, что она своими мыслями портит идею боевого товарищества, которое и ей, и Джабалю было так нужно, и она принялась ругать себя на все корки. Шаир не имел ни малейшего понятия о том, что творилось у нее в голове, к тому же ровно в этот момент был полностью занят тем, что происходило в его собственной. Теперь он уселся на парапет, развернувшись лицом к городу и свесив ноги вниз. Сефид по-прежнему горел пурпуром, однако смотреть на него ибн-амиру было несколько легче, нежели на сидящую рядом Ятиму. Обстоятельства были ужасно неловкими и на редкость неприятными, и Шаир откровенно злился на себя. Он позвал ее сюда как друга, они были здесь одни – и его нынешние фантазии казались ему просто-напросто подлыми. Будто он нарочно коварно завлек ее на крышу, чтобы начать думать о непристойном. А ведь Ятима ему доверяет! Возможно, Ватар был прав, и он действительно не способен отнестись к симпатичной девице без задних мыслей. Шаир недовольно поморщился и поболтал ногами в воздухе. Ему срочно требовалось сделать хоть что-нибудь, что угодно. – Хочешь, я тебе что-нибудь сыграю? – спросил он, по-прежнему не глядя на Ятиму. – Не песню, просто музыку. Красивую. – Хочу. Только, пожалуйста, не сиди так опасно! Смотреть на это не могу, – попросила Адиля, у которой и впрямь сердце екало от его выходок. Ведь одно дело, когда они рисковали ради детей и в погоне, и другое – просто так, без всякого смысла. Зато всякие неприличные мысли о поцелуях отставили ее в этот момент полностью, – Хотя, на самом деле, я не откажусь и от песни. Как тебе больше нравится. – Так сидеть совсем не опасно, – нахмурившись, проворчал Шаир, но с парапета слез и сел, прислонившись к нему спиной и сняв удд с плеча. Он задумчиво побарабанил по деке пальцами, отбив довольно затейливый ритм, а потом принялся за настройку. Это, определенно, была удачная идея: привычное, но требующее внимания и сосредоточения дело прекрасно отвлекало от всего прочего, к тому же можно было некоторое время не смотреть на Ятиму, имея для того вескую причину. Темнело теперь совсем быстро, и Шаир подумал о том, что стоит зажечь фонарь, однако прерываться не решился. – Зажги, пожалуйста, свет, – не поднимая взгляда от инструмента, попросил он, махнул рукой в угол, где стоял фонарь, а потом в очередной раз дернул струну и принялся подкручивать колок. Делал он это с видом столь самозабвенным, словно от стройности звучания его удда зависело будущее всего амирата. Адиля, с интересом наблюдавшая за ним, и только собиравшаяся присесть, чтобы слушать, не отвлекаясь ни на что, отправилась за масляным фонарем. Поставив его перед ловчим, она все-таки уселась напротив, скрестив ноги, готовая внимать столько, сколько получится. Круг теплого света, тихие побрякивания настраиваемого инструмента и сгущающаяся тьма – в этом было что-то настолько уютное, будто они не сидели на высоченной продуваемой крыше, а наоборот, спрятались где-то в саду под низкими ветвями дерева, скрывшись ото всех. Так, как они это делали в детстве с братьями – и ощущали себя тогда удивительно защищенными от всех невзгод. Через некоторое время Шаир, наконец удовлетворившись результатом, легко хлопнул по боку удда ладонью, словно подбадривал его перед началом игры, и исполнил на пробу кусочек незатейливой танцевальной мелодии, чтобы еще раз убедиться, что все звучит как нужно. А затем наконец посмотрел на Ятиму, сидящую перед ним. За это время успело почти полностью стемнеть, и теперь видно было лишь их двоих в желтом пятне, которое раскидывал вокруг фонарь. В этом свете черты лица девушки казались одновременно выразительнее и мягче, знакомыми – и в то же время другими, и Шаир невольно принялся ее разглядывать. «Вы жестоко ошиблись, ибн-амир. Девица, сидящая перед вами – не симпатичная, а красивая. И будьте любезны впредь только так о ней и отзываться», – подумал он и даже не стал ругать себя за очередную неуместную мысль, потому что, по его мнению, это была чистая правда. Ничего более. Адиля не могла не заметить, как он задумался, уставившись на нее, но вывод из этого сделала свой: наверное, Джабаль не может решить, что играть, после того, как в прошлый раз вышло не совсем хорошо. Хотя ей и понравилось! Теперь она размышляла, нужно ли повторить, что он может играть на свой вкус, или это будет бесцеремонным – будто она считает его неспособным понять с одного раза. «И вообще, с чего я решила, что дело во мне? – думалось ей. – Может, он просто не может выбрать, чего ему самому хочется». Шаир тем временем понял, что смотрит на девушку все же как-то неприлично долго, сосредоточенно кашлянул и провел рукой по струнам. Что именно сыграть, он решил уже давно, так что сказал: – Это песня ясминских рыбаков, так что ты наверняка ее не слышала. Ее поют и на праздниках, и когда выходят на реку, и когда плетут сети. Еще мне говорили, что некоторые строки – на самом деле заклинания, и так детей обучают им с раннего возраста. Не знаю, правда это или нет. Песня, некогда случайно услышанная им от одного уличного музыканта, ибн-амира сразу же совершенно очаровала. Он не мог не восхититься тем, насколько хорошо эти простые нави смогли увидеть и понять красоту и величие Красной реки – и насколько сумели передать их в музыке и словах. Так что он тщательно выучил и то, и другое – и теперь хотел показать Ятиме, памятуя об их разговоре. «Истинная красота – не в сложности и не в изысках», – пришла Шаиру мысль, и он немедленно вспомнил, как впервые увидел ее без маски и молота, когда она вышла на улицу. Тогда он был шокирован и в последнюю очередь мог бы задуматься о подобном, зато подумал теперь. Хоть она и была маликой, в ней не было ни мискаля той манерности, которой, на его вкус, слишком уж часто страдали придворные аристократки. Особенно когда хотели ему понравиться. И стихи Ятима слышала и понимала так же, искренне и от всего сердца. Интересно, какому идиоту пришло в голову попрекать ее за чистосердечие? Шаир тихо вздохнул и начал играть. Ему нравилась мелодия, напоминающая ему шум воды, струящаяся потоком и в то же время слагающаяся в простой и ясный ритм. Ее пели на веслах, то опуская их вниз, то поднимая снова с мерным плеском – и тогда не удд и не дутар, а сами речные воды служили аккомпанементом певцам. Петь Шаир не спешил, сам наслаждаясь музыкой и желая, чтобы Ятима тоже услышала и поняла, чем она так приглянулась ему, что он остановился прямо посреди улицы и остался дослушивать, еще не успев разобрать слова. Пальцы, хорошо знакомые с каждым движением, легко летали над струнами, будто цапли над прибрежной водой, и скользили по грифу, как маленькие рыбачьи лодки скользят по речной глади. Ибн-амир же, не следя за собственной игрой взглядом, ибо в этом не было никакой необходимости для того, кто хорошо владел инструментом, продолжал смотреть на сидящую напротив Ятиму. При словах Джабаля о заклинаниях Адиля внезапно вспомнила, что ее всегда удивляло, как так выходит: заклинательная магия слабее боевой, но при этом ловчие маги, как правило, способны скрутить боевого – и решила позже расспросить на сей предмет ловчего. Неужели все дело в том, что они поэты? Дальше ее размышления не ушли, потому что полилась песня: Погляди, как несет свои воды Хамра, Сквозь пустыню несет свои воды Хамра, Как Всевышнего кровь ее красные воды, Дарят жизнь средь песков ее красные воды. В тростники, как в абайю, одета Хамра, И в деревья, как в джуббу, одета Хамра, Как девичьи косы потоки Хамры, По долины плечам потоки Хамры. Словно руки любимой два берега Хамры, Сшиты нитью речной два берега Хамры, И различны, и сходны, левый и правый, Меж собой неразлучны, левый и правый. Расцветают цветы у берега Хамры, И слетаются птицы на берег Хамры, Рыбаки выходят на берег Хамры, Запевают песню у берега Хамры. Ты держи наши лодки, могучая Хамра, Наши сети наполни, о щедрая Хамра, И на солнце сияй, о прекрасная Хамра, Добротой не оставь нас, Великая Хамра. Адиля, ее, конечно, слышала – во время охоты, где всегда несколько стиралась разница между знатными маликами и их сопровождением. Но пели в Шаярии по-другому: Погляди, серебрятся воды Хамры, Как саифа клинок Великая Хамра. Только жизнь дарят воды Великой Хамры, И для птиц, и для рыб, и для навей Хамра. Адиля не помнила ее целиком, хотя некоторые куплеты узнала – видимо, они совпадали. Но строки: «Погляди, как серебрятся воды Красной реки», глубоко задевающей ее, в ясминской песне ей не хватило. Бин-амира некогда поражалась выразительности мысли о том, как видимое различается с истинно находящимся в глубине, и о том, что внешнее богатство серебра может быть дешевле, чем окрашенная илом вода, несущая жизнь. И, несмотря на слова о схожести правого и левого берега Великой реки, повторявшиеся в обеих песнях, ей в нынешнем настроении думалось лишь о различии берегов, которым не сойтись никогда. И – уж совсем некстати – о том, что, хотя они сидят так близко, на самом деле, несмотря на боевое товарищество, расстояние между ней и Джабалем было куда больше, чем между двумя берегами реки, потому что между ними лежали ее месть, ее ложь и ее происхождение. Шаир допел и напоследок дернул струну, так что удд будто всхлипнул, сопереживая печальным мыслям Адили. – Красивая песня, – немного помолчав, сказал ибн-амир. – Они сложили ее о том, что для них по-настоящему важно, поэтому она красивая. «Ты тоже очень красивая», – невольно пронеслось у него в голове, но, по счастью, он вовремя успел прикусить язык и ничего не сказал. Постаравшись принять невозмутимый вид, Шаир отложил инструмент, вытянул ноги и закинул руки за голову. – Хорошо, когда получается сказать о важном, – с грустью промолвила бин-амира. – Молчать о важном тоже можно, – ответил Шаир, вспомнив, как обнял ее, не в силах выразить иначе собственные чувства. – Наверное, – рассеянно отозвалась Адиля и потерла пальцами лоб. Похоже, этот день все же оказался чересчур насыщенным для нее, и теперь, хотя сидеть здесь с Джабалем было очень приятно, у бин-амиры начинала болеть голова, а глаза вдруг стали слипаться, будто в них налили клея. – Ты устала, – Шаир в одно движение вскочил на ноги и протянул ей руку. – Пойдем, верну тебя домой Фатиме-ханум. Адиля встала, отряхнулась и с сомнением посмотрела на край крыши, тонущий в непроглядной тьме. Ибн-амир проследил за ее взглядом и нахмурился. – В самом деле, сама ты сейчас не слезешь. – Вот еще! Слезу вполне, так же, как и залезла, – тут же возмутилась девушка. – Теперь темно и ты устала, – резонно возразил Шаир. – Ну и что ты предлагаешь? До утра на крыше оставаться? Ибн-амир вздохнул, взял удд и протянул ей. – Держи, повесь на спину. Тебе я его доверяю. А сама – забирайся на спину ко мне. Адиля посмотрела на него с сомнением, однако закинула инструмент на плечо. – Главное – держись крепко, не дави на шею и не забывай нам светить, тебе это будет удобнее, чем мне, – сказал Шаир, присев, чтобы ей было удобнее ухватить его за плечи. Спускаться в темноте по раскачивающейся веревочной лестнице, подсвеченной лишь слабым магическим огоньком, оказалось действительно страшно, и Адиля, крепко вцепившись в Джабаля, с искренней благодарностью думала, что ему, наверное, тяжело вот так слезать, но он все равно делал это для нее. И, пожалуй, в том и заключается настоящее боевое товарищество – когда ты в любую минуту готов поддержать другого. Бин-амира пообещала себе, что тоже непременно придет ему на помощь, когда потребуется. Оказавшись внизу, Шаир осторожно поставил девушку на землю, забрал у нее удд и задумчиво изрек, глядя на тускло белеющее во тьме здание дивана: – Если боишься – скорее упадешь. Два главных правила: нельзя бояться и нельзя смотреть вниз. Потому что от этого голова кружится. Идем, – он ухватил Адилю за руку и зашагал в сторону Персиковой улицы. – Ну, если совсем не смотреть под ноги – можно ступить не туда, – возразила бин-амира. – Вот тут и появляется необходимость соблюдать равновесие между тем и другим. Ничего, этому я тебя научу. – Кстати! Ты и сейчас можешь меня многому подучить! Объяснить, по крайней мере, чтобы я хоть немного начала разбираться! И Адиля принялась расспрашивать Джабаля о тонкостях работы ловчего. Тот с удовольствием делился всем, что знал, а потом и сам стал расспрашивать в ответ про изготовление артефактов. Тут бин-амира вспомнила про янычарский сигнал тревоги и свою мысль завести такой же для них с ловчим. – Дорогая вещь, – задумчиво сказал Шаир. – Для них тот же камень берут, что и для Сфер Дальновидения. Адиля вздохнула: дорогие вещи ей было не по карману даже изготовить в кузне, не то что купить. – Я подумаю, что с этим можно сделать, – туманно, но со всей серьезностью пообещал Шаир, остерегаясь признаваться, что может хоть завтра притащить ей добрый десяток сигнальных артефактов. Это было немного слишком для ловчего. Бин-амира, тем временем, вернулась к утренним размышлениям о Лучике и о том, что его стоило бы сводить к лекарю во второй раз. Шаир не мог не заметить, как она хмурится, потому выспросил, в чем дело, и довольно улыбнулся: тут уж он скромничать не будет. В таких разговорах ко взаимному удовольствию они добрались до дома кузнеца. Остановившись на пороге, со всей серьезностью договорились о послезавтрашней встрече, чтобы Джабаль забрал себе артефакт жизни Ятимы и напоил каплей своей крови другой. Девушка ушла в дом, а Шаир зачем-то принялся ждать, когда загорится ее окно – если оно, конечно, находится с этой стороны дома. Его немного беспокоили остатки празднующих, тихо гудевших за неубранными тремя столами поодаль, потому он кидал одно за другим заклинания, отводящие взгляд, и все больше хмурился. Наконец Шаир увидел свет в окне, скрывавшемся за ветвями инжира, дождался, когда он погаснет, и пробрался во двор кузнеца, справедливо рассчитывая, что там будет спокойнее, чем на догуливающей улице. Ему нужно было подумать. Бесшумно спрыгнув вниз, он уселся на скамью и стал задумчиво взирать на абрикосу, время от времени поднимая с земли камешки и кидая их в дерево. В темноте целиться было трудно, но у него выходило совсем неплохо, и камешки то и дело отскакивали от ствола с сухим щелчком. Это незатейливое занятие хорошо помогало сосредоточиться – в том числе, и на непростых мыслях, беспокоивших сейчас ибн-амира. Все слова, сказанные им сегодня Ятиме, были совершенно искренними. Он бы никогда не стал, просто не смог врать ей в подобном. Однако теперь выходило, что он жестоко обманул доверившуюся ему девушку и откровенно наврал ей о чистоте своих дружеских намерений. Шаир скорбно вздохнул и кинул в абрикосу три камешка подряд. Это все легенда, да еще его воображение, будь оно неладно! Слагать стихи оно, конечно, помогало, но порой оказывалось весьма некстати. В конце концов, у него не было вовсе ничего общего с Джазимом, похищающим чужих возлюбленных – тем не менее, он прекрасно представил себя на его месте. Вот и здесь произошло то же самое. Не возьмись он рассказывать историю о ловчем, которым так часто воображал себя в детстве, ничего подобного не случилось бы. Не случится и впредь, если он будет осторожнее с романтическими легендами и прочими чересчур распаляющими фантазию вещами. Так что у Ятимы не окажется поводов подозревать его в бесчестности, и их боевое товарищество, которым ибн-амир действительно, по-настоящему дорожил, ничуть не пострадает. Вполне довольный принятым решением, Шаир бросил последний камешек, перескочил через забор и растворился в темноте. Чем нельзя было удивить благородного Ватара аль-алима, так это ночным явлением к нему Шаира ибн-Хакима с горящими глазами, похожего скорее на нагулявшегося мартовского кота, нежели на ясминского ибн-амира. Вид друга вызвал у Ватара некоторые сомнения в причине, по которой тот был столь доволен жизнью, но поскольку первоочередной проблемой он все же видел одну, то спросил, как продвигаются поиски Адили бин-Джахиры. – Да никак, – махнул рукой Шаир, – мотаюсь меж башнями и школами, подобно бешеному псу, болтаю столько, что язык скоро превратится в тряпку, но всё впустую. Радостный его вид, меж тем, никак не вязался с огорчительными новостями – впрочем, ибн-амир не стал томить Ватара ожиданием и рассказал новость сам. Как сумел. – Хотя это сущие пустяки, я и не ожидал, что после стольких бесплодных усилий сейчас все окажется неожиданно просто. Зато в другом мне повезло несказанно. Представь себе, мой драгоценный друг – она согласилась! Ватар очень медленно поднял вверх правую бровь, что в его случае свидетельствовало о сильном удивлении, и осторожно поинтересовался: – Позволь уточнить, любезный ибн-амир, кто именно согласился и на что именно? Изумление достойного Ватара было вызвано, в первую очередь, тем, что в последнее время, удрученный историей с шаярской бин-амирой и занятый поисками оной, Шаир перестал влюбляться с обычной для него частотой – точнее, насколько было известно Ватару, с начала событий не влюблялся ни разу, поскольку ни о чем подобном не рассказывал. Теперь же все симптомы любовной лихорадки были налицо, однако Ватар совершенно не мог себе представить, чтобы ибн-амир, при всей его пылкости, делал девицам откровенные предложения прямо в первую встречу, а девицы – были из тех, кто на подобное сразу же соглашается. Но столь бурной реакции, вызванной обычным приглашением на свидание или что-то в этом роде, Ватар тоже не мог себе представить. Так что теперь он пребывал в тяжелом недоумении. – Как кто?! – воскликнул Шаир. – Ятима, разумеется, я тебе о ней рассказывал. Ватар поднял вверх еще и левую бровь и даже округлил глаза. – Согласилась быть моей боевой парой, – договорил ибн-амир, и его друг с облегчением выдохнул. Однако буквально через секунду озадаченно нахмурился. Неторопливо, будто боясь сбиться с весьма сложного рассуждения, он проговорил: – Приятно слышать, что в твоей жизни произошло событие, по всей видимости, важное и радостное, но ведь буквально на днях ты усердно доказывал мне, что не влюблен в Ятиму. Однако теперь я вижу пред собой все известные мне признаки – и не могу понять, зачем было отрицать. Не объяснишь, друг мой? Просто чтобы я не терялся в сомнениях и догадках. Шаир незамедлительно выразил всем лицом и фигурой совершенные обиду и возмущение и ответил: – Я и сейчас буду отрицать подобное! – Но почему? Не вижу во влюбленности ничего предосудительного, – сказал Ватар, про себя же подумал: «Тем более, этот недуг охватывает тебя так ненадолго». – Потому что, о мой любопытствующий друг, не стоит путать стекла с бриллиантом. Я, как тебе прекрасно известно, довольно часто и бурно увлекаюсь, но, положа руку на сердце, спустя время не скажу, чем лучше был роман с Хайрат, нежели с Наджат, с Маали, нежели с Лияли, или же с Алией, нежели с Зульфией. А вот обретение боевого товарищества – событие в моей жизни достаточно выдающееся, и я не собираюсь ставить его вровень с куда более заурядными происшествиями. Кроме того, влюбленность скоротечна, как цветение персиков, а, к примеру, Карим и Гариб – вместе с двенадцати лет. Почти столько же, сколько мы с тобой. Да и шестерка их всего годом позже сложилась. Нет, даже не говори мне о влюбленности, нечего и сравнивать! Ватар кивнул, соглашаясь, однако, глядя на своего друга, не потрудившегося даже избавиться от удда, с которым он часто ходил покорять сердца красавиц, не мог не подумать, что, несмотря на все уверения Шаира, быть к тому же еще и влюбленным в своего боевого товарища ему ничто не мешало. Данный вывод его в некоторой степени обеспокоил, так как скоротечная обычно лихорадка чувств могла на сей раз изрядно затянуться, как раз из-за отрицания. И все это было совершенно не ко времени. К тому же не жениться на одной пурпурной синке, чтобы незамедлительно влюбиться в другую – даже для Шаира было немного слишком.