Два берега Хамры

Со всей неизбежностью закончился долгий день, а за ним пролетела короткая летняя ночь, и наутро ибн-амир Шаир вернулся во дворец, где по своему обычкновению прикинулся, будто никуда не уходил. Однако же на самом деле в нем бурлили самые сильные чувства, и он поспешил к своему другу, чтобы разделить с ним свои радости и невзгоды. Благородный Ватар аль-алим, любящий проводить ночное время не в постели, а со своими склянками и бумагами, к этому времени едва поднялся и вкушал свой нехитрый завтрак, состоящий из овощей, лаваша и сладостей к кофе, ибо сильным аппетитом достойный алхимик по утрам не страдал. Когда к нему ввалился его довольный жизнью друг, Ватар аль-алим предложил ему присесть и сказал: – Как у тебя дела я даже не спрашиваю, по всему видно, что вы с Ятимой все-таки нашли пути к примирению. Судя по тому, что ты пришел сообщить мне об этом наутро, а не под вечер, я смею предположить, что именно романтические прогулки под луной способствуют объединению влюбленных сердец. – Ах, если бы, мой драгоценный Ватар! – вздохнул Шаир и, всплеснув руками, упал в кресло. – Увы, я всю ночь спал – у себя в квартире, поскольку не нашел в себе сил добраться до дворца. И она, я полагаю, тоже. Вчера был слишком долгий и трудный день для последующих ночных прогулок под луной. После этих слов Ватар аль-алим, уж разумеется, не мог не удивиться от всей души и не сказать: – Надеюсь, весь Сефид в целости и сохранности, ибо я себе даже не представляю, во что ты, о мой неугомонный друг, должен был ввязаться, чтобы так устать к вечеру. – Да что Сефиду сделается? – махнул рукой Шаир. – Да и непочтенные нави из Джанах аль-Гураб почти все остались в целости и сохранности, хотя должен тебе честно признаться – я об этом до сих пор изрядно сожалею. Тут уж Ватар аль-алим, знающий из рассказов самого Шаира, что такое хамула, изрядно взволновался. Он принялся допытываться у своего неугомонного друга всех подробностей столь опасного приключения, которых и вкусил в полной мере, приправленных возмущениями на тему того, как недостойные бандиты смели помешать их уединению, да еще и обижали драгоценнейшую Ятиму. Наконец, не выдержав очередного пассажа о том, как бы Шаир ибн-Хаким желал лично отмстить всем непочтительным, Ватар сказал: – Мне кажется, о мой пылающий праведным гневом друг, ты не отдаешь себе отчета в том, что тебе следует быть благодарным Ата-Нару, что вы выбрались из сей передряги живыми и без особых потерь! Так как с предельной откровенностью, скажу тебе, это настоящее чудо, что вас там не убили. А ты выглядишь воистину одичалым, если считаешь, что вы могли бы справиться с такой толпой, даже оставайся у вас в жилах весь ваш огонь! – Что за мода такая у всех вокруг? – с искренним возмущение вопросил Шаир у книжных полок, на которые уставился, обиженно отвернувшись от друга. – Стоит кому-то почувствовать глубокое беспокойство о моей скромной личности, как они меня тут же принимаются ругать, будто я совершил десяток преступлений против Чести разом? Вот и Фанак-аджибаши... десять шестерок янычар привел, чтобы меня из каменоломен вытащить, а потом немедля принялся читать мне нотацию! Удивляюсь, что не прямо перед строем йолдашей, чтобы и они тоже могли высказать на мой счет, все шесть десятков. – Благослови его Всемилостивый за столь своевременное вмешательство, – вздохнул Ватар. – И величайшую разумность, поскольку отчитать тебя за совершеннейше безответственную неосторожность следовало. И, возможно, не один раз! И за то, что в твою квартиру столь легко может проникнуть любой мелкий преступник... – Далась вам моя квартира! – воскликнул ибн-амир. – ...и за то, что твой так называемый «план спасения», – продолжил Ватар, пропустив его слова мимо ушей, – по правде говоря, куда более походит на план изощренного самоубийства. Признаюсь тебе честно, о мой весьма ценный для меня друг: от мысли о том, что я вчера мог тебя лишиться, причем неоднократно, я чувствую себя дурно, – с этими словами ученый опечаленно посмотрел на свой стол с незатейливой снедью, понимая, что теперь аппетита у него нет вовсе. – И это вот тоже! – возмутился Шаир. – Что, прости?.. – недоуменно спросил Ватар. – Какого человека вы все взялись терзаться о моей возможной гибели, когда я жив и уже в полном порядке?! Ну, руку потянул, подумаешь, большое дело! Ватар вопросил обиженную макушку: – Неужели ты не понимаешь, как мало у тебя было шансов сидеть сейчас передо мной и возмущаться? Ибн-амир наконец соизволил к нему повернуться и ответить: – Что ж мне теперь вовсе ничего не делать и нигде не появляться, чтобы вы не переживали? И сидя в комнате можно подавиться виноградной косточкой и умереть, как бы ты ни был предусмотрителен! – Я не страдаю такой наивностью, чтобы просить тебя нигде не появляться и даже не прошу не бегать по Сефиду в поисках бин-амиры Адили! Всего лишь умоляю проявлять капельку благоразумия! – Я ужасающе благоразумен, – ворчливо отозвался Шаир. – И вчера потратил немало времени на весьма благоразумные и не менее велеречивые объяснения, что не собираюсь проваливаться прямо в Ледяную Бездну или взрываться на месте, если отойти от меня на минуту. Ради Всевышнего, не говори мне, что теперь то же самое придется проделывать и с тобой! К тому же целовать тебя, уж прости, я не стану. Хотя пахлавой накормить могу. Достроив в уме недостающие звенья, объясняющие поцелуи, Ватар ответил: – Знаешь, пожалуй, мне радостно осознавать, что хотя бы твоя девушка в состоянии оценить степень опасности. Огорчает лишь одно: судя по описанному, даже Ятима не может заставить тебя сделаться менее безрассудным. – Ради Всевышнего! Я найму защитного сахира и обвешаю дверь заклинаниями в три ряда, буду забираться на магические башни не чаще раза в декаду и даже начну завтракать вовремя каждый день, только хватит уже так из-за меня переживать! Потому что я невольно начинаю думать, что не создаю всем навям, которым есть до меня дело, ничего, кроме хлопот и огорчений. И, должен заметить, я ни капли не шучу и не преувеличиваю, против своего обыкновения, – ибн-амир выразительно вздохнул и посмотрел на Ватара весьма печальным взглядом. – Ибо на протяжении всех последних дней был совершенно уверен, что одна девица из кузни даже видеть меня не желает. А она, оказывается, просто слишком сильно переживала даже для того, чтобы мне об этом сказать! Завершив сей проникновенный монолог, Шаир взмахнул руками и упал на спинку кресла, уставившись в потолок. – О чем переживала, могу я спросить? И как вы вообще помирились? Я ведь помню, насколько безнадежным ты находил это дело всего три дня назад, и едва ли представляю даже, как вы снова заговорили. Ватар вытер руки салфеткой, так как в действительности потерял аппетит, и подошел к другу поближе. Ибн-амир потер пальцами переносицу и соизволил посмотреть на него. – Обо всем переживала, сдается мне, – мрачно изрек он. – Добрую дюжину раз повторила, что наши отношения закончены и ничего не исправить. И говорить смысла нет. И что я, спрашивается, должен был думать после столь недвусмысленных заявлений? А потом выясняется, что она все это время искренне полагала, будто это я собираюсь порвать с ней всякое общение. Словно я давал хоть малейший повод! Я уж не буду тебе все наши разговоры пересказывать, но ты меня давно и хорошо знаешь, ты посвящен во все подробности этой истории. Скажи мне, любезнейший: можешь ли ты представить, чтобы я сказал что-то подобное? Будучи в своем уме и не под действием каких-нибудь особо мерзких запретных заклинаний? – Нет, не могу, – для убедительности Ватар потряс головой. – И звучит это совершенно ужасающе. И мне теперь стало намного яснее, отчего ты полагал свое положение столь беспросветным. Но теперь я тем более в полной растерянности насчет того, как вы могли прийти к хоть к какому-то взаимопониманию. А вы к нему пришли, раз уж дело дошло до успокоительных поцелуев. – Она решила извиниться, – ибн-амир в который раз вздохнул. – Как я сейчас понимаю, исключительно сообразуясь с законами Чести, поскольку ей в голову не приходило, что я ее извинения хотя бы приму, не говоря уж о чем-либо еще. И да, люди меня побери, мне были нужны эти явские извинения! Поскольку из-за нее весь Университетский квартал мог неожиданно узнать, что ловчий Джабаль на самом деле – наследный ибн-амир Ясминского амирата, и это совсем не ерунда. Но, в самом деле, я же не настолько человечески глуп и ненавьи жесток, чтобы из-за единственной ошибки, какой бы она ни была, прерывать отношения. И столь поспешно и бездумно разбрасываться навями, которые для меня важны! Ватар потер лоб. – Хотел бы я понимать, какое магическое поле создает столь удивительные завихрения мысли в ее голове, особенно если учесть, что ты раньше рассказывал о ее очевидной сообразительности. – И я в этом не ошибся ни на мискаль! Однако, как видишь, она успела себе надумать и это, и еще, помимо прочего, что у меня есть какая-то девушка, и к людям улети ее воспитание малики, с которым она при всех этих переживаниях делала столь убедительный вид, что ей плевать на меня во всех смыслах, вместо того, чтобы хоть что-то прямо сказать вслух! Ватар еще раз осмыслил всю предоставленную ему информацию и вздохнул: – По всей видимости, на твою выдуманную девушку ей было особенно не плевать. И это хоть что-то объясняет. – К сожалению, «хоть что-то» меня в данном случае не устроит, – проворчал в ответ ибн-амир. – Либо я пойму, в чем дело, либо Ата-Нар его знает, что ей взбредет в следующий раз в голову и чем все это кончится. Выплеснув хоть часть своих переживаний, ибн-амир удалился, оставив друга наедине с так и незавершенным завтраком. Шаир даже не представлял, сколь волнительной для Ватара окажется новость про его столкновение с хамулой, тот же думал о случившемся беспрестанно. Несчастный алхимик мерил ногами комнату, будучи совсем не в состоянии думать о работе, и занимался делом столь же бесполезным, сколь и вредным, воображая, как мог пострадать Шаир вчера. Изведшийся досадой на его легкомыслие, в какой-то момент он внезапно понял, что теперь в Сефиде есть навь, с которым он может разделить тяжесть ноши своего беспокойства, и немедля собрался в гости. К великой удаче и большой радости Тахсины бин-Рукии, Ватар, в отличие от своего друга, о котором он теперь столь сильно переживал, входить в чужие жилища имел обыкновение через дверь и весьма вежливо постучавшись. Впрочем, она все равно была удивлена его внезапному появлению у себя на пороге, посему, поздоровавшись, сразу же поинтересовалась, чем обязана незапланированному визиту. – Добрый день, Тахсина-ханум, – поздоровался в ответ Ватар. – И прошу меня простить за столь неожиданное беспокойство. Однако, боюсь, у меня есть проблема, которую мне кроме вас решительно не с кем обсудить. Девушка отступила от двери, пропуская его внутрь, и сосредоточенно нахмурилась. Она уже поняла, что покидает свою лабораторию алхимик довольно редко, и теперь его появление выглядело для нее едва ли не более загадочным, чем до объяснений. – Проходите, Ватар-бек, присаживайтесь. И расскажите, что за проблема. Научного характера? Боюсь, я пока даже предположить не могу, где могут пересекаться области наших исследований... – Проблема личного характера, – со вздохом ответил Ватар, сев на любезно предложенный ему диван и всплеснув руками. – И вы прекрасно знаете, как ее зовут. Вообще-то вам известны оба ее имени, ровно поэтому я и имею счастливую возможность поделиться ею с вами, единственной во всем Сефиде. – О ради Ата-Нара, что он успел сотворить? – охнула Тахсина, уже успевшая составить мнение о наследнике престола ясминского амирата и теперь искренне сопереживающая его другу и наперснику. – Вы даже не представляете, Тахсина-ханум, да и я не мог представить, что он эдак умудрится. Мало нам всем беспокойства с шаярской бин-амирой, так этот несчастный ухитрился в роли Джабаля привлечь внимание хамулы! Вчера они его украли, и ему крайне повезло, что наши янычары столь прекрасно работают, что успели прийти на выручку и спасти его прямо из логова бандитов. Тахсина ахнула, Ватар же продолжал: – И вы думаете, он беспокоится об этом? Наоборот, вернулся во дворец в весьма предовольном расположении духа и попрекал меня моим волнением. – Для него хамула, похоже – что-то вроде легкого развлечения. Он хоть чего-нибудь боится? – возмущенно спросила Тахсина, усевшись на диван рядом с Ватаром. – Не уверен, – мрачно ответил тот. – Впрочем, к Джанах аль-Гураб он отнесся вполне серьезно, за вычетом того, что мысли о собственной безопасности он важными не считает. Потому что куда больше вполне серьзной опасности его беспокоило то, что бандиты обидели его девушку, а также безмерно радовало то, что он с ней наконец-то помирился и может перестать умирать от несчастной любви, каковому занятию он со всей широтой своей души предавался два дня назад. Словом, он был слишком погружен в собственные любовные переживания и слишком ими счастлив, чтобы обращать внимание на какую-то там хамулу. – Какая девушка, у него же невеста есть? – с искренним недоумением поинтересовалась Тахсина. – Вы не поверите, Тахсина-ханум, но пурпурная! – ответил Ватар, с мучительным вздохом воздев взгляд к потолку. – И наполовину синка. И нет, он не издевается, по крайней мере, он не нарочно, хотя порой это и впрямь выглядит сущим издевательством, как по мне. У Тахсины категорически отсутствовал какой-либо опыт по утешению придворных алхимиков, однако утешать подруг, переживающих столь же сильно или даже сильнее, ей случалось. А в том, что несчастный Ватар аль-алим переживает крайне сильно, никаких сомнений быть не могло: ученый, казавшийся ей спокойнейшим среди всех известных ей навей, уже дважды повысил голос, не говоря о том, что он начал размахивать руками, чего за ним раньше также не было заметно. Посему девушка решила, что утешить его требуется срочно, хоть как-нибудь, и, опираясь на свой предшествующий жизненный опыт, решительно обняла Ватара за плечи. – Никогда не думала, что скажу такое про наследника престола, но периодически он ведет себя, как кретин, – от всей души сказала Тахсина и привычным жестом погладила несчастного, которому достался подобный друг, по руке. Примерно на этот месте, она, не столь уж занятая придворной жизнью, тем более соседнего амирата, сопоставила известные ей сведения и спросила почти с ужасом: – Погодите, но ведь его невеста тоже наполовину синка? – А я о чем говорю! И даже пурпурная, – мученически ответил Ватар. – Я вам чай заварю, мятный. Он успокаивает! – решительно сказала Тахсина и достала с полки небольшой чайник на подставке для огня, который кипятила прямо на рабочем столе, чтобы, трудясь над своими исследованиями, не бегать за чаем далеко. А потом резко развернулась к своему гостю: – Нет, погодите, я не понимаю, а что он собирается делать со своей невестой, когда найдет? Они ведь связаны клятвой кровавой мести? И как тогда его девушка? – Вы же его уже знаете, Тахсина-ханум! «Мне бы ее найти, а там разберемся по обстоятельствам» – вот так он всегда отвечает на подобный вопрос. – О Ата-Нар! И что же, нет никакого варианта избежать поединка? – Мы ищем, поверьте, мы ищем Тахсина-ханум. Но пока что не нашли. «Браки, разводы, имянаречения, скрепленные клятвы Чести, а также вызовы Кровавой мести, будучи осуществляемыми в Храмах ритуалами, не подлежат регламентации Кодексами», – сама собой всплыла у нее в голове фраза из учебника. Регламентировались они, закономерным образом, Храмовыми книгами, как и все прочие ритуалы, соответственно, любую информацию требовалось искать, в первую очередь, там. – В книгах дастуров искали? – деловито спросила Тахсина. – Везде искали, – Ватар огорченно поморщился, ибо безнадежность этих поисков угнетала его куда сильнее столь же безнадежных поисков бин-амиры. – Ну разумеется, – кивнула в ответ Тахсина. Ватар аль-алим был достаточно умен, чтобы догадаться об этом и без ее подсказок из учебников для факихов-первогодок. Поскольку этот очевидный путь был отметен, она тут же поинтересовалась следующим, не менее ей очевидным: – А в архиве? Пребывая в задумчивости, девушка развернулась от чайника к Ватару, и только тут поняла, что сей простейший для нее вариант был отнюдь не таким уж простым для тех, кто не проживал в Университетском квартале. – Ну конечно вы не искали в архиве! Ватар заинтересованно приподнял бровь, поскольку ее слова сейчас показались ему если не ярким костром, то уж, как минимум, светом маленькой лампы в непроглядной тьме. – Я поищу, – тут же пообещала Тахсина и принялась доставать пиалы, а также обшаривать полки на предмет сохранившихся там сладостей. Последующая беседа была не менее содержательной и большей своей частью продолжала касаться жизни Шаира ибн-Хакима, на которого Ватар впервые в жизни смог вволю пожаловаться. Впрочем, никакие нави не могут заниматься только обсуждением чужой жизни, не касаясь своей собственной, так что Ватар и Тахсина заодно узнали новое и друг о друге. Чем обсуждаемый ими ибн-амир был бы крайне доволен, если бы только узнал об этой встрече. Шаир ибн-Хаким возлежал на диване в своих покоях, закинув ноги на спинку, неторопливо ел виноград и размышлял над важнейшей проблемой стратегического свойства. Она не имела ни малейшего отношения ни к делам ловчего Джабаля, ни к заботам ясминского ибн-амира, зато имела самое непосредственное отношение к личной жизни обоих этих в высшей степени выдающихся навей. Разум его был занят вопросом следующего содержания: «Какого человека это вообще происходит?» – однако слова эти, хоть и прекрасно передавали его чувства, для продуктивных размышлений не слишком годились. Так что ибн-амир прямо сейчас пытался пробраться через тернии своего разума и составить более развернутое и внятное описание стоящей перед ним проблемы. Разрешить ее представлялось для него делом исключительно важным – возможно даже, жизненно важным – поскольку он совершенно не был уверен, что готов пережить ссору с розой своего сердца Ятимой еще раз. «Можно ли вывести закономерность на основании двух случаев?» – спросил себя ибн-амир, вздохнул и отщипнул виноградину. Хоть Ватара иди спрашивай. С другой стороны, зачем? Ему придется ее вывести, поскольку далее собирать сведения он категорически не готов, в чем сам себе прямо признался. И больше всего – не готов к тому, что она вдруг снова станет думать на его счет нечто подобное. Да и на свой собственный тоже. Шаир поморщился, ибо вспоминать об этом было не просто неприятно, а крайне болезненно. Однако при всем этом – совершенно необходимо. Его Ятима, которую он с самой первой встречи ценит, как мало какого другого навя, которую считает едва ли не умнейшей маликой в амирате, а, возможно, и в Сине, к которой относится с огромным уважением – почему-то иногда вдруг начинает думать, что это не так. Точнее, она начинает думать, что все с точностью до наоборот: он ее ни во что не ставит, презирает и считает идиоткой. – Я, конечно, много ерунды говорю, но ничего подобного и близко не стал бы, даже если меня долго и сильно бить между рогами, – сообщил Шаир виноградной кисти, которую держал в руке. В этом и заключалась проблема: Ятима на него обижалась, потому что он порой говорил вещи обидные, однако было решительно непонятно, как она делает из его слов столь ужасающие выводы, каким бы обидным сказанное ни было само по себе. А поскольку ибн-амир не понимал, в чем дело, он не понимал и того, как предотвратить подобное в дальнейшем. По правде говоря, он даже не понимал, в словах ли дело или в чем-то еще. Насчет стихов тогда, на празднике, он, вроде бы, ничего не говорил. А ей потом все равно пришлось долго и мучительно объяснять, что он на самом деле не считает ее дурочкой, ни человека не понимающей в бейтах. А она ему долго и мучительно не верила. И в чайхане не верила, и потом, перед тем, как он ее поцеловал в первый раз. Шаир всерьез подозревал, что если в такую минуту прямо сказать Ятиме что-нибудь вроде: «Ну что ты, я вовсе не считаю, что ты глупая», – она подумает, что ее утешают из жалости. Возможно, она даже и думала уже что-нибудь подобное. Люди разбери, что у нее там в голове творится, она же не говорит ничего толком! От чего все делается только хуже. Ибн-амир отложил виноград обратно в вазу, в одно движение вскочил с дивана и принялся расхаживать по комнате. Ему, со всей очевидностью, не хватало чего-то важного, чтобы понять, в чем дело. Чего-то из ее прошлой жизни, о чем Шаир не имел ни малейшего понятия, поскольку не так уж много она и рассказывала. А если нави делятся подобными вещами неохотно, в том числе, и с теми, кто для них важен – значит, это вещи не слишком-то приятные. Даже ловчий Джабаль, у которого никакого прошлого вовсе не существовало, рассказывал о себе окружающим навям намного больше. Просто нужно было приложить некоторые усилия, чтобы истории из его жизни поменьше походили на истории из жизни ибн-амира Шаира. При этом в своей дворцовой жизни ибн-амир, как правило, находил очень много недостатков и крайне мало достоинств. «Так бывает с лошадьми», – подумал Шаир крайне неожиданную мысль, остановившись у окна. Он видел подобное несколько раз: если лошадь сильно напугать, а уж тем более – причинить ей боль, она потом долго будет шарахаться ото всего, что хоть как-то напоминает о страшном происшествии. От длинных предметов. От навей в красных хафтани. От запаха жасмина. От чего угодно. И спокойнейший конь самого доброго нрава может, напугавшись вот так, взвиться, лягнуться и понести. Потому что ему страшно. – От чего ты шарахаешься, маленькая? – спросил Шаир вслух, глядя на город за окном, и сосредоточенно нахмурился. Перебрать в памяти то немногочисленное, что Ятима все-таки рассказывала о своей жизни до приезда в Сефид и что было известно ему из наблюдений, было не так уж сложно. Обычное воспитание для малики – достаточно строгое, чтобы у нее до сих пор не было никого, за ней ухаживавшего. И приятно, кстати, получить подтверждение тому, что она не соврала про боевого друга, который был ей как брат. Училась понятно чему: боевая магия, боевые искусства, фехтование, стихи, танцы, музыка – о последнем он, впрочем, ничего не знал. Значит, либо она не любит играть, либо не имеет возможности добыть в амиратах синский инструмент, на котором играть обучена. Впрочем, все это было не о том. Ее нелюбовь к поэзии находилась, по всей вероятности, куда как ближе к тому, что интересовало Шаира. Кроме того, ему было известно, что ее учитель рукопашного боя любил витиевато ругаться. А также кому-то из ее учителей доставалось пресловутым горохом – по правде сказать, не таким уж и похожим на безобидное хулиганство, учитывая, что им можно было свалить с ног опытного заклинателя или разом троих не менее опытных бандитов. – Только в самых крайних случаях, – пробормотал Шаир себе под нос и закусил губу. Благослови Ата-Нар его способность запоминать наизусть не только стихи и легенды, но и многие разговоры. И в работе полезно – и сейчас тоже неожиданно пригодилось. Что, хотелось бы ему знать, она держит за крайний случай, когда речь идет о преподавателе? И как надо было преподавать, чтобы у боевого сахира, не боящегося кидаться на опасных преступников, любое выказанное на ее счет недовольство даже много лет спустя вызывало панику, сходную с паникой ополоумевшей от страха лошади? Очнувшись от своих размышлений, Шаир с некоторым удивлением обнаружил, что подоконник в его покоях теперь украшают восемь весьма внушительных борозд от его собственных когтей. К огромному сожалению ибн-амира, Синские земли находились довольно далеко, так что подоконник, вероятно, был обречен остаться единственным пострадавшим. Зато Ятима – находилась очень даже близко, и ему совершенно необходимо было срочно с ней поговорить. День Адили прошел в несколько неожиданных хлопотах, поскольку с утра к ним явился достойнейший Фанак-аджбаши – как он объяснил, для снятия показаний. В действительности у мудрого накиба над янычарами Ремесленного квартала, помимо объявленной, была еще одна цель: присмотреться к девице, начавшей принимать немалое участие в деятельности ясминского ибн-амира, и составить об оной девице собственное впечатление, которое, как он полагал, было довольно удобно составлять именно там, где она живет, а не в незнакомой обстановке. На что Фанак ибн-Мухлис рассчитывать не мог – так это на бурную благодарность тетушки Фатимы, выяснившей, что перед ней находится тот самый навь, который вырвал ее козочку из лап хамулы. Щедрость гостеприимства тетушки была столь неумолима, что провести беседу хотя бы отчасти так, как ему того хотелось бы, Фанаку не удалось, потому он зазвал Адилю на следующий день прийти в участок и поговорить уже там, после чего удалился. Фатима же объявила Адиле, что та действительно должна завтра принести угощения на все сорок навей в участке, хотя этого и совершенно недостаточно в благодарность за спасение жизни. И так как напечь столько одной Фатиме затруднительно, ни в какую кузню козочка сегодня не пойдет, а останется помогать на кухне. Разумеется, тетушка при этом лелеяла далеко идущие планы по подготовке девушки к семейной жизни, от которой та до сих пор уклонялась, да и расспросить о подробностях взаимоотношений с Джабалем тетушке хотелось тоже. Посему день у бин-амиры выдался весьма хлопотный и суетливый, а также переполненный самыми дотошными расспросами, отчего к вечеру у нее изрядно кружилась голова. Тем временем Шаир, проведший значительную часть дня в непростых размышлениях о Ятиме, все же сумел дождаться вечера, когда девушка должна была закончить с работой, хотя ему не терпелось и увидеть ее, и поговорить. Однако благоразумие на сей раз возобладало, и он не примчался на Персиковую ранним вечером, чтобы томительно просидеть несколько часов в кузне, дожидаясь, пока она закончит с делами. Это было спасительное для ибн-амира решение, поскольку, как уже известно слушателю из написанного выше, на деле ему пришлось бы провести эти несколько часов в кухне, попав вместе с Адилей под пристальное и неуемное внимание тетушки Фатимы. О нем Шаир также помнил прекрасно, посему, очутившись у дома кузнеца, по зрелом размышлении, в дверь стучать не стал. Вместо этого он в одно движение запрыгнул на ближайшую ветку инжирного дерева, намереваясь пробраться в комнату к Ятиме своим излюбленным способом – через окно. Дабы никто не помешал их общению ни намеренно, ни случайно. Адиля же, никак не предупрежденная о визите своего возлюбленного, зато изрядно пережившая после внезапного посещения работников Джанах аль-Гураб, на отворившееся окно своей комнаты отреагировала способом вполне понятным и естественным: почти одновременно она выставила мощнейший щит и швырнула в нежданного гостя пару ежей. Шаир, к счастью, обладавший достаточно быстрой реакцией, от ежей увернулся, однако, отскочив назад, стукнулся головой об оконную створку, упал на пол и со стоном упрекнул: – За что ты так меня встречаешь, неужто я тебе так быстро надоел? – О Ата-Нар, я же не знала, кто это, и испугалась, после вчерашнего-то! Прости-прости! Адиля, подскочив с кровати, заметалась, зачем-то схватила кувшин с водой для умывания, потом его отставила, отбросила одеяло, которым прикрывалась все это время, и потребовала: – Покажи, где болит, я постараюсь хоть что-то сделать! Шаир предъявил ей пострадавший затылок, на который Адиля принялась накладывать целительные заклинания и старательно дуть, хотя, откровенно сказать, через его буйную гриву эти легкие дуновения болящего места никак не достигали и облегчения принести не могли. – Еще меня можно обнять и поцеловать, – предложил Шаир, едва почувствовал, что его несчастной голове стало легче. – Это тоже очень помогает, – и, развернувшись, обхватил ее за талию. Не то чтобы он сегодня непрерывно об этом думал – у него было достаточно забот и иных мыслей – однако сейчас ему всерьез казалось, что он с трудом пережил этот день без единого объятья с Ятимой. – Обязательно, – мило покраснев, прошептала девушка. Адиля, чувства которой к Джабалю были слишком свежими, непривычными и к тому же ощущались, как безнадежные, от прямоты своего возлюбленного приходила в некоторый трепет. Борьба между «хочу», «нельзя» и «не могу ничего показывать», произошедшая сейчас внутри нее, придала всем самым невинным прикосновениям столь пряный привкус, что девушка ощутила себя почти в полуобмороке. Что не помешало ей обнять и поцеловать Джабаля. – Как ты себя чувствуешь, маленькая? – поинтересовался он, наконец покончив с поцелуями. Что, впрочем, произошло далеко не сразу, поскольку, хоть ибн-амир и ощущал себя куда увереннее, чем его драгоценная возлюбленная, чувства его отнюдь не были менее новыми и острыми. Однако он видел, что она устала и волнуется, и помнил о том, что пришел сюда ради важного разговора, так что в конце концов его вновь начало одолевать беспокойство за Ятиму, хотя он бы с радостью так и провел весь остаток вечера, продолжая ее целовать. – Наверное, как мул, крутивший колесо на переправе, причем где-то возле шумного водопада, – и Адиля поведала о том, как провела сегодняшний день, завершив сие описание выводом: – Целый день махать молотом в кузне проще, чем вести домашнее хозяйство, честное слово! – Да уж, – усмехнулся Шаир, – Фатима-ханум, пожалуй, пострашнее внезапного самума будет. Раз уж с ней даже аджибаши не справился, а на моей памяти ни разу такого не было, чтобы он с кем-то не справлялся... кроме меня. Адиля фыркнула, а потом вдруг осознала: – Я ужасно принимаю гостей, думаю, на полу тебе не слишком удобно. Вот, можешь на сундуке сесть! – Мне с тобой везде удобно, – заверил ее ибн-амир, поцеловав в висок, после чего стащил с сундука две подушки и покрывало и принялся обустраиваться прямо на полу, действительно не без удобства. Сама она в этот момент метнулась и накинула домашнюю джуббу, удачно оставленную на стуле: стоило ей начать более ясно воспринимать окружающее, как она нашла свое ночное одеяние слишком нескромным. Но, затянув пояс потуже, девушка тут же устроилась в объятьях Джабаля, снова прижимаясь к нему как вчера, когда ей было так страшно. Для начала он ее поцеловал, а потом сияя глазами заявил: – Я пришел к тебе с очень важным разговором! Я ведь до сих пор ни разу не рассказал, как сильно я тебя люблю, а это просто преступно! Удостоюсь ли я когда-либо прощения за это? – очень трагически спросил он. Адиля, которая напряглась при первых словах, в этом месте захихикала и ответила: – Тебе придется долго вымаливать прощения, о недостойный, возможно даже в стихах! – Поцелуями пойдет? – деловито уточнил Шаир и, не дожидаясь ответа, принялся осыпать ими ее щеки и подбородок, завершив долгим поцелуем в губы. А потом, покончив с этим весьма приятным отступлением, очень серьезно продолжил: – Во-вторых, поскольку я чересчур долго умалчивал о своих чувствах, ты себе даже не представляешь, насколько мне было страшно, что я могу тебя потерять... что я уже тебя потерял. И я даже не мог тебя обнять и взять за руку, хуже того: был уверен, что никогда больше не смогу. И это было чудовищно. Вообще-то я до сих пор боюсь… И когда думаю об этом – хочу вцепиться в тебя и не отпускать, как ты вчера. Ради Всевышнего, что бы ни случилось – не убегай больше, не оставляй меня без себя, пожалуйста. Я совсем не уверен, что во второй раз это переживу. – О Всеведущий, ты в самом деле… Ты правда так переживал? – Адиля обняла его крепче, почти с испугом, разволновавшись, что ее Дажабаль уже страдал от своей любви, хотя она этого совсем не хотела. Наоборот, она хотела бы сделать его счастливым, хоть ненадолго, и согласилась бы умереть, чтобы он после этого не стал несчастным из-за нее. Но беда в том, что как раз именно это ему бы точно не помогло. Шаир наморщил нос, вздохнул и тоже обхватил ее покрепче обеими руками. – Хуже. Я думал, что совершенно не нужен тебе, я был в этом полностью уверен. И не представлял, что с этим делать и как жить дальше, раз поделать ничего нельзя. Будто мне руку отрезали, или ногу. Хотя я, конечно, не знаю, как себя чувствуют в таких случаях… но мне кажется, что примерно как я. – Я буду тебе рукой или ногой, если это так нужно, только не смей так мучиться! Потому, что мне тоже от этого плохо! – сердито сказала Адиля и даже немного надулась. Она не согласна быть тем, о ком он так страдает, и всё тут. Придумал, в самом деле! Шаир, вздохнув, поцеловал ее в висок, а потом еще в лоб и в переносицу. – Я больше не буду! – пообещал он. – Ты же здесь, со мной. И ты тоже больше не смей думать, что я могу думать про тебя все то, что ты себе надумала. Что я тебя не ценю, не дорожу тобой и что ты мне не нужна. И что я считаю тебя глупой или бесполезной. И что я вдруг могу начать так думать, хоть когда-нибудь, хоть из-за чего-нибудь. Потому что мне в голову не может прийти даже мысль о подобной мысли! Адиле стало неловко, и она попыталась съёжится у него в руках. – С чего ты взял, что я так думаю? – ломким голосом спросила она. – С того, что ты сама мне об этом сказала, и не один раз, маленькая! С того, что ты ушла от меня в Университетском квартале и собралась уходить из моей квартиры. С того, что там я почувствовал, как тебе было больно, и не смог отпустить! От этих слов бин-амира ощутила, будто ее внутренний огонь стал сильнее, будто он потек по жилам и у нее закружилась голова. – Спасибо, что не отпустил! – Я обещал, что всегда тебя поймаю. И удержу. Разве я мог иначе? – тут Шаир понял, что ему снова недостаточно слов, чтобы выразить всю глубину своих чувств, и поцеловал ее в очередной раз. Да и в самом деле, теперь, когда он донес всё, что хотел сказать, они наконец могли не отвлекаясь заняться тем, чему ему весьма хотелось с самого начала – то есть, объятьями и поцелуями. Ибо чему еще могут посвящать время двое юных влюбленных, чьи чувства свежи, словно лепестки едва раскрывшейся розы, и столь же трепетны? В особенности, если никто не нарушает их приятного уединения. Нужно ли говорить о том, что покинул дом кузнеца Шаир ибн-Хаким не так уж и скоро? Поскольку время в такие минуты летит незаметно, а минуты эти нечаянно складываются в часы. Однако увидев, что Ятима уже готова уснуть прямо у него на руках, он все же почел за лучшее на сегодня с ней распрощаться, дав девушке отдохнуть. Одарив ее прощальным поцелуем, Шаир покинул комнату так же, как и появился в ней, спустившись по ветвям инжирного дерева. Спрыгнув на землю, ибн-амир поднял голову и посмотрел на ее окно, не в силах уйти сразу. – Доброй ночи, Джабаль! – вполголоса сказала Адиля, но в ночной тишине и это было слышно прекрасно. – Доброй ночи, счастье моего сердца, – ответил Шаир. Вновь, в который раз за вечер, радость и горечь смешались в душе бин-амиры, не растворяясь друг в друге, как масло не растворяется в воде, но она оставила при себе горечь, отдавая возлюбленному лишь светлую часть своих чувств. – Ты большее счастье, ты всегда будешь больше, – искренне ответила она. «Счастье в ратлях не взвешивается», – подумал ибн-амир, который и вправду не понимал, как можно измерить то чувство, которое сейчас, казалось, полностью заполняет не только всё его существо, но и весь мир вокруг. – Ты свет моей жизни. Разве может быть что-то больше? – с этими словами он приложил пальцы к губам, а потом с них соскользнул и полетел в сторону окна маленький магический огонек – такой же пурпурный, как Ятима. Она подхватила его правой рукой, посмотрела и дала истаять, прижав руку к груди, будто впитывая. Впрочем, она и впрямь впитала его и весь этот вечер, как сухая земля впитывает в себя воду. – Ты поэт, мне не стоит и пытаться соревноваться с тобой в красноречии, так что я заранее сдаюсь, – усмехнулась Адиля. – Это не состязание, – с улыбкой ответил Шаир, – это стихотворение, которое нужно писать по очереди: мисра моя, мисра твоя. У бейта, как у дома – две половины, как два полусвода крыши, и без одного второй стоять не будет… Впрочем, кажется, я и вправду много болтаю, а ты хочешь спать. До завтра, маленькая! – До завтра, великан, – фыркнула она. Шаир с усмешкой потер нос и, отправив ей еще один огонек, развернулся и стремительно скрылся из виду. Нужно ли упоминать, о мой разумеющий слушатель, что с этого самого вчера ясминский ибн-амир Шаир пренебрегал своими обязанностями по поиску шаярской бин-амиры Адили, вместо этого прогуливая ее по Сефиду, чтобы она узнала самые любимые им уголки прекрасного Белого города? В тот вечер они на закате поднялись по широкой каменной лестнице, которая связывала нижнюю часть Сахибского удела с верхней, гордо возлежащей на холме, на самом гребне которого и высился прекрасный Каср аз-Захаби. Шаир остановился на одном из поворотов лестницы и предложил своей спутнице полюбоваться тем, как закат окрашивает крыши домов, лежащие прямо у них под ногами. И, разумеется, мысли его при виде этого прекрасного зрелища все равно были ни о ком ином, как о ней. Ибн-амир вдруг вспомнил, что так и не поделился своим важным наблюдением и мыслями о том, как новая любовь меняет старую. И как город теперь каждый вечер напоминает ему о той, что сейчас стоит рядом. – Давно собирался тебе сказать одну важную вещь, – торжественно изрек Шаир. – Сефид на закате – такого же цвета, как ты. Я еще на крыше дивана заметил, это очень красиво. Вы очень красивые, ты и город. Адиля в очередной раз смутилась, хотя ей пора было бы уже привыкнуть к его постоянным комплиментам, но, возможно, дело было в том, что она воспринимала их как незаслуженные, украденные благодаря ее лжи. – Думаю, ты преувеличиваешь, Сефид куда красивее. Он просто невероятен. Шаир немедленно притянул ее к себе и поцеловал в висок. – Я люблю Сефид и люблю тебя. Не заставляй меня выбирать и сравнивать, о роза моей души, это мучительно. А ты прекрасна. Он улыбнулся ей широко и искренне, однако от ее смущения его начало одолевать застарелое беспокойство, так и не покинувшее помыслов окончательно. Кажется, они все выяснили между собой, и никто не собирался больше от него убегать, однако Шаир до сих пор не знал наверняка, насколько он был прав в своих догадках о причинах страхов и переживаний его любимой Ятимы. И это его тяготило, ибо он не был уверен, что не напугает ее в другой раз каким-нибудь неосторожным словом. – Я много думал. Про твое гороховое заклинание, – наконец сказал он. Адиля незамедлительно ответила, и даже с некоторым воодушевлением, так как эта тема ее ничем не тяготила: – Очень полезное оказалось, я удивляюсь, почему ему не учат собственно на уроках боевых заклинаний. И, кстати, надо тебя ему выучить тоже. Оно же простое совсем, детское! – Угу, и при этом неожиданно опасное, – кивнул ибн-амир. – Странно, что никто из нарвавшихся на него ни разу ничего себе не сломал. Полагаю, исключительно в силу везения. Адиля потерла лоб и призналась себе, что, пожалуй, она горох еще и недооценивала. – Ты прав. – Кстати, над кем из учителей вы так подшучивали? – поинтересовался Шаир с той безошибочно узнаваемой интонацией, с которой малики в светском разговоре осведомляются о погоде, состоянии дел троюродных родственников, ценах на ячмень и прочих вещах, совершенно не волнующих никого из участников беседы. Ибн-амир владел ей в совершенстве и мог воспроизвести легче, чем двухточечное заклинание, так что теперь, когда он очень старался не напугать Ятиму своими расспросами, она вышла у него как-то сама собой. Адиля скривилась от воспоминаний, но даже не подумала, что можно не рассказывать: – Был у нас один такой Чжи, учитель фехтования, довольно строгий. Мальчики его не любили, считали, что он издевается. Ну, в общем, Ляньхао и придумал, что разок можно поиздеваться над ним. Их потом наказали, а меня – нет, хотя это было несправедливо, потому что Ляньхао обиделся из-за меня. Я тогда говорила, что и меня надо запереть, но я даже не знала заклинания, так что они поняли, что я не участвовала. В общем, я этот людской горох потом выучила, но уже было поздно. «Я был прав!» – с восторгом подумал Шаир и тут же устыдился собственного ликования, ведь речь шла о вещах, столь ужасных для Ятимы. – Хороший у тебя боевой товарищ, – от всей души сказал он. Гороха, конечно, было совершенно недостаточно, но мальчишка сделал все, что мог в своем возрасте, еще не имея права вызвать взрослого навя на дуэль. Адиля улыбнулась: – Да, очень! Я уверена, он и ваном будет прекрасным. «Лучше меня», – чуть не сказала бин-амира и испугалась того, что едва не проговорилась. Почему-то с Джабалем у нее все время получалось так, что она ходила на грани излишней откровенности. «Тебе, маленькая, только сына раджи из Хинда еще в боевые товарищи не хватает», – подумал в это время ибн-амир, однако тут же ревниво решил, что без хиндских маликов они как-нибудь обойдутся. Ему сейчас хватало и неуместных мыслей о том, что, возможно, отношения с Ляньхао у Ятимы остались исключительно дружескими только из-за разницы в происхождении, нечего думать еще и о вымышленных хиндцах. Хотя его размышления все равно были заняты боевым товариществом – и тем, прошлым, и их нынешним, и невольными сравнениями одного с другим, так что, немного помолчав, он сказал: – Вы, наверное, были вместе с детства. Не представляю, как это – боевое товарищество с детства. Впрочем, я тебе говорил. Адиля пожала плечами: – А мне трудно вообразить, как может быть иначе. Мы с Ляньхао всегда были вместе. Я его опекала подобно старшей сестре. Я ведь и правда старше. И потом, когда он подрос и взял в руки свой первый ученический меч, то сказал, что наступила его пора меня защищать, и мы сделались боевой парой. Шаир усмехнулся, задумчиво глядя на паутину городских улочек внизу. – Мой друг старше меня, на два года, и у нас примерно так же было. Он никогда драться не любил, и, честно говоря, никому лучше не доводить до ситуации, когда ему все-таки приходится, даже мне. Словом, я вовсе не думал о боевом товариществе с навем, для которого любая схватка – это крайний случай. Хотя в том самом крайнем случае я встану с ним рядом, не задумываясь и в нем ни на мискаль не сомневаясь. Адиля отвернулась от прекрасного пейзажа, посмотрела на Шаира, взяла его за руку и коротко сжала. – Думаю, я понимаю, – сказала она, а потом ласково провела пальцем по его скуле. Он перехватил ее ладонь, мягко накрыв своей, и старательно поцеловал все пальцы по очереди. – Ты все понимаешь. Она действительно понимала, оттого желание рассказывать ей что-то, делиться по-настоящему важным для него, было совершенно непреодолимым. Шаир каждый раз чувствовал себя так, будто ходит по парапету одного из городских дворцов, а под ним, на касабы вниз – головокружительная высота. Можно сорваться, однако он слишком любил это ощущение и был слишком уверен в собственных способностях и навыках, чтобы от него отказываться. – Может быть, я бы и нашел себе пару, если бы на боевого сахира выучился, – сказал он после паузы, – потому что вам проще. А ловчий, как правило, работает один. Только боевая магия совсем не была мне интересна. И, ты уж прости, занятия ею казались ужасно тоскливыми и уныло-обязательными, как мектеб. Чем-то, что я должен, а не тем, чего я хочу. Адиля усмехнулась в ответ: – Ты меня сейчас совсем не удивил, Джабаль. Возможно, я мало понимаю в деревенских парнях, но уж маликов я навидалась – и не сражена наповал твоим нынешним откровением. Скорее, нахожу поразительным, как мы нашли друг друга, оба пренебрегшие тем, что было назначено от рождения, – сказала она, даже не подозревая, насколько более невероятным, чем ей казалось, был сей случай на самом деле. Шаир сперва удивленно уставился на нее, а потом смущенно хмыкнул и потер нос. – Похоже, я проболтался. И, похоже, ты еще раньше все про меня поняла, о догадливейшая! Прочие известные мне нави ни разу насчет деревни не сомневались. Хотя они и маликами не были, с другой стороны. – Ты не слишком-то скрывал, разве нет? Где бы ты взял в деревне друга-ученого, к примеру? В общем, – она неловко пожала плечами, – не то чтобы я все время думала о нестыковках, просто временами оно в глаза бросается. Ибн-амир, усевшись на ограждение, привлек ее к себе, обняв за талию обеими руками, и весело улыбнулся. – Я просто слишком много тебе рассказываю, маленькая. Потому что мне трудно от тебя что-либо скрывать, к тому же и не хочется вовсе. Надо было самому раньше тебе сказать, да и все, но, кажется, я слишком привык делать вид, что из деревни приехал, когда на мне одежда ловчего. Адиля, внезапно убоявшаяся, что разговор делается слишком уж откровенным и может перекинуться на нее, с настоящей историей жизни, в которой она с отчаянной силой не собиралась признаваться, захотела как-то уменьшить остроту беседы и, поцеловав подбородок Шаира, сказала: – А я не прошу, великанище. Мне и фамилии ваши местные не известны, мне что один малик, что другой. А ты – это ты, и я тебя люблю, как бы там тебя ни звали в кварталах знати. «Ну уж про меня-то ты точно слышала, маленькая. Пару раз – прямо при мне», – тут же подумал ибн-амир, но промолчал, вместо того уткнувшись носом ей в макушку. Ему действительно не хотелось ничего от нее скрывать, и сейчас это чувство было почти мучительным, жгло его изнури, будто он надышался какой-нибудь едкой дрянью у Ватара в лаборатории. Однако открыться Ятиме полностью Шаир не решался все равно, памятуя об их нынешнем разговоре про Ляньхао, о своих невольных мыслях про разницу происхождения и о висящем над ним вызове Кровавой мести, про который его возлюбленная была прекрасно осведомлена. Он попросту боялся ее напугать и смертельно огорчить, назвав свое имя. К тому же еще тем вечером, когда Шаир наконец полностью и откровенно признался в своих чувствах, он пообещал себе, что хотя бы некоторое время не будет думать о дурном. Право, они заслужили, после всего, возможность просто немного побыть счастливыми, пускай между ними, словно бурные воды между двумя берегами реки, лежали его происхождение, его Долг перед амиратом и его Честь, на которую легло клеймо мести. Если бы этой сцене нашелся слушатель, знакомый с предыдущими столкновениями сих замечательных навей, он был бы весьма удивлен тому, что на этот раз Газаля бин-Захира отчитывала ибн-амира за невыполнение его долга с такой тусклостью, будто возвращение подруги ее не слишком-то и волновало. А если бы сей слушатель проследил за бин-агой дальше, он бы с еще большим удивлением обнаружил, что дворца после своего гораздо менее блестящего, нежели обычно, выступления, она не покинула. И понятно, зачем Газаля это сделала, стало бы лишь поздно вечером, когда сия шаярская малика проскользнула в шахматную комнату. Там, помимо нескольких столиков для замечательно умной и полезной игры, стояла горка с полками, наполненными разными фигурками самой изысканной работы и книгами о шахматных тактике и стратегии, а также бокалы и бутылки с вином, помогающие любителям, засидеться за клетчатым полем до самого утра. В комнате горел свет, а за одним из столиков сидел Муззафар и нервно поигрывал ферзем, точеным из красного дерева. – Добрый вечер, ибн-паша, – сдержанно поздоровалась Газаля, усевшись напротив. – Приветствую, – кивнул тот, нервно забегав взглядом по сторонам. – Вы принесли то, что обещали? – Разумеется принес! Хотя не скажу, что с этим было просто разобраться, – Муззафар скривил рот и продолжил своим обычным капризным тоном: – Никаких выходов на нужных людей, никаких связей! Никакой помощи! Все сам! Но я справился, бин-ага, все здесь... С этими словами он извлек из рукава свернутые листы бумаги, перевязанные лентой, и протянул Газале. – Надеюсь, почерк наследника подделан хорошо? – скептическим тоном поинтересовалась та, забирая у него свиток. – К чему это недоверие? – Муззафар скривился еще сильнее. – Подделка идеальна. Даже он сам не отличит, уверяю вас. И это, между прочим, отдельный вопрос – чего мне стоило заполучить образцы! – И вы, разумеется, прекрасно справились с этим тоже, – со вздохом покивала Газаля и нервно постучала свитком по столу. – Разумеется! – уверенно подтвердил ибн-паша и довольно усмехнулся. Как открылась тайная дверь в стене, он не заметил – ведь она была совершенно беззвучна, и лишь услышав шаги, Муззафар резко обернулся и вскочил в замешательстве, выхватывая саиф. Ему показалось, что на них высыпала целая толпа навей, часть из которых была гулямами, и это точно не предвещало ему ничего хорошего. Впрочем, даже попытаться что-то сделать он не успел, так как подскочившие с двух сторон Карим и Гариб с привычной ловкостью скрутили его, выбив меч и заломив руки ибн-паши за спину. Остальные молча стали вокруг Муззафара, и лишь Наиль прикрывал от него Газалю, придерживая девушку одной рукой позади себя, а та фыркала, что вовсе не нуждается ни в какой защите. Совершенно растерявшийся ибн-паша крутил головой, обнаруживая перед собой вполне знакомую компанию – остальных гулямов из шестерки Карима и Гариба, ибн-бея Захира ибн-Джавада, а также ибн-эфенди Казима ибн-Низара. Все человечьи приятели ибн-амира были в сборе, стояли с оружием наизготове, и лица их были суровы и непреклонны. Только Ватар аль-алим, не любящий хвататься за клинок без крайней необходимости, уселся в пустующее теперь кресло Муззафара, с задумчивым видом взял со стола ферзя, поставил на середину доски и тут же аккуратно опрокинул указательным пальцем, после чего смерил ибн-пашу долгим и леденяще пристальным взглядом. Муззафар еще толком не осознал, что именно произошло, но его душа ушла в пятки, отчего он невыносимо возмущенно и капризно поинтересовался: – Что тут, люди подери, происходит? – будто надеялся, что окрик поможет поставить всех этих навей на место. – Как раз собирался спросить у вас то же самое, ибн-паша, – раздался голос ибн-амира Шаира ибн-Хакима, появившегося из тайного хода последним. – Не то чтобы я не в курсе, но мне любопытно, что вы ответите. – Ничего! Не ваше дело! – едва ли не взвизгнул Муззафар. – А мне кажется, как раз таки мое, – усмехнулся Шаир и, подойдя к Газале, протянул руку за бумагами. – Благодарю за помощь, Газаля-ханум. Бин-ага, отдавая ему сверток, наморщила нос: – Не стоит благодарности, я всего лишь соблюла законы Чести и интересы Шаярского амирата. Ибн-амир тихо хмыкнул, в одно движение распустил ленту и принялся с интересом перебирать бумажные листы. Муззафар стоял молча, гневно сверкая глазами в сторону Газали, отчего Наиль принялся прятать ее за спину еще сильнее, невзирая на ее сопротивление. – Подделка отличная, надо заметить, – задумчиво сказал Шаир. – А вот стихи отвратительные, Муззафар-бек, должен сказать вам честно. Если не возражаете, я зачту пару бейтов. Впрочем, если возражаете – все равно зачту. «Кто посетит Шаярский амират, совсем событию не будет рад...» Во имя Всевышнего, это ужасно! «Поскольку даже если пристально искать, то Чести там совсем не отыскать...» Искать-отыскать, хм. Полагаю, вы придумали новый вид рифмы, ибн-паша. Как бы ее назвать? Недоредифная? – Полуредифная, – вставил Наиль, весело хихикнув. – «Прославились бесчестием своим и жить отныне вынуждены с ним», – продолжил Шаир весьма торжественным тоном. – Наиль, придумай мне рифму к слову «своим»! – Килим! – Еще скажи «симсим»... – Хорошо, тогда «побратим». – Или «пилигрим». – Или «псевдоним». – Ладно, хватит, – с усмешкой сказал ибн-амир. – Видите, Муззафар-бек, найти интересную рифму не так уж сложно. «Ужасен всем Шаярский амират, зато там очень вкусный виноград». О, а вот это неплохо! Хотя на целое стихотворение – маловато. – Да как вы можете! Что вы себе позволяете? – последняя фраза Муззафара прозвучала не столько возмущенно, сколько удивленно, так как он сам начал понимать, насколько она неуместна, еще пока ее произносил. – Что я себе позволяю? В самом деле? – поразился ибн-амир. – То есть, действительно, вы всего лишь собрались меня оклеветать, подбросив сии гнусные стишки и так не слишком любящим меня шаярцам, вызвать тем самым громчайший политический скандал, возможно, даже войну, а я себе позволяю покритиковать вашу рифму? Действительно, как я могу?! Нет мне прощения! Спорить с ним ибн-паша не стал. Зато у самого Шаира еще было что сказать – и немало. Он отложил стихи на стол и подошел к Муззафару, остановившись буквально в шаге от него. Тот неловко дернулся – и незамедлительно получил совсем недружелюбный тычок под ребра от Гариба. – Тише, Муззафар-бек, аккуратнее, – почти сочувственно сказал Шаир. – Вы же прекрасно понимаете, что первейшая обязанность гулямов – блюсти мою безопасность, и во имя нее вашей можно пренебречь. А Гариб еще с того случая на Совете очень нервный, и ему может в любой момент показаться, что вы представляете для меня серьезную угрозу. – Может, – подтвердил Гариб, хищно осклабившись. Муззафар издал невнятный скулящий звук и сник, уставившись взглядом в пол. – Собственно, ибн-паша, я сюда заглянул, чтобы обсудить с вами одну важную вещь, – выдержав драматическую паузу, проговорил ибн-амир. – В силу некоторых обстоятельств моей жизни – не слишком приятных, прямо скажем – мне довелось узнать немало подробностей о Кровавой мести. Обычно я размышляю над строками из поэм, но в последнее время мне не дает покоя фраза из трактата одного факиха. Мне кажется, ему лучше всех удалось передать смысл. Кровавая месть, Муззафар-бек, может быть объявлена в том случае, если жизни навя был нанесен невосполнимый ущерб, либо же возникла угроза такового. Представляете? Я всего каких-то четыре бейта сочинил – и создал угрозу невосполнимого ущерба жизни другого навя. Мой учитель ловчей магии любил повторять, что слова способны разжигать в сердцах ненависть и любовь, начинать войны и менять судьбы. И я этот урок выучил совсем плохо. А вы, ибн-паша, вместо того, чтобы попытаться поучиться на моих ошибках, занялись какой-то вовсе уж кошмарной ерундой, честно вам скажу. Единственное, что из моей истории можно было вынести достойного – что со словами играть и обращаться небрежно куда опаснее, нежели с боевой магией. Вы же расшвыриваетесь здесь стишками, как одичалый навь своим огнем. Муззафару в этот момент казалось, что еще можно что-то придумать и сделать, как-то выкрутиться, только вот он слишком глуп, как и говорил его отец, а потому не в состоянии сочинить ничего толкового. Он слушал Шаира очень внимательно, пытаясь найти в его речи хоть что-нибудь, за что можно уцепиться в попытках спасения, и не понимал, отчаянно не понимал, что ему пытаются донести. И при чем тут Кровавая месть, зачем о ней говорить вообще. Зато Газаля, которая не испытывала сейчас страха за свою судьбу, слушала с большим интересом и если бы могла, расспросила бы ибн-амира о его мыслях насчет Кровавой мести и поподробнее. Потому что, действительно, она до сих пор вовсе не представляла, что этот, как ей казалось, высокомерный Шаир ибн-Хаким на самом деле переживает о том, что он натворил, но его слова были полны и чувств, и понимания, отчего Газаля вдруг начинала смотреть на ясминца по-новому. – Так вот, – продолжил тем временем Шаир, – у меня есть к вам предложение, Муззафар-бек. Это почти как поэтическая дуэль – из тех, которыми вы меня, помнится, попрекали. Но не волнуйтесь, тут нас в конце, вполне вероятно, будет ждать самый настоящий поединок, прямо как вы любите. Давайте сравним ваши бейты с моими! Дворцовый Храм недалеко, можем прямо сейчас отправиться туда – и я брошу вам вызов Кровавой мести. Если пресловутой угрозы невосполнимого ущерба вы не создали, Всеотец моего вызова не примет – и мы с вами разойдемся мирно, безо всяких претензий друг к другу. Ни ваша, ни моя Честь не пострадают. Пойдемте, ибн-паша? Муззафар вскинул голову и посмотрел в глаза Шаиру, пытаясь понять, всерьез ли тот предлагает ему пройти в Храм – и осознал, окончательно осознал, что тот вовсе не шутит. И что если сейчас он лихо согласится, как велел ядовитый шепот, поднимающийся откуда-то из живота и заставляющий идти наперекор всему, доказывая свою правоту, то он может получить свиток, написанный серебряными буквами, а после него – окончательный поединок, до смерти одного из двоих. И Муззафар наверняка получит его, этот людской свиток вызова. Кроме того, ибн-паша был уверен, что проиграет и в этот раз. А умирать Муззафар совершенно не хотел, он всего-то собирался поставить зарвавшегося Шаира на место, вовсе не умирать! Он совсем не для того затеял свою утомительную и муторную интригу! – Нет, не надо, я не хочу! Не могу! Мои стихи вовсе не хороши, не лучше ваших, я вовсе не думал, не хотел, да, ущерб я подразумевал, но не такой же! – принялся полубессвязно восклицать он. – Вы сейчас очень прочувствованно говорите, Муззафар-бек, от души. Куда искреннее, чем у вас вышло в стихах, – сказал Шаир с видом самым серьезным. – Мне особенно понравилось «я вовсе не думал», предлагаю вам с этого и начать. – Что начать?.. – опешил Муззафар. Он снова совершенно не понимал этого проклятого ибн-амира, понятия не имел, что тот собирается делать дальше – и это пугало до дрожи в коленях. – Осмысление своих ошибок, разумеется, – все так же серьезно ответил Шаир. – Вы вовсе не думали – и в итоге оказались в ситуации весьма неприятной. Впрочем, это куда менее неприятная ситуация, нежели война между амиратами. Об этом тоже можете поразмыслить. Но мне бы особенно хотелось, чтобы вы подумали о том, почему ваши попытки смыть с Чести пятно, возникшее на ней по причине драматического столкновения вашего ширваля с моим саифом, привели вас к тому, что вы боитесь предъявить эту Честь перед лицом Ата-Нара. Коий, как известно, Всесправедлив. Что случилось с вашей Честью, Муззафар-бек? И почему так вышло? Вот о чем вам стоит задуматься в первую очередь. «Я бесчестен, бесчестен», – пронеслось в голове, и это перепугало ибн-пашу до того, что уже дрожащие колени начали ходить ходуном и он едва не повис на руках гулямов. Не было ничего страшнее потери Чести – это он знал точно. Не то что шаг, каждый намек на шаг в сторону от понимания Чести всегда карался его отцом очень сурово, потому если сейчас Муззафар не просто сделал шаг, но потерял то единственное, что бережет его жизнь, разве не все равно, что они не пошли с ибн-амиром в Храм? Возможно, следовало принять его щедрое предложение, а теперь поздно, слишком поздно. И все же он попытался сказать то немногое, чем когда-то давно обычно пытался уменьшить неотвратимое наказание. – Я уже понял! Понимаю! Я больше не буду! Шаир невольно поморщился, и на его лице отразилась странная смесь жалости с брезгливостью. – Ради Всеблагого, Муззафар! Я – не паша Заид ибн-Ахмад, что и к лучшему. Люди тебя знают, понял ты что-то на самом деле или нет, но я очень надеюсь, что-нибудь поймешь. Хотя бы со временем. Ступай уже отсюда, у меня нет никакого желания выносить твое общество дольше необходимого. Отпустите его. Гулямы дружно разжали руки, и Муззафар едва не упал, неловко шагнув вперед, чтобы удержать равновесие, а потом застыл, не понимая, что делать дальше. Его же не могут отпускать на самом деле? – Так мне идти? – уточнил он. Ибн-амир вздохнул и устало потер ладонью лоб. – Какое же ты несчастное существо, Муззафар... Дойдешь до дома – возьми с полки словарь и посмотри там на «м» – «милосердие», а на «с» – «сочувствие». Тебе, к сожалению, в детстве забыли про их значение рассказать, и от этого все твои беды. Ступай, можешь считать, что я не имею к тебе претензий. Впрочем, одному слову на «с» Муззафара все же выучили, и он успел сказать «спасибо», прежде чем дверь тайного хода распахнулась во второй раз, явив ошарашенной компании амира Хакима, который вошел со словами: – Мой сын слишком добр, и хотя его чувства можно понять и по-навьи разделить, но, как правитель, я не могу согласиться с тем, что преступник, покушавшийся на благополучие амирата, может быть отпущен. Муззафар, который едва только понадеялся на невозможное для него прощение, пошатнулся и упал на колени. У него не было ни сил, ни воли просить о чем-либо, потому что если уж амир решил – вряд ли он передумает. – Ты-то здесь откуда? – невольно вырвалось у Шаира, который удивленно смотрел на отца. – Оттуда же, откуда и ты, очевидно, – вздохнул Хаким, – из тайного хода. Впредь, если захочешь, чтобы я не вмешивался в твои дела, попроси своих приятелей не обсуждать их так громко, поскольку у некоторых стен во дворце есть уши, и это мои уши. И не то чтобы я собирался выведывать ваши секреты, однако не могу сказать, что сожалею о случившемся. Шаир вздохнул с хмурым видом, Наиль и Захир смущенно опустили взгляды в пол, а Хаким ибн-Саиф снова повернулся к Муззафару, глядя на него сверху вниз. – Как вы полагаете, ибн-паша, какого наказания за содеянное государственное преступление вы заслуживаете? – спросил он, отнюдь не ожидая внятного ответа после того, что слышал, стоя за дверью. Это была лишь попытка привлечь к себе внимание впавшего в ужас Муззафара ибн-Заида, поскольку амир Хаким очень хотел, чтобы его внимательно послушали. – Н-не знаю, – ответил тот, боясь произнести «казни», ведь тогда ему ответят: «Ну вот, вы сами понимаете, и не нужно объяснять». Пусть скажут ему в лицо, что он заслуживает смерти, но он напрашиваться не будет. Амир неожиданно усмехнулся: – Мой сын абсолютно прав, Муззафар – о Ата-Нар, не так уж часто я говорю эти слова! Ты – совершенно несчастное существо. К тому же еще и бессмысленное, посему избавиться от тебя было бы делом удивительно легким: вряд ли многие заметили бы недостачу и стали сокрушаться. Впрочем, и пользы бы не прибавилось, а я такого не люблю. К тому же я выказал бы серьезное неуважение по отношению к трудам наследного ибн-амира, прикажи я отрубить тебе голову после того, как он битых полчаса столь сильно старался впихнуть в нее хоть что-нибудь стоящее. Оставить тебя безнаказанным я не могу, однако мне хотелось бы дать тебе шанс на перевоспитание. Ради сына, наших родственных отношений и возможной пользы, если тебе хватит ума с этим шансом что-нибудь сделать. Муззафар поднял к нему лицо, по которому уже струились слезы, не понимая, какой шанс ему могут дать и правда ли его дать хотят. Ведь его только-только поманили свободой, и тут же судьба зло подшутила над ним, так чего ждать дальше? Снова обмана? – Вы слышали о пограничных заставах, ибн-паша? – спросил Хаким, снова взяв официальный тон. – Это не праздный вопрос, поскольку я понятия не имею, о чем вы вообще слышали и что видели за своей спесью, помимо дворцовых сплетен. На всякий случай расскажу: это сторожевые крепости по пустынной границе амирата, призванные беречь покой наших подданных от диких навей, врагов из дальних земель и тех самумов, что рождаются в сердце пустыни. На каждой заставе есть вода, погодный сахир, рота солдат и три шестерки гулямов. И накиб крепости, разумеется. Я вам так подробно все излагаю, Муззафар-бек, поскольку вам придется провести там довольно много времени после того, как я отправлю вас туда в ссылку. Муззафар кивнул: про заставы он слышал, хотя их устройство для него оказалось новостью – но он скорее откусил бы себе язык, чем признался в этом сейчас. Амир же продолжил: – Я, знаете ли, очень надеюсь, Муззафар-бек, что вы согласитесь на это и не будете настаивать на судебном разбирательстве, либо о передаче вашего дела в Совет. Не думайте, будто меня взволновала возможность неблагоприятного решения советников, что надежнее будет лишить вас головы, дабы оградить всех от неприятностей. Но вот лишнего шума не хотелось бы, так как Ата-Нар знает, что подумают о нас шаярцы, когда мы взрастили таких сынов. Итак, вы примете ссылку или будете настаивать на открытом рассмотрении этого дела? – Ссылку, – дрожащими губами попросил Муззафар. Он и не надеялся на такую милость. – Хм, иногда вы все-таки способны принимать верные решения, – с усмешкой ответил Хаким, – это вселяет надежду. Тогда не будем откладывать, свидетелей здесь достаточно. Ибн-паша Муззафар ибн-Заид бени-Азим ас-Сефиди, будучи вашим господином и повелителем, волею правителя амирата, данной мне Всевышним, я, амир Хаким ибн-Саиф бени-Азим ас-Сефиди, за преступление, совершенное вами против безопасности Ясминского амирата, а также Чести и интересов правящей шахской семьи, приговариваю вас к ссылке на пограничную заставу Каср аль-Укаб, с сохранением титула и наследных прав по возвращении. Достаточный срок ссылки определяется мной самим, либо, в отсутствие у меня возможности пересмотра вашего дела, наследником престола, единоличным решением. И да видит Ата-Нар, что слово мое окончательно. Шаир, Ватар – зайдете ко мне в кабинет, поставить свидетельские подписи на бумагах. И поднимитесь уже с колен, ибн-паша! Муззафар принялся делать это так неловко, что к нему подскочил светло-коричневый гулям Майсур и подал руку, и только так ибн-паша смог встать на ноги. – Приятно осознавать, – произнес в этот момент наследный ибн-амир тоном скорее ироническим, нежели довольным, – что меня столь бессмысленным вы, отец, все же не считаете, коли уж ни разу не ссылали дальше собственных покоев. – Сын мой, сегодняшние события скорее позволяют толковать о похвале, нежели ссылке для вас, – и амир отвесил в сторону Шаира легкий поклон равного равному. – Невзирая на то, что я не позаботился о вопросах государственных и принял решение без оглядки на благо амирата? – спросил в ответ тот, скептически вздернув бровь. – Как правило, вы в таких случаях бываете крайне мной недовольны, сиятельный амир. Ругаться с отцом Шаир в данную минуту не собирался совершенно: он действительно всего лишь хотел до конца понять отношение амира Хакима к случившемуся – это представлялось ибн-амиру крайне важным. Однако их недопонимания и конфликты относились к темам, в обсуждении которых язвительный тон возникал у Шаира сам собою, словно он выхватывал его, как меч из ножен, дабы защититься от опасности. Свидетели же его не беспокоили – всем, кого собрал здесь он сам, ибн-амир доверял, бин-ага Газаля и без того имела о нем не лучшее мнение, а на Муззафара ему было откровенно плевать. Амир смерил сына внимательным взглядом. – Я, любезный мой ибн-амир, вижу сегодня перед собою двух юных представителей семьи бени-Азимов, не лишенных даже заметного родственного сходства. Первый из них, – тут Хаким ибн-Саиф коротко кивнул в сторону Муззафара, – с неизменным трепетом и вниманием рассуждает о Чести, государственных делах и интересах амирата. Второй же – полагаю, ты не станешь с этим спорить – нередко не только отзывается о сиих важных предметах пренебрежительно, но и демонстрирует соответствующее к ним отношение. Однако, как ты сам верно заметил, первый, в отличие от второго, начисто лишен представлений о милосердии и сострадании. Кроме того, и о справедливости. На основании всего вышесказанного я искренне полагаю, что из одного невоздержанного на язык и беспорядочного в делах бени-Азима может со временем выйти достойный правитель Ясминии, внимательный и заботливый к своим подданным и пользующийся их ответной любовью. А Муззафару ибн-Заиду на данный момент опасно давать власть даже над законной супругой и детьми, не говоря уж о чем-то большем. Ты ведь хотел понять, что я думаю о твоем поступке и о тебе? Что ж, надеюсь, я объяснил достаточно. – Благодарю, отец, – и Шаир склонил спину куда ниже, подобно тому, как отвешивает поклон учителю благодарный ученик. На этом месте Муззафара увели в зиндан «прохладиться до утра и осмыслить свое положение», чтобы уже на следующий день, согласно указу, он отправился в ссылку. – Много вещей на заставе вам не понадобится, – любезно объяснила гулям Танзиля, – казармы не столь уж велики, так что нескольких утренних часов на сборы будет вполне достаточно. Хаким с Шаиром и Ватаром ушли оформлять бумаги, а оставшиеся принялись бурно обсуждать произошедшее, приходя к выводу, что Муззафару действительно изрядно повезло, хотя как сможет дальше жить навь, находящийся настолько не в ладу с собственной Честью, они представляли с трудом. Осень – время урожая и свадеб, и если урожай мастеров заботил не больше, чем любого, кто идет на рынок покупать его плоды, то свадьбы в Ремесленном квартале всегда отмечались широко. Да и как может быть иначе, если каждый спешит поздравить молодую пару и выразить им свою радость – от ближайших друзей до случайных знакомых, живущих через три улицы? И не сомневайтесь: знакомство, может, и краткое – а вот радость самая настоящая, искренняя, и выражать ее будут от всей широты души. И поздравлениями, и песнями, и танцами, и застольными криками «Горько!», которыми виновников торжества осыплют с ног до головы, также со всею щедростью. И внимательно проследят, чтобы молодожены в ответ были щедры не меньше. Да и в свадебных дуэлях зачастую веселого азарта куда больше, нежели серьезной обиды. Кто ж, в самом деле, осмелится обижать другого навя в такой день и портить любящим праздник? Даже старые недруги лишь рассядутся по разным концам длинного ряда столов да сделают вид, что вовсе не обращают друг на дружку внимания. Свадебные дуэли, весьма многочисленные, начинаются не с оскорбления, а с хвастовства друг перед другом – уступать не хочет ни один из спорщиков, и почему бы не решить вопрос кинжалами, с задором, да под одобрительное гиканье публики? А потом пойти танцевать вместе. Адиля и Шаир сидели рядышком, и ибн-амир старательно потчевал свою возлюбленную прекрасной печеной гусятиной, при этом обнимая ее за талию и едва ли не норовя покормить с рук, отчего девушка смущалась, не зная, куда и деться от такого неловкого внимания в толпе навей. Само собою, и ловчий собственной персоной, и его забота были приятны Адиле, но ее слишком смущало то, что на них смотрели с улыбками, да к тому же вокруг часто кричали: «Горько!». Свадьба Кусама и Зубейды, к которой так долго готовились почти все навки Персиковой и Гончарной, была в самом разгаре. Впрочем, рядом с ними расположились столь же занятые друг другом семейства, слева – отличный кожевник, высокий статный полуифрикиец Таонга со своими двумя женами, а справа – веселая ткачиха Гюльчатай и ее три мужа. И, глядя на них можно было понять, что и в том, и в другом семействе все было очень ладно, а свадьба напоминала им о своих прекрасных моментах и супруги наперебой ухаживали друг за другом, так что им было вовсе не до того, как милуется молодая пара рядом с ними. У Шаира настроение было преотличное и весьма праздничное, так что к настоящему моменту он уже успел подраться, заспорив о лошадях с дальним родственником невесты, а также три раза сыграть: два – на своем удде, и один – на позаимствованном у свадебных музыкантов ситаре. Получив в достатке всеобщего внимания и восхищения и вполне ими удовлетворившись, теперь ибн-амир полностью отдавал свои собственные внимание и восхищение возлюбленной, которая сегодня отчего-то казалась ему особенно прекрасной. Возможно, дело было в атмосфере праздника, царившей над Ремесленным кварталом, хотя сам Шаир всерьез подозревал в этом множество тонких косичек, украшавших сейчас голову Ятимы. Наплести их вместо тугого синского пучка, в который девушка обычно убирала волосы, предложила тетушка Фатима, сказав, что местная прическа будет смотреться с местным же нарядом лучше синской. Так что теперь Шаир то и дело заправлял эти косички Ятиме за ухо, уделяя им едва ли не больше внимания, чем содержимому ее тарелки, которой он не давал пустовать ни минуты. Отчего-то эта легкая ласка вызывала у Адили едва ли не больше трепета, чем поцелуи, и она робко ежилась в объятьях любимого. И эти попытки мысленно отгородиться от других привели к тому, что, несмотря на множество навей вокруг, бин-амира ушла в то самоуглубленное состояние, в котором мы начинаем понимать о себе более обычного. Адиля внезапно осознала, что именно вызывало у нее такие сильные чувства с самого прихода на праздник. Просто она смотрела на Кусама и Зубейду и видела их счастье. И ощущала со всем отчаянием, насколько ей не хватает возможности быть такой же беззастенчиво радостной рядом с возлюбленным. Насколько тяжело ей от того, что невозможно даже помечтать о том, как они останутся с Джабалем вместе до конца дней своих, потому что от сиих мечтаний делается лишь муторнее и горше. Бин-амире было слишком тяжело врать тому, кто сделался ей настолько дорог, и груз ее лжи придавливал настолько, что она поняла – в этот момент более всего она мечтает о встрече с Шаиром ибн-Хакимом, чтобы поставить окончательную точку в истории с Кровавой местью. И пусть ему станет стыдно и горько, когда она умрет от его рук. А Джабалю она бы оставила письмо, полное раскаяния и объяснений, потому что высказать правду в глаза она попросту не сможет. Шаир, сейчас очень чутко ощущающий настроения своей возлюбленной, заметил ее самоуглубление довольно скоро и, само собою, забеспокоился. Слишком уж хорошо он знал, какие серьезные неприятности могут скрываться за такими вот погружениями в себя у Ятимы. Но выяснять причины сейчас было не место и не время, посему ибн-амир сделал то, что было в его силах: – Ты устала, маленькая? – тихо спросил он, в очередной раз заправив ей за ухо пару косичек. – Если нет, то пойдем танцевать. Что за праздник без танцев? – Нет, что ты, наоборот засиделась, наверное, – обрадовалась Адиля поводу отставить эти тяжелые мысли на потом. Она знала, что позже они вернутся и не станут легче, но сейчас, когда Джабаль был рядом, ей не хотелось тосковать и портить время их встречи. Так что пусть печальные мысли приходят к ней ночью, она уж привыкла. Шаир широко и радостно улыбнулся и тут же потянул ее туда, где звучала музыка и в кругу собирались танцующие. То и дело некоторые танцоры и зрители менялись между собой местами – когда одни уставали, а другие не могли удержать на месте ноги среди всеобщего веселья. Танцевать с Ятимой теперь, когда Шаир знал о своих чувствах и знал о том, что они взаимны, оказалось… удивительно. И даже несколько головокружительно. Не то чтобы он раньше не танцевал с девушками, в которых был влюблен – не один раз, и это было весьма приятное развлечение. Но их танец он бы вряд ли мог назвать «развлечением». С какого-то момента Шаир думать забыл, что вокруг целая толпа других навей, что они на свадьбе и что в мире вообще есть что-то, кроме Ятимы и звуков музыки. Они танцевали близко, очень близко – так, как позволяют себе только самые лучшие друзья и возлюбленные, и Шаиру пару раз хотелось поцеловать ее прямо во время танца, но он удерживался, хоть и лишь потому, что не хотел ломать музыкальный ритм. Взглядов, обращенных на них во множестве, ибн-амир сейчас не замечал вовсе, что случалось с ним редко. Если уж совсем начистоту, то почти никогда. Танцевать Адиля любила, оттого ей было сейчас было легко увлечься, не смущаясь чрезмерной близости движений Джабаля. В самом деле: после всех его объятий за столом их близостью уже никого не удивишь. Потому она получила искреннее и вполне невинное удовольствие от того, что они были вместе. Даже слишком невинное на взгляд почти любого, кто посмотрел бы на них со стороны. Когда музыка смолкла и они замерли друг напротив друга, Шаир, хоть и не сразу, начал возвращаться чувствами и мыслями в действительность – и тут же ощутил, как у него пылают щеки. Поскольку его чувства и мысли были слишком уж откровенными, и он слишком уж не думал о том, чтобы хоть немного сдерживать их принавно, ему теперь казалось, будто весь круг знает о них в мельчайших подробностях. Включая и те, которые были совсем уж непристойными – и в настоящий момент роились в его голове, подобно осам вокруг гнезда. Так что Шаир, ухватив Ятиму за руку, поспешил вернуться обратно за стол, и только там, усадив девушку поудобнее и суетливо соорудив у нее на тарелке очередную горку еды, смог немного успокоиться и прийти в себя. Впрочем, отнюдь не до конца – ему все еще хотелось ее поцеловать, может быть даже и здесь, за столом, послав к людям всех остальных навей, если бы он не боялся слишком смутить свою возлюбленную. И он не мог перестать смотреть на нее. И хотя бы держать за руку, а еще лучше – обнимать, совсем хорошо – если обеими руками. – Я тебе уже говорил, что ты очень красивая? – полушепотом спросил Шаир, все же обняв ее за талию и легко поцеловав в висок. И немедля подумал, что Ятима, конечно, намного больше, чем просто красивая и даже очень красивая, и даже прекрасная. И намного больше, чем девушка, будившая в нем одновременно чувства как самые нежные и трепетные, так и самые горячие и страстные. Ятима была той, без которой Шаир действительно не представлял своей жизни, как не представлял этой жизни без поэзии или ловчей магии. Он понял это давно, он говорил об этом самой Ятиме – однако даже не представлял, насколько оглушающе сильной может быть его любовь к ней. Настолько, что хотелось зажмуриться и задержать дыхание. Еще хотелось утащить ее к людям отсюда и наконец-то оказаться с ней наедине. И поцеловать, в самом деле, а еще – рассказать, что он чувствует сейчас, потому что Шаиру казалось, что если этого не сделать как можно скорее, его попросту разорвет изнутри. Снова есть Адиля не собиралась вовсе, и потому смотрела на свою тарелку в ужасе. Казалось, что Джабаль решил срочно раскормить, да так, чтобы она уж точно никогда не бегала с ним за преступниками. Но возразить против девушка не успела, а главное, не так уж хотелось затевать споры в хороший день. На очередной комплимент она улыбнулась и сказала: – Неужто ты забыл, как я тебе отвечала на это, что ты тоже очень красив? Хотя вообще я уверена – ты прекрасно об этом знаешь и не нуждаешься в подтверждениях. – Очень нуждаюсь, – заверил ее Шаир и поцеловал в скулу. – Говори мне это как можно чаще. И еще что-нибудь говори… хорошее. Он уткнулся носом ей в волосы и протяжно вздохнул: невозможность быть хотя бы на десятую долю откровенным на публике делалась дня него невыносимее с каждой минутой. Так что, немного помолчав, Шаир добавил: – А еще я, кажется, очень нуждаюсь в том, чтобы прямо сейчас похитить тебя со свадьбы. Давай куда-нибудь сбежим отсюда? Не хочу никого видеть, кроме тебя. Адиля, еще раз взглянув на горку еды, за которую точно придется взяться из вежливости, если они останутся тут, решила, что это очень даже хороший повод не переесть, и сказала: – А давай, в самом деле! Хотя, конечно, побыть с Джабалем вдвоем, без смущающего внимания окружающих, ей хотелось тоже. Шаир, получив согласие, просиял так, словно у него внутри зажгли три лампы сразу, торопливо схватил с подушки удд – и повлек девушку прочь от шумного праздника, обняв за талию. Отойти слишком уж далеко они не успели: звуки музыки и голоса доносились вниз по улице громко – однако ночной Сефид вдалеке от свадебного торжества оставался тих и безнавен, так что Шаир, осознав, что ни терпения, ни желания терпеть у него сейчас нет вовсе, потянул Ятиму в сторону от дороги, где, прислонившись спиной к стволу ближайшего дерева, наконец-то поцеловал ее с такой страстью, будто делал это в первый и последний раз в своей жизни. – Я думала, мы прогуляемся немного подальше, – со смешком сказала Адиля. – Обязательно так и поступим, – согласился Шаир. – Просто во время прогулки мы можем делать приятные передышки. – О да, ведь мы так устаем за пару касаб! – О чем ты говоришь, девушка! Какие касабы! Пару арашей! – возразил ибн-амир, и они захихикали, как заговорщики. Отсмеявшись, но все еще улыбаясь, Шаир сказал: – Я тебя люблю, – и поцеловал ее в лоб. – Я тебя тоже, – охотно ответила Адиля. – Ты даже не представляешь, как сильно, – продолжил ибн-амир, которому все еще невыносимо хотелось высказать хотя бы часть своих чувств. Выходило у него торопливо, так, словно его могли прервать в любую минуту, или же так, будто слова не поспевали за тем, что он столь сильно желал выразить: – Хотя я тебе говорил. Только я, наверное, и сам не представляю до конца. Насколько сильно ты мне нужна, насколько я без тебя не могу, насколько хочу быть с тобой. Всегда быть с тобой, и ни с кем кроме тебя. Даже вообразить не могу, даже помыслить не могу о ком-то, кроме тебя… Вряд ли он мог придумать что-то более пугающее. Во всяком случае, так казалось Адиле, которая едва не забыла, как дышать, и очень побледнела, потому что это было именно то, чего она боялась, чего она так не хотела породить в другом наве. Впрочем, когда она дослушала его речь, ей стало еще хуже. – …И если не с тобой – я не хочу быть ни с кем вовсе! – тут Шаир подумал, что благо амирата – вещь, безусловно, важная, но поступиться Ятимой ради него он действительно не сможет, так что он ей не соврал ни на мискаль. Более всего Адиле хотелось воскликнуть: «Нет! Возьми свои слова обратно! Не думай так, не мучь меня настолько!» – но сделать этого она не могла и лишь молчала, сжимая его руку и тревожно заглядывая в глаза. Шаир, продолжавший смотреть на нее пристально и неотрывно, встревоженно нахмурился. «Во имя Всевышнего! – подумал он, чувствуя, как внутри нарастает гнетущее беспокойство. – Что опять случилось, маленькая? Чем я тебя теперь напугал? Все же хорошо!» Он погладил ее по щеке, коротко поцеловал и крепко прижал к себе. Спрашивать, в чем дело, было отчего-то боязно, не спрашивать вовсе – пожалуй, опасно. – Все в порядке, маленькая? Ты в порядке? – наконец взволнованно сказал Шаир и рассеянным движением в очередной раз поправил ее многочисленные косички. Адиля вздохнула, стараясь, чтобы это не прозвучало мучительно, и соврала со всей доступной ей в этот момент искренностью: – Конечно, большой. С чего бы мне быть не в порядке? Я тоже тебя люблю! – И в подтверждение своих слов поцеловала Джабаля. Не то чтобы слова или действия Ятимы хоть сколько-нибудь убедили ибн-амира в том, что у его драгоценной возлюбленной действительно все хорошо, скорее уж наоборот – Шаир только сильнее обеспокоился тем, что она опять не желает ему рассказывать о причинах своих волнений и страхов. Однако, пока он целовал ее, долго и нежно, надеясь хотя бы так успокоить, ему удалось немного привести мысли в порядок. «В конце концов, сбегать от тебя снова она не собирается», – мысленно сказал он себе, и это было вполне утешительно. У него есть время, чтобы разобраться, не торопясь, и что-нибудь придумать, у него есть все время мира, по большому счету, поскольку он действительно собирается быть с ней всегда. А сейчас – он обещал Ятиме прогулку, и если она не хочет говорить, тянуть из нее слова, выспрашивать о неприятном и портить тем чудесный вечер он не собирается. Посему, прервав поцелуй, Шаир сказал: – Ну, раз все в порядке – пойдем гулять дальше. Мы, между прочим, так до сих пор в парке в Купеческом не были, хотя я тебе обещал. Там сейчас наверняка совсем никого нет, самое удачное время! – тон у него при этом был самый беззаботный и жизнерадостный, хотя снедавшие ибн-амира переживания не отступили, и он продолжал размышлять о том, что так сильно взволновало Ятиму, и весь остаток вечера, и на следующий день. Выводы, к коим привели эти раздумья, моему слушателю наверняка покажутся удивительными, поскольку сейчас ему известно куда больше, нежели знал на тот момент искренне любящий, но крайне плохо осведомленный о жизни и личности своей возлюбленной Шаир. Этот же вечер завершился действительно приятной прогулкой, во время которой Адиля даже смогла отчасти прийти в себя и решить, что, в конце концов, ее любимый – поэт, а они любят преувеличивать, потому вовсе незачем так уж сильно пугаться его слов, и расстались они, вовсе не считая, будто сегодняшнее свидание было неудачным. Чем больше ибн-амир размышлял об их последней встрече с Ятимой, тем определеннее приходил к умозаключению, что причиной ее неожиданного беспокойства могло быть лишь одно, а именно – их совместное будущее. Они были на свадьбе, в конце концов, Шаир сказал ей, что хочет быть с ней всегда – и нисколько в этом не соврал. Однако за такими откровениями у добропорядочных навей обычно следует предложение руки и сердца, которого он, связанный массой тягостных и где-то даже трагических обязательств, сделать не мог. И что обо всем этом должна была подумать несчастная Ятима, по сю пору не знающая ни его имени, ни титула? Разумеется, у Шаира не возникало даже подозрения, будто она могла решить, что разница в происхождении может беспокоить его самого. Ятима слишком хорошо его знает – ловчего, который представляется парнем из деревни и беседует с простыми навями, как с равными. Зато она не знает ровным счетом ничего о семействе Шаира и могла себе надумать Всеотец знает что. Возможно, надуманное отчасти даже было правдивым: вряд ли у родителей вызвало бы радость его желание связать жизнь с бин-эфенди в нынешнем его положении. Однако сейчас Шаир действительно не мог представить себе ничего иного. Разумеется, желание ибн-амира сбежать от невесты и обязательств перед Ясминией многим, даже очень многим, могло показаться совершенно бесчестным. Но сам он искренне и от всей души полагал, что по-настоящему бесчестно было бы предать свою возлюбленную. За амират Шаир мог бы себя со временем извинить, а вот если бы он бросил Ятиму – он бы не простил себе этого никогда. В первый раз он понимал со всей очевидностью, насколько сильно он ее любит – оттого романическая мысль сбежать из дома окончательно, жениться на ученице кузнеца и жить своими трудами довольно скоро пришла ему в голову, и чем более думал он о сем решительном поступке, тем более находил в нем благоразумия. Мерявший ногами комнату во время этих размышлений, теперь Шаир уселся за стол и написал письмо отцу, самым четким почерком и самым бешеным слогом. В нем он объявил о своем решении перейти к самостоятельной жизни и оставить заботы о ясминском амирате кому-то из младших братьев или сестер, среди коих наверняка найдется кто-то менее безалаберный и более подходящий на роль правителя, нежели он сам, что наверняка приведет лишь к благу. Сам же он удовлетворится тем малым сроком и достатком, который сможет, без вмешательства семьи, обеспечить себе лично и выбранной им второй половине. Посему он просит себя не разыскивать и дальнейших сношений не ждет. Второе письмо адресовалось драгоценной матушке и писалось оно куда медленнее и далеко не в столь категорических выражениях. Он заверял ее в своей сыновьей любви и пояснял, что бывают случаи, когда перед навем становится сложный выбор, однако то, что он выбрал покинуть семью, не означает, будто в его душе она будет занимать меньше места, нежели прежде. Перечитав написанное несколько раз и найдя изложение удовлетворительным, Шаир отправился к Ватару, на которого надеялся возложить роль письмоносца. – Дорогой друг! Я принял важное решение! – с порога объявил ибн-амир, ворвавшись в лабораторию подобно горячему пустынному ветру и бесцеремонно усевшись на стол. – Пожалуй, самое важное в своей жизни – и теперь, как и всегда, рассчитываю на твою помощь, поскольку знаю, что ты мне не откажешь в ней. Ватар медленно поднял взгляд от своих записей, которые как раз изучал в момент очередного шумного явления Шаира ибн-Хакима, и с немалым интересом уставился на него. – Я уже напуган, – абсолютно честно сообщил Ватар. – Так что лучше рассказывай побыстрее и, по возможности, избегая поэтических отступлений. Ибн-амир нахмурился и вздохнул. В самом деле, это была крайне серьезная новость, и принятое им решение было отнюдь непростым, так что и сообщить о нем следовало соответствующим образом. – Невзирая на то, что я прекрасно осознаю свой Долг и все имеющиеся у меня обязательства перед амиратом, перед семьей, а также и перед бин-амирой Адилей, – четко и чеканно, будто бросал дуэльный вызов, проговорил Шаир, – я пришел к осознанию, что слишком сильно люблю Ятиму и слишком сильно ей дорожу. Оттого, предпочти я ее хоть чему-то, сколь бы серьезным оно ни было, я сочту это непростительным предательством, с грузом которого вряд ли смогу жить дальше. Посему я собираюсь отречься от престола и жениться на ней. На несколько мгновений Ватар застыл, после отложил бумаги, шумно вдохнул воздуха и застыл снова. Новость, обрушившаяся на него, была столь оглушительной, что вряд ли на нее можно было отреагировать как-то иначе, и благородному ученому требовалось хоть немного времени, чтобы осмыслить ее. Наконец он выдохнул и сказал: – Я не буду даже спрашивать, хорошо ли ты подумал, принимая подобное решение, поскольку даже нави, подобные тебе нравом, понимают, что столь судьбоносный выбор должен быть совершен так, чтобы о нем не жалеть после. Тем более я не буду повергать сомнениям твои чувства к Ятиме: мне ли не знать разницу между твоими обычными влюбленностями и нынешней, которую ты сам не хотел признать? Но ради Ата-Нара, скажи мне, что ты собираешься делать с тем, что к тебе рано или поздно придет кровница, жаждущая отмстить за обиду? Шаир поджал губу и несколько ударов сердца созерцал потолок с видом самым сосредоточенным, после чего вновь посмотрел на друга. Он думал и об этом тоже, вне всякого сомнения, к тому же неоднократно – по правде говоря, это волновало его куда больше обязательств наследника престола, кои он собирался отвергнуть. – Обстоятельства мои, к великому сожалению, таковы, – наконец проговорил ибн-амир с куда меньшей порывистостью и уверенностью, нежели раньше, – что, так или иначе, мне придется принять серьезные отягощения для моей Чести, что бы я ни выбрал. И, безусловно, избегание встречи с кровницей станет самым большим из них, в свете сделанного мной выбора. Однако меня извиняет то, что я делаю это не ради себя. А только ради того, чтобы та, кого я люблю, не была несчастна. Уверен, моя Честь это выдержит. Ей и так уже приходилось немало страдать из-за моих поступков, а это, возможно, самый достойный из поводов. Ватар очень тяжело вздохнул и спросил: – Что ж, если ты все уже решил и выбор свой не подвергаешь сомнению, какой помощи ты ждешь от меня, мой драгоценный друг? – Знаешь, иногда мне всерьез кажется, что я не заслуживаю такого друга, как ты, – усмехнулся Шаир. – И мне остается только благодарить Всеблагого за нашу встречу и просить его о том, чтобы мне представилась возможность когда-нибудь в будущем отплатить тебе в равной мере за все, что ты когда-либо для меня делал и наверняка еще сделаешь. Сказав это, ибн-амир извлек из рукава два листа бумаги с плодами своих трудов и мучительных размышлений. – Письма. Одно для отца, второе для матери, с моими подробными объяснениями всего случившегося. Я не собираюсь передавать подобные сообщения через слуг или оставлять под дверью – и хотел бы попросить тебя вручить их лично. Ватар хмуро принял письма и, повертев их в руке, положил на стол. – Мне приятно твое доверие, однако же позволь поинтересоваться, мой дорогой пока что ибн-амир, прежде чем ты разорвал отношения с семьей ради Ятимы, знает ли она сама о постигшем ее счастье? Тут Шаир смущенно кашлянул и не менее смущенно потупился. – Еще нет, не было времени ей сказать. Да и выбраться в город, собственно. Впрочем, вряд ли в данном случае могут возникнуть какие-нибудь сложности. Несчастный алхимик снова вздохнул и, не решившись прямо попенять Шаиру за излишнюю торопливость, спросил: – Откуда такая уверенность? И не думаешь ли ты, что все-таки лучше сначала спросить будущую невесту? Пылкий и решительный влюбленный всплеснул руками и снова возвел глаза к потолку, вспомнив о свадебном празднестве и о странном поведении Ятимы. – Потому что у меня нет иных объяснений ее поведению. Вот скажи мне сам: что может всерьез расстроить любящую женщину в тот момент, когда ей совершают признание в любви? Кроме несделанного вслед за этим признанием предложения руки и сердца, собственно. Я, разумеется, не называл ей ни своего имени, ни титула, однако она уже давно догадалась, что я отнюдь не простолюдин, – Шаир вздохнул. – Не так уж сложно, надо сказать, при том, насколько я с ней откровенен. Впору подумать, что я достаточно высокороден для того, чтобы моя родня всерьез возражала против брака с дочерью ронина. И оттого все мои признания ничего не стоят. Некоторые из соображений, появившихся при этом у Ватара о возлюбленной его друга, озвучиванию в его присутствии не подлежали. В конце концов, самолично достойный ученый эту навью не знал, и его подозрения могли быть совершенно безосновательны, но коль скоро Ятима догадывалась о положении Шаира, пусть и без достаточной точности, то не могло ли выйти так, что она рассчитывала, что ее введут в высокородную семью? И не окажется ли, что она оставит Шаира, если узнает, что он хочет быть с нею, но вовсе не собирается дать ей высокое положение и достаток? Разумеется, благородный Ватар ни в коей мере такого не желал, но не учитывать подобный вариант он не мог, и его сердце сжималось от жалости при одной тени мысли, что Шаира могут так жестоко отвергнуть. И он тем более хотел, чтобы его друг не оказался отрезан сразу от всего вследствие неблагоразумной торопливости своих поступков. Поняв это, Ватар решился на уговоры. – Все же, мне кажется, что именно ей первой ты должен сообщить о своем решении и раскрыть все свое положение полностью. Захочет ли она снова бегать и скрываться в течении жизни? Рискнет ли? Шаир, обдумав сказанное другом, мрачно хмыкнул. – Смею предположить, что эта девушка может рискнуть и сильнее, и большим. Впрочем, вынужден с тобой согласиться – далеко не впервые, ибо твой разум, как и всегда, превосходит мой. Сначала следует сказать ей самой, в конце концов, я ей собираюсь предложение делать, а не ясминскому престолу. Письма оставь у себя, думаю, они вскоре пригодятся. Ватар облегченно вздохнул, уверил Шаира, что сбережет письма и передаст их, когда понадобится, но не ранее. Шаир же неожиданно обнаружил, что взволновался, так как, хотя он и был уверен, что его предложения ждут, он собрался делать его впервые, и это был совершено особенный случай в его жизни. Впрочем, все вышеописанное лишь сподвигло его поторопиться на встречу с любимой. На беду или по счастью, однако ибн-амир совершенно не представлял, чем закончится сей важнейший для него разговор – оттого беспокойство даже в малой части не соответствовало тем перипетиям, которые ожидали его в самом ближайшем будущем. Находясь в состоянии столь твердом и взволнованном одновременно, Шаир менее всего жаждал видеть сейчас прочих навей, так что, придя к дому Барияра, он сразу же знакомым уже путем, по инжирному дереву, влез в спальню Ятимы, которой на месте не оказалось. Скривив губы, Шаир подумал было спуститься вниз, но немедленно постановил этого не делать и в ожидании присел за стол, где нашел и бумагу и калям, чтобы иметь возможность провести время не без пользы. Даже просто писать «Люблю Ятиму» казалось ему сейчас делом куда более угодным душе, нежели любое общение с семьей кузнеца. Так что Адиля застала его в своей комнате склонившимся над бумагой и невероятно сосредоточенным. – Джабаль! Ты так неожиданно! – ахнула она. Шаир сделал завершающий длинный росчерк калямом и повернулся к ней, радостно улыбнувшись. – Вовремя ты, я как раз закончил. Тушь, конечно, не высохла еще, так что иди сюда, – сказал он, незамедлительно уложив рядом с собой подушку и похлопав по ней рукой. Адиля подошла и с улыбкой уселась рядом с ним, и, поскольку Шаир сидел на стуле, пусть тот и не был высок, ей пришлось смотреть на него совсем уж снизу вверх. – Вот! – с нескрываемой гордостью объявил Шаир, кивнув на стол. Надпись была совсем простой, посему, дабы занять время, он потрудился как следует ее оформить: незатейливая, хоть и очень важная, фраза была вписана красным, будто огонек, в нарисованный черной тушью фонарь – в точности такой, как Шаир держал у себя на крыше здания дивана. – Я тебя люблю, – повторил он написанное вслух и притянул ее к себе за плечи. – Я тебя тоже, – сказала Адиля и поцеловала Джабаля в нос, – И это очень красиво! Очень. Видишь, я тебя хвалю, как ты и просил! Хотя мне в самом деле нравится. – Спасибо, радость моего сердца, – весело усмехнулся Шаир. – Я знал, что могу на тебя рассчитывать. Говорить с ней так было очень приятно, однако ибн-амир ни на мгновение не забывал о причине своего сегодняшнего визита. Так что, коротко вздохнув, он поднялся на ноги и протянул Ятиме руку. – Встань, пожалуйста, мне тебе нужно сказать кое-что очень важное. Адиля немедленно разволновалась, но руку приняла и поднялась. – Я слушаю очень внимательно! Шаир сосредоточенно замолчал, продолжая мягко сжимать ее пальцы в своей ладони. Слова, которые он намеревался произнести, были очень важными, и следовало сказать их правильно. Кроме того, он не хотел вводить Ятиму в заблуждение даже ненадолго, посему собирался сразу же поведать и о сложных обстоятельствах, в которых находился. Говорить следовало коротко и ясно, так он решил – хотя ибн-амир, конечно, предпочел бы, чтобы его предложение звучало не только искренне, но и красиво, однако сразу сказать все главное было сейчас куда нужнее. – Я уже говорил тебе, что хочу всегда быть с тобой, однако ничего тогда не сказал в подтверждение своих слов. Прости, причиной тому – не недостаток моих чувств, а моя жизненная ситуация. Однако я решил, что она не должна быть препятствием для нашей любви. Поэтому прошу тебя выйти за меня замуж, невзирая на то, что моя семья будет против этого возражать и, вероятно, нам придется уехать отсюда достаточно далеко – я пока не знаю, куда. Адиля ахнула еще когда он произнес эти ужасные для нее слова, «прошу тебя выйти за меня замуж», и едва любимый произнес тираду целиком, отшатнулась с болью и горечью в глазах. – Прости меня, я чудовище! Я себялюбивое чудовище, но поверь, я вовсе не хотела до этого доводить! – воскликнула она. Шаир смотрел на нее с непониманием и испугом, не в силах даже представить, что сейчас творится в мыслях его возлюбленной, что могло ее так напугать и вновь заставить думать и даже говорить о себе столь ужасные вещи. Еще прежде, чем сказать хоть что-нибудь, он обхватил ее за талию, как тогда у себя в Купеческом, когда она чуть не ушла от него прочь и он успел удержать ее лишь в последний момент. – Ради Всевышнего, объясни мне, в чем дело, – взволнованно потребовал Шаир, прижимая ее к себе. – Я и собираюсь. И я должна была это сделать раньше! – ответила Адиля уже со слезами на глазах. – Сразу. Не допускать… Я не должна была давать тебе надежд, когда я отягощена этой клятвой и происхождением. Мы не можем быть вместе, потому что я тоже скрывала свою личность. Меня зовут Адиля бин-Джахира бени-Феллах, и не думаю, что ты сможешь мне это простить, так что даже не прошу извинений за эту ложь. Адиля опустила голову, называя свое имя, и напрягалась, ожидая, что он оттолкнет ее в этот момент. Ибн-амир посмотрел на нее уже не с испугом, а с самым настоящим ужасом, однако смысл сказанного, подобно упершемуся в дверях хлева ослу, совершенно не хотел проникать в его разум. Он непонимающе потряс головой и зажмурился, против ожидания Адили, стиснув ее в объятиях еще крепче. «Ты – идиот! – с неожиданной торжественностью и громкостью прозвучало в голове Шаира, будто магически усиленный голос глашатая. На этом, однако, он не остановился и продолжил – все-таки тише, но весьма зло и обвиняюще: – Человечий сын, порождение верблюдицы, пустынные ящерицы лучше тебя соображают и справляются со своим бытьем. По крайней мере, никому от начала времен не доводилось слышать, чтобы ящерицы становились причиной столь ужасающих бед и горестей для навей и амиратов! Разума в твоей голове – не более, чем в перезревшей тыкве. И ловчий из тебя, драгоценный амир, как из козла музыкант! И проверял ты ее, надобно думать, не тем, чем это делают нави, устроенные согласно воле Ата-Нара, не похожие на дикие порождения человечьей фантазии, которым, вне всякого сомнения, являешься ты! И даже сейчас тебе не хватает твоего скорбного и скудного разума, чтобы осознать в полной мере положение, в коем оказался ты сам, всю степень ужасающей кошмарности того, что ты сотворил, а также невыразимую глубину Ледяной Безны, в коию ты вверг ту, которую любишь!» Тут голос наконец замолчал, и Шаир, медленно открыв глаза, снова посмотрел на свою возлюбленную, а также невесту и кровницу – и вправду не в силах окончательно осознать, что он сейчас глядит на Ятиму и Адилю одновременно. Первым его отчаянным порывом было произнести в ответ свое имя, однако он остановился в последний момент, стиснув зубы и сжав губы так, что они побелели. Она была напугана, она была в отчаянии, виноват в этом был только он и никто кроме него – поскольку совершенно, абсолютно, нисколько не думал о том, чтобы вовремя сдержаться и промолчать. И теперь, откройся он ей, он сделал бы только хуже. Шаир прекрасно видел, в каком состоянии сейчас пребывает его возлюбленная – точнее, он его попросту узнал. И ее обвинения в ее собственный адрес, и слова о том, что ее невозможно простить: Адиля считала, что Джабаль отвергнет ее теперь, когда она совершила свое признание, невзирая на все, что он говорил ей раньше. Потому что снова испугалась до полусмерти. И каково ей было бы сейчас узнать, что перед ней стоит главная причина ее нынешних страхов? В тот момент, когда она нуждалась лишь в успокоении и заверениях, что ее любимый останется с ней, несмотря ни на что. Это Шаир понимал – хоть что-то он понимал тем полупустым бурдюком, который ему по недоразумению приставили вместо головы. Адиля, ощутив, что ее только крепче сжимают в объятьях, наконец подняла взгляд, чтобы увидеть, как любимый сжимает губы, и поняла то, чего он ей не сказал – он ее все равно любит, но она действительно нанесла ему рану в самое сердце. Слезы полились из ее прекрасных глаз, ведь она совершенно не знала, что с этим делать и как его хоть немного утешить. Шаир, увидев, что она плачет, протяжно вздохнул, будто разом очнувшись от свалившегося на него потрясения. Мысли его сейчас были беспорядочными и невнятными, более всего напоминая перепутавшийся моток шерсти, однако среди них ясно выделялась одна – о том, что Ятиму… Адилю, нужно успокоить, прямо сейчас, во что бы то ни стало и как угодно. Вздохнув снова, Шаир принялся торопливо вытирать ей щеки пальцами, а потом, обхватив ее лицо ладонями, сцеловывать слезы с лица. Проклятый голос в голове не преминул заметить, что после всего совершенного он не имеет права и пальцем трогать бин-амиру, однако Шаир, так же мысленно, послал его ко всем людям, не испытывая в том ни малейшего раскаяния. Как бы ни было ужасно содеянное им, сейчас, не зная ничего, Адиля ему доверяла, и он был единственным, кто мог дать ей хоть какое-то утешение в ее горе. – Не плачь, маленькая, я тебя умоляю, только не плачь, – говорил он между поцелуями, не слишком задумываясь над словами, памятуя лишь о том, что ему ни в коем случае нельзя называть свое имя и раскрывать свою личность перед ней. – О Всевышний, какой же неимоверный человечий идиот тебе достался в моем лице! Ничего не соображающий идиот с горшком вместо головы! Ты только не плачь, я от тебя никуда не денусь, теперь уж точно никуда… Адиля совершенно ничего не поняла в сбивчивой речи своего возлюбленного – так же, как раньше он не понимал ее терзаний – и, громко всхлипнув, чтобы остановить слезы, сказала: – Ты не идиот, Джабаль, ты не идиот, при чем тут это... – тут мысль Адили резво скакнула, как козел, перепрыгивающий со скалы на скалу, дав ей объяснение, отчего он может так себя называть, и, криво усмехнувшись, она пояснила: – А если ты, как все ловчие Ясминии, искал шаярскую бин-амиру, но не узнал ее во мне, то, по всей видимости, сочиненный мной артефакт для искажения ауры оказался достаточно хорош, чтобы обмануть тебя. Хотя, как я сейчас погляжу, мне было бы лучше не становиться такой находчивой в этом деле. Шаир на мгновение замер и прикрыл глаза: почему-то от понимания, что он ошибся лишь из-за того, что ему пришлось иметь дело с самой сообразительной ученицей кузнеца по оба берега Хамры, сделалось немного легче. Вся ситуация, впрочем, от этого ничуть не становилась более простой и менее ужасной. Он снова крепче прижал Адилю к себе и рассеянно погладил по спине. «Ты себе и вообразить не можешь всем своим прекраснейшим и драгоценнейшим разумом, маленькая, насколько я идиот. У которого в голове пусто, будто в колодце в засушливый месяц. И я не могу тебе сейчас этого объяснить, потому что это окончательно и безнадежно разобьет тебе сердце», – подумал он. – Я ни человека не представляю, маленькая, что нам с тобой со всей этой явьей ситуацией поделать, – честно признался Шаир, едва не ляпнув «не представляю до сих пор», но вовремя прикусив язык. – Но я тебе готов хоть сейчас клятву Чести дать, что если какой-нибудь выход существует, я его найду. «Невзирая на то, что за все это время не нашел и малейшего намека на существование оного, но улети я в Явь, если я перестану искать», – мысленно добавил к сказанному ибн-амир. Адиля испуганно сказала: – Я не прошу клятв, во имя Всеведущего, клятв с меня уже предостаточно! А ты слишком добр, слишком, я этого не заслужила! – тут девушка прижалась лицом к его плечу и снова зарыдала. – Я думала, ты меня оттолкнешь, и ты был бы прав, сделай так! И это невыносимо, зачем ты такой хороший? «Лучше не бывает, Всевышний свидетель: будто стая диких навей, и бед от меня ровно столько же», – продолжил ругать себя Шаир и одновременно утешающе гладить ее по голове. – Я тебя люблю и жизни без тебя вовсе не представляю, маленькая, я говорил тебе. И что в мире нет ни единой причины, по которой ты могла бы стать мне не нужна и я бы мог вдруг начать думать о тебе дурно, даже если небосвод на землю упадет и Око Всевидящего закроется навеки. И что я тебя всегда поймаю и всегда удержу, чего бы мне это ни стоило. Я часто язык за зубами удержать не могу, хотя следовало бы, и, сдается мне, Ата-Нар, увидев мои прегрешения, все же обрушил на меня свой карающий меч – но уж если я что сказал, то я ровно так и думаю и не вру ни на мискаль. Никуда я от тебя не денусь, даже если сама прогонять станешь. «Или убивать соберешься – какая мне, к людям, тогда будет разница, жить или нет?» – снова договорил он про себя то, что не мог произнести вслух. – Я промочу тебе хафтани насквозь, но я не могу остановиться, – сквозь всхлипывания сказала бин-амира. – Так трудно поверить, что ты от меня не ушел, не отверг, несмотря ни на что. И Адиля продолжила рыдать от облегчения, потому что, хотя беда, в которую они попали, легче не стала, но то, что ей не приходилось больше одной нести эту тяжесть и постоянно врать, сделало ее жизнь сейчас немного более выносимой. – Ничего, у меня дома запасная одежда есть, можешь и абайю промочить, – усмехнулся Шаир и погладил ее по плечу. На сердце у него сейчас было совсем муторно, однако от самой возможности успокоить Адилю, хоть отчасти облегчить тот груз, который свалился на нее по его собственной вине, делалось не совсем беспросветно. Как быть со всем этим дальше, он подумает потом – а сейчас будет ее утешать и находить в том утешение для себя самого. Само собою, коль скоро слезам бин-амиры дали вытекать, не пресекая их ливня, в конце концов их источник иссяк, и Адиля пришла в состояние, близкое к умиротворенному. А после они провели время так же, как во все прочие, не ознаменованные трагичными признаниями, свидания: целуя друг друга и заверяя в своей искренней и бесконечной любви. И, возможно, сейчас цена этим словам стала даже выше, потому что за ними стояло гораздо больше понимания. На прощание Шаир сказал: – Возможно я буду занят, маленькая, не приду так скоро, как обычно. Верь – я буду искать выход для нас с тобой. И помни: моя любовь обязательно станет светом в фонаре, который должен высветить нам путь во тьме. Уже во второй раз за этот день представ в дверях лаборатории Ватара в самом мятежном расположении духа, ибн-амир Шаир ибн-Хаким со всей еще оставшейся у него в запасе решительностью заявил: – Мой драгоценнейший и разумнейший Ватар, даже если у тебя в данную минуту происходит некий весьма ценный, важнейший и срочнейший научный опыт – ты его отложишь, не мешкая, и выслушаешь меня без промедления. Я не питаю и тени надежды, что наша беседа принесет мне хоть малейшую пользу, поскольку ситуация эта остается категорически безнадежной вот уже который месяц кряду – и, полагаю, останется таковой и дальше. Впрочем, нет! Теперь она сделалась куда как хуже и невыносимее, ибо, должен со всей откровенностью тебе сообщить, что твой друг – тыквоголовый кретин и сын человечий. Впрочем, для тебя это не новость, однако сегодня ты будешь иметь удовольствие получить тому очередное поистине выдающееся подтверждение. С этими словами Шаир упал на диван с самым трагическим видом, наконец дав волю всем обуревающим его мрачным чувствам, которые столь долго был вынужден таить в присутствии Ятимы ради ее же блага. Само собою, Ватар, и без того с тревогой ожидавший своего друга с любыми новостями, был бы готов бросить ради него всё. Впрочем, на самом деле ничего важного он и не начинал, так как почитал, что при любом исходе объяснений Шаира с его возлюбленной, самому алхимику предстоит хлопотный вечер. При виде удрученного состояния ибн-амира, в первую голову Ватару пришла мысль о том, что он был прав в своих подозрениях о корыстолюбии Ятимы, однако слова про не первый месяц запутали его, и он бросил строить предположения, обратившись к лучшему источнику сведений: самому Шаиру. – Я весь внимание, друг мой, и готов сделать для тебя все, что в моих силах, хоть бы их и было слишком мало, – с полным сочувствием ответил он. – О да, удели мне внимание, любезнейший! Ибо я намерен сообщить тебе известие, которого ты от меня столь долго и столь безнадежно допытывался. Хотя сомневаюсь, что оно тебя порадует теперь. Я нашел бин-амиру Адилю бени-Феллах! О Всевышний, неужели я настолько прогневил тебя, что ты наказываешь меня с подобной жестокостью?! – после сего драматического восклицания Шаир всплеснул руками так сильно, что сбил на пол одну из лежащих на диване подушек. Не то чтобы умнейшего Ватара вовсе не осияла никакая догадка, отчего эта новость может повергнуть ибн-амира в подобное настроение, однако же он вновь предпочел всем догадкам уверенность, которую мог получить из первых рук, и кротким тоном спросил: – Где же ты ее обнаружил, и каковы были обстоятельства вашей встречи? После чего подошел и уселся на диване рядом с Шаиром. Тот скривился и трагически вздохнул. – Восхитительные обстоятельства, друг мой: я стал первым навем в истории Шара, который сделал предложение руки и сердца собственной невесте! Во имя Ата-Нара, когда говоришь это вслух, оно звучит еще чудовищнее! Ватар также вздохнул: – Значит она все-таки Адиля. Не то чтобы я не допускал такой возможности, но ты был так убежден, а потому и убедителен, что она другая навья. Прости, мне трудно сейчас чем-либо тебя утешить, это следует хотя бы осознать. – О-о-о, я был совершенно, полностью убежден – и ты был бы убежден на моем месте, поскольку возможности исказить ауру для сильного сахира в природе не существовало. До тех пор, пока она ее не придумала! У меня потрясающе умная невеста, ты не находишь? Люди меня забери в Явь вместе со всей ловчей магией и этими человечьими артефактами, которые она делает! «Воистину, какой бы страшной преступницей она могла бы стать, если бы направила подобные таланты и энергию против закона», – неожиданно подумал Ватар, вслух же сказал: – Прости за то, что позволил себе усомниться в том, что ты достаточно хорошо ее проверял, хоть я это сделал и не вслух, – и похлопал Шаира по руке, – действительно, мудрено было догадаться. И что же ты сделал, когда узнал о том, кто она такая… Погоди, для начала скажи, как ты в таком случае узнал вообще? Шаир хмуро уставился на своего друга и подумал, что хоть он и не ждал, что этот разговор будет приятным, однако в глубине души рассчитывал на некоторое душевное облегчение. Однако пока отчего-то выходило с точностью до наоборот: чем больше ибн-амир делился обстоятельствами случившегося и своими переживаниями, тем более сумрачным становилось его состояние. Не в последнюю очередь оттого, что он все сильнее чувствовал свою вину, причем за все сразу, начиная от этих людских бейтов и заканчивая тем, что не смог догадаться о том, кто она такая, ни сразу, ни позднее. Разумеется, он ее проверял, однако Шаир не мог не отдавать себе отчета в том, что с самого начала слишком сильно хотел, чтобы Ятима не оказалась бин-амирой, оттого не допускал ни малейшего сомнения на сей счет. Теперь же от мыслей об этом ему делалось невыносимо тошно, будто он выпил разом восемь противоядий от дротиков хамулы, заев каким-нибудь особенно мерзким порошком от насморка. Ибо по всему выходило, что, даже осознав свою вину и неправоту, Шаир все равно не ждал от Адили бин-Джахиры ничего хорошего и даже представить себе не мог тех качеств натуры, которыми она на самом деле обладала. Более того – по всему также выходило, что он не просто нанес несправедливую обиду, но нанес ее самой замечательной девушке на всем Шаре. И в глубине души очень сильно не хотел себе в подобном признаваться. Так что, вместо того, чтобы сразу ответить на взволнованные вопросы Ватара аль-алима, ибн-амир довольно долго молчал, мысленно укоряя себя за невоздержанность, глупость и малодушие в самых витиеватых и неприятных выражениях. – Он сама мне рассказала, – наконец изрек он, потерев лоб тыльной стороной ладони, – ибо не могла принять предложение о замужестве, будучи связанной клятвой мести. А я так и не решился открыть ей свое имя, поскольку она слишком переживала о том, что должна отказать мне в своих руке и сердце ради того, чтобы пойти меня убить. Хотя покончить с этим сразу, возможно, было бы менее мучительно. Ватар всплеснул руками и сказал почти с отчаянием: – Я рад, что в этот раз ты не стал совершать поспешных действий, мой обычно скорый на решения друг. Ведь, возможно, мы еще найдем хоть какой-то выход из этой ситуации, хотя сейчас она и видится совершенно беспросветной. – Я просто боюсь, что мое убийство сейчас не доставит ей должного удовольствия, – глухо сказал ибн-амир, – хотя по чести сказать, я был бы не против, так как в полной мере этого заслужил. После чего развернулся лицом к спинке дивана и закрыл глаза, позволив мрачным переживаниям, терзавшим его ум и сердце, захватить себя полностью. Недружелюбный голос, отступивший на время, пока он утешал Адилю, теперь вернулся, будто никуда и не уходил, и повел речи еще более неприятные, нежели раньше. «Ты хоть представляешь себе, человечья твоя голова, сколь сильно напугал ее своими треклятыми бейтами? Лучше бы тебе было вовсе не уметь писать стихов, да еще и навеки онеметь при этом, ежели, как справедливо и неоднократно замечал твой рассудительнейший отец, не можешь направить свои таланты ни на что путное и полезное, и ежели они столь разрушительны и для амирата, и для тех, кого ты любишь – для всего, что ты по Долгу Чести обязан хранить и защищать. Слава Всевышнему, у тебя хватило ума в конечном счете додуматься, как она боится неосторожно брошенного в свою сторону слова, вот только слишком поздно, ты уже наговорил ей более чем достаточно – без малейшего преуменьшения, на три или четыре Ледяные Бездны. А всего лишь стоило с самого начала не быть паршивым ослом с джамбией вместо языка и бараньими потрохами вместо мозгов». Так, выслушивая безжалостные речи своей совести, ибн-амир вскорости пришел к неизбежному выводу, что ему было бы лучше и вовсе не рождаться на свет и не доставлять тем самым горя другим навям. А бин-амира Адиля уж наверняка смогла бы найти себе жениха получше, который, по крайней мере, не стал бы запугивать ее до смерти еще до того, как им посчастливилось познакомиться. Тут-то у Шаира заодно сложилась воедино мучительная загадка, каким образом он ухитрился «создать угрозу невосполнимого ущерба жизни другого навя за каких-то четыре бейта», но, как и следовало ожидать, никакого удовлетворения это ему не принесло. Ватар похлопал его по плечу и сообщил: – С первой частью твоего утверждения я соглашусь, а еще радостно видеть, что в целом твоя мысль ныне кочует в верном направлении, хоть ты и предаешься изрядному самобичеванию. Ты мне только скажи, как тебе сейчас будет лучше: ты хочешь еще поговорить об этом, помолчать или попытаться что-либо сделать для разрешения проблемы? – Что сделать, что?! – воскликнул Шаир, резко развернувшись к Ватару и вновь замахал руками, будто пытался отогнать тем самым снедающее его сейчас отчаяние. – Я человечьими декадами напролет читаю все человечьи слова, существующие на этом человечьем Шаре, хоть как-то относящиеся к этой человечьей Кровавой мести – и ты, спешу тебе напомнить, тоже! И до сих пор это человечье занятие нам ни человека не помогло! – Я не так давно говорил про это с Тахсиной аль-факих, и она тоже обещала заняться нашей проблемой. Конечно, если бы она нашла полноценный выход, она бы сообщила, но, может, у нее есть хоть что-то новое? – сказал Ватар, который в действительности сам ничего толкового предложить не мог, но вытащить друга из бездны, в которую тот сейчас себя загонял, почитал необходимым. Ибн-амир наморщил лоб, поскольку смысл сказанного другом сейчас достигал его измученного переживаниями разума с большим трудом. – Нашей проблемой обещала заняться девица, решившая за меня добрую половину дела, связанного с давно забытыми большей частью амиратов сведениями, причем сделавшая это еще до того, как я за него вообще взялся… Скажу тебе честно, мой дорогой Ватар, что опасаюсь говорить и даже, пожалуй, думать нечто подобное, но это звучит обнадеживающе. На полмискаля, возможно, но все-таки обнадеживающе. Ватар улыбнулся от всей души, обрадовавшись такому успеху, и они тут же собрались в Университет. По недолгом размышлении, в этот раз Шаир решил поехать к Тахсине в качестве наследного ибн-амира, ведь, оденься он, как наследник, и завесь лицо краем чалмы – вряд ли кто сопоставит его с так скандально проявившим себя ловчим магом Джабалем. Впрочем, возможно, это решение было принято больше под влиянием Ватара, который хотел поехать туда на своей Утренней Звезде и вовсе не желал являться в гости через окно, как это предпочитал делать Джабаль. И хотя они отправились верхом, путь в квартал занимал некоторое время, вполне достаточное для того, чтобы ибн-амир Шаир вновь вернулся к размышлениям отнюдь не радостным, хотя и не столь безнадежным, как еще недавно. Пресловутый «невосполнимый ущерб», над вопросом которого он и вправду бился довольно долго, не давал ему покоя и сейчас, когда он наконец понял со всей ясностью, в чем тот состоит. В самом деле, куда уж проще и куда ужаснее: получив известие о договоренной их отцами помолвке, Адиля незамедлительно решила, что ее ожидает брак с кем-то вроде ее явского учителя боевых искусств. Что, по чести сказать, от действительности было далеко – сейчас, перестав предаваться самоуничижению, Шаир это вполне понимал. Впрочем, он все же не питал ни малейших иллюзий по поводу свойств собственного характера, а его богатое воображение было вполне способно живо нарисовать обстоятельства, в коих ему пришлось бы жениться по воле отца на девушке, о которой он был мнения отнюдь не лучшего и весьма предвзятого. Равно как и его собственное в этих обстоятельствах поведение. Тут Шаир не преминул вспомнить, что Адиле оказалось вполне достаточно одной брошенной им в запале резкой фразы, чтобы надумать вещей Ата-Нар весть насколько ужасных и бежать от него прочь, предаваться искренним и весьма глубоким страданиям – невзирая на то, что на тот момент у нее было достаточно поводов убедиться в его хорошем отношении. «И это ей хотя бы было, куда сбегать – от мужа не сбежишь», – подумал Шаир, поморщившись. Да и к кому, в самом деле, она побежала бы, даже будь у нее, связанной обязательствами ибн-амиры и его супруги, такая возможность? В Ясминии ей все было бы чужим и все вокруг были бы чужими. Особенно во дворце, полном навей, в предубежденности которых она была бы полностью уверена – и не без причин. Шаир даже зажмурился, попытавшись вообразить себе ту степень оглушительного одиночества, которая выпала бы на долю Адили, поскольку представлять это было весьма болезненно. Его внутреннему взору тут же нарисовалась картина, вполне убедительная в своем правдоподобии: как они женятся, и при этом буквально в первый же день, на свадьбе, Шаир произносит одну или даже несколько колкостей, призванных донести до молодой супруги его отношение к навям, имеющим обыкновение кичиться своим происхождением. Он увидел то самое выражение, которое принимает лицо Адили, оскорбленной несправедливыми нападками, увидел, как она замыкается, делается холодна и весьма язвительна – что Шаир успел прочувствовать на своей шкуре во время их ссоры. «Ну что вы, все совсем наоборот: это я совершенно не заслуживаю ничьего внимания, ибн-амир», – сказала воображаемая Адиля тем самым тоном, которым отвечала ему в момент их случайного столкновения на улице. И ведь он даже тогда не смог разглядеть за ее словами ничего, кроме пренебрежения, и совершенно не понимал, насколько тяжело и болезненно она переносила их ссору. А уж в иных обстоятельствах, не зная ничего о том, какова его супруга на самом деле, он наверняка принял бы эту защитную маску за ее собственное лицо и попросту не узнал бы ничего о тех драгоценных качествах, которые так ему важны. Однако хуже всего было то, что он даже не догадывался бы о том, как на самом деле это все ее ранит, ведь скрывать свои порывы его молодая супруга смогла бы весьма замечательно. Представив себе все, что мог бы наговорить в ответ на ее холодные колкости, Шаир зажмурился снова. О нет, он бы не сдерживался нисколько! Он очень хорошо представил себе их ссоры, которые были бы совсем нередки, во время которых он все сильнее раздражался бы, как то бывало, когда они ругались с отцом. Только Шаира не стали бы запирать в покоях – скорее уж, его супруга уходила бы сама. Теперь в его воображении рисовалась ее маленькая фигурка с напряженной и выпрямленной спиной, уходящая от него прочь. Громко хлопала дверь – и ибн-амир оставался в одиночестве, раздраженный и при этом полностью уверенный в собственной правоте. Адиля же, оставшись одна, сперва злилась бы на него, а потом рыдала в подушку. От этого последнего мысленного зрелища у Шаира внутри все болезненно сжалось: она никогда не стала бы плакать при нем, слишком боялась бы – и он не узнал бы ни о том, как сильно ее обижает, ни о том, как она нуждается в его утешении. И так они начали бы жить во взаимной ненависти и отторжении. И Шаир никогда не смог бы уяснить, что рядом с ним ходит та, которая способна понять его более других, что он оттолкнул ее сам, тогда как мог бы быть с ней счастлив. Вместо того он вечно дулся бы и обижался на свою незавидную судьбу. Однако его печальная доля не шла ни в какое сравнение с теми бесконечными страданиями, которые выпали бы на долю бин-амиры. «У тебя, несчастный ты кретин, были бы хотя бы твои друзья, которых ты, впрочем, ничуть не заслуживал бы. А она осталась бы совершенно одна», – подумал Шаир, и от всей этой картины, написанной широкими мазками, ему сделалось так холодно, что того женатого Шаира захотелось, как минимум, вызвать на дуэль – и еще надавать оплеух сверх того, потому что нельзя же быть таким невыносимым идиотом! «Хуже Муззафара», – с досадой подумал ибн-амир, и хотя тут же решил, что это все-таки слишком, представлять иное развитие событий и себя в них все равно было крайне неприятно, даже мерзко. – Знаешь, – сказал он, повернувшись к Ватару, – бросить вызов Кровавой мести себе самому никак нельзя, однако иногда стоило бы… Поскольку нанести «невосполнимый ущерб» собственной жизни очень даже можно. – Нави так делают, и это называется самоубийство, о несчастный друг мой. Но я очень надеюсь, что ты не дойдешь до подобного состояния, в котором его совершают, поскольку слишком дорожу тобой и, кстати, не я один. Подумай, в конце концов, о своей возлюбленной, она не будет рада такому выходу, – со всем сочувствием отозвался Ватар. – Ну нет, я себя сейчас не настолько раздражаю, – заверил его Шаир. – Хотя раздражаю все же изрядно, и при этом даже на дуэль себя вызывать не могу. Ужасающая ситуация. Ватар задумался, а потом коротко ответил: – Вызови на поэтическую. – Я все равно выиграю, – со вздохом сказал Шаир. – Так что нет смысла. – Тогда можно сразу счесть по умолчанию, что ты получил должное удовлетворение, и перейти к более насущным вопросам. Те более, мы уже приехали. Они действительно были на месте, и Ватар, соскочив со своей лошади, сразу повел ее к коновязи, расположенной во внутреннем дворе. – Ты тут уже недурно ориентируешься, я гляжу, – не преминул заметить Шаир, весело усмехнувшись. – Заезжал пару раз, – буркнул Ватар себе под нос, привязывая Утреннюю Звезду. – Пойдем. На самом деле, за последние полторы декады достойнейший алхимик заезжал сюда поразительно для себя часто – считая его первый визит, когда он обрел в Тахсине аль-факих единственного собеседника, с коим можно поделиться всеми трудностями близкой дружбы с наследником ясминского престола, этот был уже пятым. Так что и путь по лестнице до комнаты Тахсины, которым Шаир пользовался впервые, для него был вполне привычным. Девушка открыла им дверь и, обнаружив за ней Ватара, немедленно расплылась в самой широкой и искренней улыбке, которую Шаир также имел возможность наблюдать в первый раз. – Ой, ты сегодня без предупреждения. Неожиданно! Я рада, – сказала Тахсина и торопливо поцеловала Ватара в щеку, от какового, вполне невинного на сторонний взгляд, приветствия, он смутился неожиданно сильно. – А вы сегодня через дверь, Шаир-бек! – не преминула сиронизировать девушка, повернувшись к ибн-амиру. – Это тоже весьма неожиданно. – Я иногда так делаю, – проворчал Шаир, проходя в комнату. – Мы по делу, причем весьма важному и срочному, – вздохнул Ватар, который, безусловно, предпочел бы, чтобы повод для приезда сюда был более приятным. – Ох, присаживайтесь и рассказывайте. Чаю вам заварить? – засуетилась Тахсина. – Чай нас не спасет, – буркнул Шаир и свалился на диван так же картинно, как делал это у Ватара. Его друг присел рядом, а от угощения отказался куда вежливее и с благодарностями. После этого они замолчали, посмотрели друг на друга и ибн-амир сказал: – Я больше не могу про это говорить, меня мутить начнет снова рассказывать. И вообще у тебя выйдет лучше. И не надо ничего скрывать, путь уж Тахсина-ханум оценит серьезность моего положения. Ватар собрался и сумел изложить суть в одном предложении: – Шаир нашел свою невесту, и это все-таки оказалась его возлюбленная. Тахсина от такой новости подскочила с крышки сундука, на который уселась, чтобы хорошо видеть обоих, и сделала довольно неожиданный вывод: – О, так у нас все-таки лишь одна проблема, хотя и довольно крупная. Ибн-амир, скривив губы, скорбно изрек: – И все мы знаем, что ее зовут Шаир ибн-Хаким. И хотя Ватар сам говорил о нем подобным образом, в данный момент он менее всего был готов с этим согласиться, так как вовсе не желал, чтобы его друг вновь погружался в пучины уныния: – Не говори так, это неправда, – решительно возразил он, а потом обратился к Тахсине: – Словом, мы приехали в готовности заняться какими-нибудь архивными документами, так как втроем у нас есть шанс отыскать нужные сведения быстрее. Лично я до сих пор не могу поверить, что Всеблагой Отец наш не оставил никаких шансов для бескровного выхода из Кровавой мести. Девушка задумчиво хмыкнула и потерла пальцами лоб. – Знаешь, я склонна с тобой согласиться, поскольку это просто-напросто логично. Однако найти сведения на сей счет и вправду задача не из простых. Я за полторы декады так ничего конкретного и не обнаружила! Что со мной случается впервые. Шаир очень скорбно вздохнул и самым трагическим тоном поинтересовался у потолка, не желает ли Всеотец и вправду его скорейшей смерти, ибо жить так невыносимо. Тахсина посмотрела на него с искренним сочувствием и продолжила свою речь, подумав, что сию минуту это будет куда как полезнее утешительных слов: – Затем я пришла к выводу, что если таковой выход существует, есть одно вполне определенное место, где свидетельства о нем должны были сохраниться так или иначе. Это, разумеется, Храмы, ведущие учет всех совершаемых ритуалов от Эпохи Становления. Большие свитки всегда остаются на хранение непосредственно там, однако дастуры снимают с них копии для сакибов, чтобы те также могли вести учет. И копии со временем переносят в Архив, разумеется. Но это огромное количество свитков, причем в самых старых, за которые я взялась в первую очередь, всё вперемешку – браки, разводы, имянаречения… Я пока толком не успела посмотреть ничего, – она виновато пожала плечами, смутившись, что не может предложить чего-либо стоящего в помощь прямо сейчас. – Тем лучше, что мы приехали, – сказал Ватар, – было бы бесчестно сваливать поиски на тебя одну. А раз их так много – значит, у нас больше шансов обнаружить нужные сведения. После чего они все-таки выпили чаю и отправились дышать архивной пылью, что было утомительно, но несколько лучше, чем предаваться тягостному унынию. Два дня от Джабаля никаких вестей не было, и Адиля представить не могла, какими поисками решения он занимается. Сама бин-амира видела ситуацию абсолютно безвыходной: сколько уж раз она думала о том, что готова отказаться от мести, но клеймо клятвоотступницы не проявлялось на ее челе, а значит, ее путь обязательно пересечется с дорогами Шаира ибн-Хакима и им придется вступить в поединок. И если даже от ее решений ничего не зависело, что мог поделать Джабаль, вовсе клятвой не связанный? Все это время она носила при сердце его каллиграфию и много думала о том, как сильно она его любит и как он любит ее, если не бросил несмотря ни на что. И, возможно, ей стоило попытаться сбежать с Джабалем, и тогда неминуемый поединок мог хотя бы отложиться, раз уж не выходило от него отказаться. Кроме того, Адиля нередко подумывала о том, что теперь она бы уж могла спросить настоящее имя Джабаля, чтобы не называть по привычке прозвищем, но почему-то они оба не догадались. Именно в таких растрепанных мыслях и чувствах бин-амиру застало послание из Каср аз-Захаби, принесенное курьером рано утром, когда все завтракали. Забрать бумаги хотел было Барияр, однако амирский письмоносец категорически заявил, что они предназначены для Ятимы и их велено было вручить лично ей в руки. Услышав это, девушка перепугалась так сильно, что едва не выронила из рук лаваш, а уж о том, чтобы продолжить есть, теперь не могло быть и речи. Однако она забрала свиток у гонца и распечатала подрагивающими пальцами. Внутри, помимо официального приглашения во дворец, обнаружилось письмо, подписанное именем придворного алхимика Ватар ибн-Насифа аль-алима, в коем он пояснял, что исследует взаимодействие зелий и артефактов, и ему требуются образцы – в том числе, из тех, которые пришли в негодность в процессе изготовления или вследствие повреждений. Далее Ватар аль-алим сообщал, что узнал о наличии таковых у них в кузне от одного из заказчиков Барияра, и весьма вежливо просил посетить дворец и принести ему образцы, которые он, разумеется, готов полностью оплатить. Его письмо весьма сильно отличалось от тона официального приглашения, где Ятиме было предписано явиться в Каср аз-Захаби срочно, буквально через пару часов. Однако послание Ватара ибн-Насифа несколько успокоило Адилю, и мысль о визите во дворец уже не приводила ее в ужас – по крайней мере, причина приглашения была вполне понятна, и ничего пугающего в ней самой не было. Хотя до конца успокоиться девушка была не в состоянии, так как не могла не счесть, что это вполне может быть ответом на ее мысли о возможности отказаться от мести, и коль скоро провидение столь твердо указует ей, что требуется сделать, у бин-амиры нет возможностей избегнуть путей собственной Чести. Подумав об этом, Адиля не могла не вспомнить о своем возлюбленном Джабале, и если уж ей сегодня мог предстоять поединок, следовало его о том оповестить, хоть ничего поделать с этим он и не мог. Она написала короткое письмо, в котором обрисовала ситуацию и призналась в любви, после чего попросила передать его Джабалю, не настаивая на том, что это следует сделать скорее. Он не сможет противится фатуму, как не может этого сделать она, так зачем же его подгонять? Теперь, набравшись решительности, Адиля собралась в ясминский дворец, пока Баррияр отбирал достойные дворца артефакты, а вокруг нее хлопотала Фатима, требующая одеться как можно красивее. Впрочем, бин-амира и сама решила, что идти навстречу судьбе следует с полным достоинством, и вытащила одно из самых нарядных своих ханьфу, розового цвета, с тончайшей шелковой вышивкой в виде цветов пиона. Не позабыла она и свои катану и вакидзаси, хотя и знала, что раз у нее нет особого разрешения на ношение оружия во дворце, оно будет изъято при входе. Но это был ответ бин-амиры высшим силам, что она более не станет избегать назначенного, посему земные обстоятельства касались этого внутреннего спора в очень малой степени. И действительно, когда она пришла к назначенному времени, высокая девица-гулям песочного цвета приняла у нее оружие, прежде чем препроводить в мастерскую Ватара аль-алима. – Добрый день, Ятима-ханум, – поздоровался с ней ученый, поднявшись из-за стола, когда она вошла. Сперва высокий и носатый алхимик показался Адиле строгим и даже, пожалуй, суровым. Однако, против ожидания, он был весьма вежлив и внимателен в общении, лично выдал ей накладки на рога, пригласил присесть на диван и принялся весьма увлеченно рассказывать о собственной работе над элексиром-растворителем. Адиля невольно тоже увлеклась, так что вскоре они обсуждали исследование Ватара аль-алима со взаимным энтузиазмом и ко взаимной пользе: бин-амире, как и всегда, было любопытно узнать что-то новое, а, вникнув, она с удовольствием принялась выдвигать идеи и предложения. Так что на какое-то время ей удалось позабыть и о терзающих ее переживаниях, и о том, что она находится в амирском дворце, где в любую минуту может столкнуться с Шаиром ибн-Хакимом. Ватар же все это время испытывал чувства весьма противоречивые. Его с самого утра мучило сильнейшее беспокойство и по поводу предстоящих событий, и по поводу той роли, которую ему отводилось в них сыграть – и теперь оно отнюдь не прекратилось. Однако он также был в высшей степени заинтересован их беседой с бин-амирой, отметив про себя, что его влюбленный друг все же ничуть не переоценил живости ее ума. Ко всему прочему, личность Адили его весьма интересовала – Ватар видел ее впервые и очень хотел что-нибудь понять о ней за время их общения. И в то же самое время ему не терпелось поскорее запереться в лаборатории в гордом одиночестве и проверить на практике те предложения, которыми бин-амира столь щедро одарила его в разговоре. Хотя он, разумеется, не мог этого сделать, поскольку ему предстояли дела куда более важные и судьбоносные. – Весьма рад нашему знакомству, Ятима-ханум, – сказал Ватар в завершение беседы и, вздохнув, добавил: – Искренне надеюсь, что у нас и в дальнейшем будет возможность обсудить мои скромные труды. Пойдемте, я сам вас провожу. Бин-амира подумала, что он говорит о возможном следующем приглашении во дворец, Ватар же, тем временем, обращал мысли к Ата-Нару, умоляя дать возможность всем выжить сегодня. – Мне кажется, благородный Ватар аль-алим, что выход в другой стороне, – несмело заметила Адиля, которая не могла не увидеть, что ее провели в сторону, противоположную той, откуда она пришла. Ватар, чрезвычайно волновавшийся от того, что ему предстояло, ответствовал на это: – Милейшая Ятима, этот путь, возможно, не самый короткий, но мне хотелось бы провести вас именно им, чтобы показать нечто, достойное внимания… – тут он чуть не сказал «шаярской бин-амиры», но спохватился, что рановато выдавать свое знание того, с кем имеет честь общаться, и, запнувшись, неловко продолжил: – Ведь Каср аз-Захаби в действительности полон достойных внимания вещей. – Вы правы, и, поверьте, я в полной мере ценю вашу любезность и готова любоваться красотами дворца бесконечно. – Чуть помолчав и не услыхав ответа, она продолжила: – Мне будет приятно, если вы расскажете что-то о сих прекрасных стенах. Тут Ватар, не слишком задумываясь, вывалил на бин-амиру ворох сведений о том, кем и когда был возведен Золотой дворец, когда случались перестройки, а также историю использования некоторых технических новшеств при реконструкции – что, должно быть, прозвучало бы куда интереснее, будь он хоть немного более заинтересован в беседе. Однако Ватар слишком переживал. Наконец они подошли к большим закрытым дверям, перед которыми стояли гулямы, и он, сказав: – Собственно, я хотел показать вам вот что, – провел растерявшуюся Адилю в приемный зал, полный придворных навей. – Вы хотели привести меня на прием? Но зачем? – с напускной наивностью спросила бин-амира. Разумеется, она испугалась. Хорошо еще, если ее тут будет ждать поединок, но во имя Ата-Нара, зачем при поединке столько свидетелей? Не поджидал ли ее тут подвох? А может, там сидят родители, чтобы отвезти в Шаярию? Ее хотят выставить на посмешище, объявив о том, что глупая бин-амира пришла мстить и даже без оружия? Эти и другие мысли быстро закружились в ее голове. Ватар лишь крепче ухватил девушку за руку и повел в самый край зала. – Благороднейшая бин-амира Адиля бин-Джахира бени-Феллах аль-Ферузи, поверьте, сейчас вам все объяснят наилучшим образом. И простите, если смутил вас некоторой неожиданностью встречи, вами не запланированной. «Сейчас я увижу Шаира ибн-Хакима!» – поняла бин-амира, и у нее затряслись руки. Виновника ее бед, однако, нигде не наблюдалось. Зато правящую чету Адиля заметила почти сразу: амир Хаким с супругой, как и полагается, сидели на возвышении. Она цепко вглядывалась в их лица, силясь увидеть что-нибудь, что даст ей намек, для чего ее сюда привели. Раздражение? Презрение? Ненависть? Ожидание? Однако амир лишь задумчиво хмурился, а благородная Сальма выглядела обеспокоенной и машинально теребила кисть подушки. Адиля встревоженно завертела головой в надежде все же обнаружить ибн-амира, но вокруг была лишь толпа незнакомых маликов, большинство из которых выглядели растерянными и удивленными, будто они тоже не понимали, зачем их сюда привели. Лицо же Ватара ибн-Насифа, так и оставшегося стоять подле нее, и вовсе казалось полностью непроницаемым. Совершенно обескураженная, Адиля закусила губу и почти набралась решимости снова поинтересоваться у своего провожатого, какого человека тут происходит, как вдруг задние двери распахнулись и раздался зычный голос распорядителя, объявившего: – Шаир ибн-Хаким бени-Азим аc-Сефиди! А затем двое гулямов ввели в зал ибн-амира. Иное слово подобрать было трудно, поскольку на голове Шаира был черный шелковый мешок, так что идти полностью самостоятельно он вряд ли смог бы. Публика ахнула, и по залу пронесся удивленный шепоток. Адиля не вслушивалась – она, расширив глаза, смотрела на того, кто стоял сейчас перед ней, и кого она была обречена убить. Или умереть сама от его руки. Видно сквозь черную ткань было паршиво, однако Шаир все же сумел подобрать ее так, чтобы не остаться совершенно слепым. Теперь он мог разглядеть Ватара, похожего в его жемчужно-голубой джуббе на длинное светлое пятно. А подле него – второе, поменьше, розово-пурпурное. Его Ятима... Адиля. Шаярская бин-амира. Ему казалось, что за пару дней он успел вполне привыкнуть к новым обстоятельствам, но мысли от волнения путались и разбегались, и он то и дело называл ее про себя то одним, то другим именем. Шаир сцепил руки за спиной в замок, качнулся на мысках и коротко вздохнул, пытаясь собраться. Он бы сейчас отдал что угодно, чтобы лучше разглядеть ее лицо. Но было нельзя, невозможно – и это было мучительно. Впрочем, отчасти справедливо: Адиля тоже не видела его лица и даже не подозревала, кто он такой. Начать говорить оказалось трудно. С минуту его извиняло то, что собравшиеся здесь нави – включая всех, кто был на том злополучном поэтическом сборище – взволнованно перешептывались, создавая мешающий шум. Но постепенно голоса их смолкли, и тянуть долее не было никакой возможности. Шум, правда, все равно мешал – только в его собственных ушах. Еще мешал комок в горле, однако с ним Шаир надеялся справиться – петь у него, по крайней мере, выходило даже когда он сильно волновался. К тому же перед тем, как прийти сюда, он на всякий случай проглотил сразу три яйца, разболтанных с медом и теплым вином: выдать себя голосом ему тоже было никак нельзя. – Сообразуясь с законами Чести и личным желанием соблюсти всю возможную справедливость, – на этом месте он приложил руку в белой перчатке к сердцу, – я решил, что обязан принести высокородной бин-амире Адиле бин-Джахире бени-Феллах аль-Ферузи извинения так же публично, как нанес оскорбление, и так же не глядя в лицо, ведь сложил свои стихи я заглазно, – произнес он высоким, «чужим» голосом, звенящим от волнения, которое, в свою очередь, было более чем настоящим. Шаир слишком хорошо понимал, чем рискует, слишком долго искал выходы и не находил их, а после – мечтал хотя бы смягчить ситуацию, чтобы его Ятиме… Адиле было сколько-нибудь легче. Однако выбранный им путь был единственно возможным – от чего не становился ни на асбу менее мучительным для его возлюбленной. И сейчас он отлично представлял, о чем она думает, будто прочитывая ее мысли с помощью невообразимой, недостижимой магии. Их разделяло всего пять или шесть шагов, но это расстояние казалось Шаиру огромным, словно они стояли на двух разных берегах Великой Хамры. Он едва ли мог представить, каково Адиле сейчас – понимал только, что все происходящее причиняет ей боль. Что она не может сейчас не думать о нем... о том, другом, которого знает как ловчего и с которым, как ей кажется, никогда не сможет быть вместе. Не может не думать и не может ничего с этим поделать. И он, Шаир, тоже не может. Сильнее всего хотелось пройти эти человеческие несколько шагов и обнять ее – как он всегда поступал, когда знал, что ей слишком тяжело. Обнять и поцеловать, утешить, как два дня назад после ее мучительно страшного признания. Нельзя, невозможно, как и посмотреть на нее без этого мешка. Быть с ней рядом в эту минуту он желал бы более всего – и не мог, как бы сильно ни хотел. Адиля сейчас была совсем одна, словно в его чудовищной фантазии про их несостоявшуюся свадьбу, и это одиночество пугало Шаира сильнее всего. «Ты не Джабаль, – повторял он про себя. – Сейчас ты не Джабаль. И не можешь им стать, пока не прозвучит ее окончательное решение. Тебе остается лишь молить Всеблагого, чтобы она приняла твои клятые извинения». Потому что если нет – Шаир видел лишь один выход: умереть вместе, как Мусир и Назих. Возможно, потом про них сложат красивую легенду. Например, о том, отчего зерна граната так сильно похожи на капли крови. Только ему будет уже все равно. Бин-амира судорожно вздохнула. Менее всего она ожидала извинений. Во имя Всеблагого, ей в голову успела закрасться даже мысль о скоропалительной свадьбе, прежде чем она увидала ибн-амира с мешком на голове – как он только до такого додумался – но не об извинениях! Уверен, что драгоценный слушатель мой столь же ошарашен скандальным явлением Шаира, как и благородная Адиля, однако он может узнать о том, зачем ибн-амиру это понадобилось, несколько раньше, так что не буду томить ожиданием и перескажу, что же обнаружили Ватар, Тахсина и Шаир в своих поисках. – «Месть прекращена вследствие принесения достаточных извинений», – растеряно прочел Шаир. – Всего лишь нужно извиниться? Всего лишь извинится – и не сносить головы друг другу? О Ата-Нар, почему дети твои, нави, так редко пользуются данным им разумом и поступают столь здраво? – поразился Ватар. – Не всего лишь, – уточнила Тахсина, – там написано «достаточные извинения», а ведь даже извинения для прекращения дуэлей весьма жестко регламентированы. Мы еще не знаем, какие именно извинения могут быть сочтены достаточными в случае Кровавой мести. Впрочем, это стало путеводной звездой в их поисках, которые они теперь обратили на сведения о дуэльных извинениях – и в действительности вскоре обнаружили в одном из старых толкований Кодексов главу про них. Тахсина давала пояснения несколько занудному языку законников, но в итоге они уяснили, что именно требуется. – Следует извиниться от души, испытывая настоящее раскаяние, и добиться прощения, также идущего из самых глубин сердца. И никакой подкуп благами, никакое магическое или прочее влияние не должны помешать честному решению вызывающего простить обидчика. Так? – подвел итог Шаир, нервно шелестя списком храмовой книги. – Все верно, – согласилась Тахсина. – Ну, с раскаянием у тебя, вроде, все в порядке, – с легким сомнением в голове произнес Ватар. – Не «вроде». Я чувствовал вину и до того, как узнал, что она – Ятима. Тахсина, помявшись, сказала: – Знакомство под чужой личиной может быть сочтено прочим влиянием. Шаир горестно воскликнул: – Будто я нарочно пытался понравиться ей, чтобы потом вырвать прощение бесчестным путем. Я хочу извиниться, Всеведущий должен знать! Но как это сделать, чтобы она не знала, что я – это я? Впрочем, он нашел решение, хотя и сомневался, что Адиля сможет простить ясминского ибн-амира, но вовсе не Джабаля. «И все-таки идея извиняться в мешке – странная. Хотя и поумнее, чем моя дурацкая мысль о замужестве… Впрочем, жених в мешке – это было бы весьма оригинально», – успела подумать Адиля до того, как осознала, что если сейчас примет извинения ясминца, свадьба действительно состоится. «А как же тогда Джабаль?» – она не заметила, как закусила губы и глаза ее наполнились слезами. Сердце ее теперь билось слишком часто и дыхание стало неровным. «А как же Честь?» – пришла мысль следующая и будто придавила тяжелой плитой белого камня, из которого строились дома Сефида. Ибо ясно было, что нет никакой Чести в том, чтобы занести оружие над головой навя, который пришел решить дело с миром, ради удовлетворения своей прихоти, жалкого желания забыть о предписанной участи малики, чья жизнь должна покоряться нуждам куда более важным, чем личные желания, и которая должна думать о примирении амиратов более, нежели о своем счастье. А кроме того, сама мысль убить жениха ради того, чтобы связать себя с тем, кто милее ее сердцу, отдавала немыслимой подлостью. Потому, что бы ни сказал Шаир ибн-Хаким, его слова требовалось принять с благодарностью. Будто подхватив ее мысли, ибн-амир продолжал: – Мои извинения ни в коей мере не обязуют благородную Адилю сложить карающий меч восстановления Чести, и лишь желание донести мысль об осознании своей неправоты подвигло меня на этот шаг. Но если достойнейшая не найдет в себе сил простить меня, поединок состоится немедля. – Прям тут что ли? – грубовато и недоуменно спросила скорее ученица кузнеца, чем высокородная бин-амира. Хотя кому какое дело до ее метаний? О Великий и Всеведущий, Адиля совсем недавно молила об этом поединке, а сейчас ее разрывало надвое от ужаса и неожиданности. – В этом дворце найдутся помещения более удобные для поединка и не столь переполненные, – уверил ее ибн-амир. Доблестный гулям Карим ибн-Раиф не раз приходил к мысли, что его жизнь в присутствии ибн-амира Шаира делается слишком уж беспокойной. Но сегодня он думал о том, что готов беспокоиться каждый день, лишь бы было из-за кого. Когда ему доверили вручить пару мечей пурпурной синке, рядом с которой будет стоять Ватар аль-алим, небо померкло в его глазах, потому что не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять, кто она такая и для какой надобности применит оружие. Карим даже попытался отказаться, но Шаир ибн-Хаким сказал так: – Жизнь навя находится в руках всемилостивейшего Ата-Нара, и если он повелел сбыться тому, чему суждено сбыться, избегать назначенного – бесчестно и трусливо. Так стоит ли запятнывать себя в последний час, чтобы оторвать от бытия несколько жалких мгновений? Посему, раз сам Всеведущий одобрил вызов Кровавой мести, не нам с тобой, о Карим, спорить с его волей. И как всегда Карим не нашелся, что ответить, лишь с поклоном взял два меча – длинный и короткий, которые теперь по знаку Ватара вручил шаярской бин-амире. Сейчас слова и поступки ибн-амира были благородны, и что бы ни заставило Шаира ибн-Хакима прийти к тому, чтобы извиниться, одно лишь то, как он не уклонялся от поединка, отдаваясь на полную ее волю, говорило, что вступать в сражение нельзя. Действительно нельзя, против Чести! А впрочем – тут взгляд Адили метнулся к оружию – ведь на самом деле она может… немного поддаться. Оступиться, сделать неловкое движение. Ее смерть ничего не изменит. Нельзя мстить за кровника, и амираты придут к примирению. А ей не придется жить без Джабаля, зато с тем, кто так её обидел. В самом деле, что могли решить его слова? Вчера он обидел, сегодня отказался от сказанного из-за поединка, а завтра обидит снова – и что тогда? «Слова способны разжигать в сердцах ненависть и любовь, начинать войны и менять судьбы, – думал Шаир. – Слова творят магию. Главное – верно их подобрать». Он надеялся, что смог. Он потратил на это немало минут, зачеркивая, комкая листы бумаги, нарезая круги по своему кабинету, будто зверь, пойманный в яму. Он запомнил их наизусть. У него должно было получиться, он умел подбирать верно. Он обязан был подобрать на этот раз – ради Адили. – Я осознал свою ошибку, – начал Шаир, – в тот самый момент, когда получил свиток вызова. В этом нет моей заслуги, лишь воля Ата-Нара, коий Всемудр, Всевидящ и Всеблаг. И отрицать ее было бы сущим безумием с моей стороны. «Я был бы ничем не лучше того сахира, похищавшего детей», – подумал ибн-амир то, чего не мог сказать вслух. – Поняв, сколь несправедливы были мои слова и сколь глубокую обиду я ими нанес, я сделал все возможное, дабы выяснить правду. И, узнав ее, смог сам убедиться, как сильно был неправ. Каждый бейт того стихотворения – совершенно оскорбителен для малики столь благородной и чистой сердцем. «И только слепой идиот мог бы этого не понять, маленькая, проговорив с тобой хотя бы десять минут». – Несказанные слова мешали, вертелись в голове, против всякой воли лезли на язык – и Шаир злился на себя и собственные мысли. Все, что он произносил вслух, было искренне и от сердца. И все же он чувствовал себя лгуном, не говорящим всей правды, не говорящим даже десятой ее доли. Ему нужно было оставаться лишь Шаиром, исключив из себя Джабаля, но это и была холодная злая ложь – будто вместе со своей второй личностью он отрезал и все свои чувства к ней, будто в самом деле был тем, кто не видит, не знает и не понимает, какова Адиля на самом деле и какую боль он ей причинил. Будто он не любит ее больше жизни – хоть она и не знает, кто сейчас стоит перед ней. Пустые слова – как дома в Диком квартале, снаружи еще красивые, но не жилые, не дающие приюта студентам и ученым – едва ли могли тронуть навя и куда более склонного принять извинения, чем Адиля сейчас. Она поняла, что, пожалуй, ей нужно перетерпеть, пусть Шаир ибн-Хаким произнесет свою речь – сам он ее себе готовил, или кто-то записал, можно уважить этот труд. Но жить с этим навем целую жизнь? Получать если не язвительные насмешки, то светскую холодность? Нет, все же смерть можно принять как счастливое избавление от подобной судьбы. После того, как Адиля почувствовала, что такое находиться рядом с тем, кто ее любил и кого любила она, казалось невозможным довольствоваться подобной заменой. Попавшие внутрь фразы ощущались застрявшим в груди куском безвкусного ледяного сорбета, который не хотел ни таять, ни упасть ниже, в желудок, и невидимая стена, которую она так редко ощущала в последнее время, вернулась во всей силе. Пожалуй, ей было не жаль, что все случилось так. Адиля убедилась, что была права, и душу щекотало лишь некоторое сочувствие к родителям, к братьям и Фатиме, к Джабалю, к Лучику, к Барияру, к Газале, – тут бин-амира задумалась о том, как много навей в ее жизни занимало немало места в ее сердце и что, пожалуй, их всех все-таки несколько жаль, потому что они расстроятся ее решением, но поделать с этим было решительно ничего невозможно. Жить так, в этом коконе отчуждения, она не в состоянии. И любимый должен ее понять. – Ужасное начало, – внезапно с чувством сказал ибн-амир, и Адиля немного встряхнулась, – ужасное начало речи, я написал ее сам и выучил наизусть, но она вся не о том. А начало отношений, которое я положил – еще хуже. Ни один кади, у которого под кулахом имеется хотя бы три мискаля мозгов, не выносит суждений, не выяснив всех подробностей. Ибо даже преступник не заслуживает обращения, которое позволил себе я. Ни один навь не заслуживает, кем бы он ни был. Адиля невольно кивнула. Она была согласна, она сама думала похоже – и это было удивительно. Она не рассчитывала увидеть от ясминского ибн-амира ни капли понимания, но сейчас они совпали мыслями, и она уже не ждала с тоской окончания речи, а принялась вслушиваться в каждое слово, которое могло оказаться важным. – Впрочем, не думаю, будто поверить в то, что теперь я это понимаю, будет легко, – продолжал Шаир. Речь его не была гладкой, он задумывался на мгновения и продолжал. – Легко только ранить, саиф вылетает из ножен быстро, а слова изо рта – порой и того быстрее. И, бывает, режут больнее меча. Вот только ранить легко, а заживает рана – трудно. Слезы, которые не вытекли из глаз Адили при мысли о скорой смерти и о Джабале, потекли сейчас. Почему-то именно сейчас, когда ей, кажется, посочувствовали. Во всяком случае, тон был похож на сочувственный, а слова – на понимающие. Будто этот ибн-амир в мешке увидел раны ее сердца и то, как горько с ними жить. Она прижала к груди руку, в которой машинально сжимала катану, и слушала дальше. – Поэтому… – Шаир теперь говорил медленно, будто впервые осознавая то, что произносил, будто он не думал об этом днями и ночами, – трудно и прощать. И я полагаю, что ничуть не заслуживаю прощения, ведь я ничего для этого не сделал. И любые мои слова будут недостаточными, чтобы нанесенная мной рана могла зажить. Он действительно понимал то, о чем говорил, этот незнакомый ей Шаир. Невозможно прийти к подобным мыслям, не пережив многое, не будучи самому раненым когда-то, не трогая осторожно ран своей души в надежде, что, возможно, они зажили. Адиля едва дышала, она не смогла бы так легко рассказать, что чувствует, но ей казалось – сейчас в этом зале были двое: она и тот, кто ее понимал. – Но я прошу дать мне шанс заслужить прощение. Если сегодня один из нас погибнет, этого не случится никогда – вот что пугает меня куда больше смерти. Поэтому я прошу. Не о прощении, но о возможности быть прощенным. Он замолчал. И Адиля поняла, что не может, просто не может теперь сделать этого навя виновником своей смерти. Несмотря ни на что. Он этого не заслуживает. В полной тишине она покачнулась, сделала шаг навстречу и произнесла лишь: – Я… Да! – и этого оказалось достаточно. Девушка ощутила, как на ее лбу магическим пламенем загорелось нечто, почувствовала рогами тянущуюся вверх серебристую нить и схватилась за пылающее место, пытаясь нащупать печать отступника от клятвы. Для руки лоб казался чистым, но кто знает, как он выглядел? Адиля успела подумать: «Прости, любимый, я не могла иначе», – когда увидела, как похожая нить тянется вверх и от Шаира ибн-Хакима, ее жениха. Обе они сплетались и уходили вверх, пылая все ярче, и от этого огня тонкий шелк мешка вспыхнул и распался. Провожая падающие лоскуты глазами, Адиля вдруг поняла, что мелькнувшее лицо ибн-амира было оранжевым и, кажется, невозможно знакомым. С забившимся сердцем девушка вскинула взгляд, чтобы увидеть перед собой никого иного, как Джабаля – и это оказалось слишком для нее. И без того огромное душевное напряжение достигло пика, она громко охнула, прикрыв рот рукой, и тут же ощутила, как в голове нарастает не пойми откуда взявшийся гул, а все вокруг – и дворцовая зала, и малики, и даже Джабаль – делается странно далеким, будто улетает от нее по длинному коридору. Да так быстро, что перед глазами мелькают разноцветные пятна. «Не может быть», – подумала Адиля. Мысль эта окончательно оглушила ее, и она провалилась в мягкую глухую темноту. Сделать столь желанные несколько шагов Шаир, тоже изрядно ошарашенный случившимся, не успел – так что потерявшую сознание бин-амиру поймал всегда готовый прийти на помощь Ватар. И, каким бы невозмутимым он ни выглядел, переживания этого дня сказались на нем не меньше прочих, так что теперь, горестно взглянув на Шаира, он с чувством вопросил: – Я теперь еще и твою невесту держать должен? Ибн-амир немедля вышел из своего странного оцепенения и кинулся к ним. – Я бы не доверил этого никому больше, друг мой, – ответил Шаир, подхватывая Адилю на руки. Собственный голос показался ему глухим и чересчур хриплым – он не знал, от волнения или от необходимости так долго говорить непривычным образом. Впрочем, сейчас Шаир чувствовал лишь огромное облегчение: будто все последние месяцы он таскал у себя на спине мешок, полный камней, и груз лишь прибавлялся. А теперь он просто исчез. Ибн-амир посмотрел на Ватара, на Карима, на родителей, на маликов, столпившихся вокруг – сейчас даже взволнованных шепотков не было слышно. Все застыли, пораженные увиденным, и жадно ловили взглядами происходящее. «Ничего, скоро они придут в себя», – подумал Шаир, направляясь к выходу с Адилей на руках. Мысль отдавала каким-то невероятно мерзким привкусом на языке. Ясминского ибн-амира в буквальном смысле тошнило от сплетен и слухов. Внезапно остановившись, он развернулся к собравшимся и громко произнес: – Если я узнаю, что кто-нибудь распространяет о случившемся здесь сведения, хоть на волос отличные от действительности, немедля вызову на дуэль. – На поэтическую? – раздался голос какого-то остряка из другого конца зала. – На магическую, – рявкнул Шаир и вышел, открыв дверь ногой. Когда влюбленные остались наедине, они наконец могли признаться друг другу во всех своих чувствах, теперь свободных от сомнений и страхов, и ибн-амир мог вновь попросить прощения, на сей раз ничего не скрывая, и были объятья, и слезы, и поцелуи, не прерываемые ни течением жизни, ни бестактностью иных навей, ни проблемами и бедами. Подобным образом мне поведали в свое время о дальнейших событиях этой в высшей степени удивительной истории. Однако, хоть я был тогда мал и не успел еще получить взрослого имени, я позволил себе усомниться в некоторых деталях и подробностях изложенного – за что и получил выволочку, как «чересчур невоспитанный и грубый сорванец». Ныне мне куда больше лет, и поскольку никто не имеет сейчас права трепать меня за уши, я позволю себе рассказать все так, как мне представляется верным, исходя из того, что мы с тобой, драгоценный слушатель, знаем о героях моего рассказа. Ибн-амир отнес свою невесту в ближайшую гостевую комнату и уложил на тахту – вдруг подумав, что сейчас укладывать ее в кровать будет нескромно, и краска бросилась ему в лицо. Но, по счастью, никто этого не видел и не мог догадаться о его мыслях. Вызвав щелчком пальцев огонек с неприятным запахом, позволяющий приводить навей в чувство, он дождался, когда его драгоценная возлюбленная расчихается и придет в себя. – Ты бессовестный обманщик, Джабаль! – воскликнула Адиля, едва раскрыв прекрасные глаза и посмотрев на возлюбленного, сидящего подле нее. – Я – Шаир, о драгоценность моего сердца. Или мне тоже следует звать тебя Ятима? – Дурак! – сказала бин-амира и тяжело задышала. Все произошедшее до сих пор не укладывалось в голове. Она только что распрощалась с ним, с этим наглым насмешником, а он водил ее за нос. Вновь смеялся над ней! – Дурак, еще какой дурак! Сначала обидел, а потом искал слишком долго! Простишь ли ты меня за это? – с чувством сказал Шаир, и у нее защипало в носу. Он только что так искренне извинялся… Но как ему было теперь верить? – Вот еще! Я отлично проводила время, к твоему сведению, и нашла себе очень милого навя по сердцу... – задиристо сказала Адиля, но продолжила с куда меньшим запалом: – А он оказался такой лжец, и я теперь не знаю, как к нему относиться! Она отвернулась к стене. Шаир несмело положил ей ладонь на плечо, которым она немедленно принялась дергать, пытаясь сбросить руку. – Неужели имя значит так много для тебя? – с отчаянием спросил Шаир, – Ведь ты сама говорила, что тебе все равно, как меня зовут, и что во мне ты любишь меня! Адиля резко повернулась к нему, села, хотя от этого у нее закружилась голова, и возмущенно произнесла: – Но ты заставил меня думать, что мне придется выйти за тебя замуж и никогда поэтому тебя не увидеть и не выйти за тебя замуж из-за этого! – под конец она кричала, почти как ее мать, сиятельная Джахира. – Это было ужасно подло, – согласился Шаир сокрушенным тоном, но не выдержал и засмеялся, за что и получил первым подвернувшимся бин-амире под руку предметом. И, по закону высшей справедливости, это была подушка. Не все ж должно доставаться безвинной мебели? Так что в этот раз орудие возмездия опустилось на голову виноватого. – Ты сволочь! Невероятная упрямая скотина, которую я сейчас прибью! Шаир вскочил, и бин-амире пришлось за ним изрядно побегать, чтобы вылить всю свою злость и огорчение, пока наконец она не начала выдыхаться. Заметив это, ибн-амир вырвал подушку из ее рук, отшвырнул за плечо и обнял Адилю, чтобы спросить: – Но неужели ты бы предпочла, чтобы я оказался кем-то другим? И возражений у нее не нашлось. А после этого они, разумеется, поженились, и спустя год сделали самое полезное дело в своей жизни – родили прекрасного меня. Надеюсь, теперь, любезный друг мой Джанджи, я достаточно пространно ответил на твой вопрос, почему я порой веду себя, с твоей точки зрения, «недостойно моего положения» и от кого я унаследовал «такое шило в заднице».