Вполне объяснимое ощущение в груди: я рада. Я чертовски счастлива. Именно в данный момент, в эту секунду, пока сигналы от мозга доходят до сердца в груди безумное счастье не дает вдохнуть как следует и выпустить все те слова, что мне хочется произнести вслух. Но в момент предела моих положительных эмоций чувствую, как в ребрах начинает колоть боль. Моя улыбка не проявляется на лице, она меркнет, ведь брови хмурятся, а с приоткрытых губ слетает лишь непонятный звук. Гласная, описывающая всё мое спутанное состояние. Мое смятение и внезапно ударившую в низ живота обиду. Моргаю, слыша, как Дилан делает два или три шага ко мне, становясь практически впритык, позади, касаясь своим плечом моей спины. Молча изучаю прекрасное, до невозможности красивое лицо матери, которая продолжает широко улыбаться мне. Если бы не события последних дней — вся эта путаница с моим прошлым, проблемы «что есть правда, что ложь», поддельные воспоминания — я бы бросилась ей на шею, обняла настолько крепко, что ей не хватило бы кислорода, а у меня не было бы сил отпустить её. Но сейчас этого нет. Меня не покидает предательское чувство злости и нежелания видеть человека, которого мне не хватало всё это время, с которым я так старалась связаться. Где всё это? Где слезы моей радости? Где теплота в груди? Где вопросы, которые должны литься на неё с моих уст, ведь мне столько всего нужно спросить у неё? Откуда это враждебное равнодушие? Лед. До мурашек. Под кожей.
Женщина сохраняет улыбку на лице, пожимая плечами:
— Как ты здесь, зайка? — с её красных губ слетает короткий смешок. Не злой. Скорее виноватый, и мне охота, чтобы она чувствовала вину передо мной. Мать моргает, видя, что мое лицо не меняется, оставаясь таким же хмурым, обиженным, поэтому откашливается, поднимая взгляд на Дилана:
— Ух-ты, у тебя появился
друг? — внутренний барьер. Подсознательно отпираюсь, не желая говорить с ней о Дилане, который продолжает молчать, но меня посещает странная мысль, будто… Будто в данный момент он кричит мне что-то.
— Как тебя зовут? — женщина отпускает ручку чемодана, делая неуверенные шаги к нам, и протягивает руку, чтобы пожать ладонь парню, и я не сдерживаюсь:
— Оставь нас, — моргаю, отводя взгляд от замеревшей на месте матери. Поворачиваю голову, виновато опустив взгляд, и обращаюсь к Дилану. — Можешь, уйти?
Парень не смотрит на меня. Он сверлит уж больно холодным взглядом мою мать. Знаю это его выражение лица — ощущение такое, словно внутри него вот-вот произойдет взрыв, будто что-то давно дремлющее вырвется наружу и к черту разорвет женщину на части. И мне неясно такое его отношение к незнакомому человеку.
— Дилан, — повторяю, и парень резко отводит взгляд в сторону, опуская его в пол. До боли закусывает губу, обходит меня, молча направившись в сторону входной двери. Моя мать поворачивает голову, провожая его взглядом. Не вздрагиваю от громкого дверного хлопка. Женщина не выглядит нервной. Она расслаблена. Она вернулась домой, поэтому чувствует себя спокойно. Вновь смотрит на меня, а я даже не могу отвести от неё взгляд. Мать улыбается, непринужденно начав:
— Как ты?
Мой голос пропадает. Он оставляет меня в самый неподходящий момент, поэтому стискиваю зубы, чуть ли не дрожащими от злости губами шепча:
— Ты лжешь, — не моргаю, чувствуя, как мои глаза начинают болеть.
— Эми… — мать делает шаг ко мне, хмурясь, но я отстраняюсь от её руки, проглатывая комок:
— Ты лгала, — вздох. — И лжешь до сих пор, — руки трясутся, так что прижимаю их к телу, чтобы не выдавать своего пошатнувшегося состояния. — Ты…
— Эмили, — перебивает, выглядя серьезно. — Поэтому я здесь, — вновь повторяет попытку коснуться меня, и на этот раз не отступаю, позволяя её холодным пальцам сжать кожу моего горячего плеча. — Я должна тебе кое-что рассказать.
***
Что он почувствовал?
Он
почувствовал разрушение. Внутреннюю стихию. Внутренний огонь, который помог запечатанной в глубине старой боли пробудиться. Вновь напомнить о себе. Но уже не найти покоя, не остановить, не сунуть обратно и после забыть. Нет. Этого уже не будет. Дилан не сможет пропустить всё это через себя опять, спустя почти год.
Он
почувствовал конец. Да. Определенно. Его легкие заполнились водой доверху, Дилан пытался сделать вздох, пытался выкарабкаться, но вновь и вновь оказывался на дне давно «забытого». Не хотел когда-либо видеть лицо этой женщины. Не желал даже слышать о ней, ведь простое её упоминание может вывести из себя, способно пошатнуть его «холод», его равнодушие.
Дилан ОʼБрайен встретил женщину, по вине которой его мать свела счеты с жизнью. Нет, проблема куда глубже. Он встретился лицом к лицу с человеком, из-за которого остался без отца, из-за которого мать ушла в долги, из-за которого мировоззрение маленького ребенка в корне переменилось. Мальчишка, познавший, что такое ненависть, дикая злость и «черная» обида. Узнавший, какого это — желать кому-то смерти.
И теперь Дилан будто вновь маленький ребенок. Только что его повторно ранили, а он даже не смог постоять за себя. Ни черта не смог. Сколько игл вонзились ему в шею, когда его взгляд наткнулся на мать Хоуп? Сколько слов соскользнуло с языка? Сколько ударов сердца принесли ему боль, после чего наполненный бурлящей горячей кровью орган прекратил подавать признаков жизни? Дилан подвел сам себя. Его дыхание срывается. Хрипит, быстро шагая прочь от дома Эмили. На хер по темным улицам, дальше, изо всех сил стараясь выбросить из головы образ этой молодой, явно довольной своей жизнью женщины, которая, блять, улыбается. Стоит и «лыбится», понятия не имея, что блестит своими белыми зубами перед тем, чья жизнь была разрушена её вмешательством. Тем, кто питает к ней самую настоящую безумную ненависть. А что ОʼБрайен мог? Закатить истерику? Устроить скандал? Он не мог. И дело не только в том, что всё его тело парализовало. Там была Эмили. Она не должна знать, что её мать — та самая женщина. Дилан не хочет делать ей больно, но в тот же момент чувствует сильное отвращение к себе.
Он
полюбил «отпрыска» этой шлюхи.
«Нет», — мотает головой, сворачивая в парк, чтобы затеряться между высокими деревьями, и роется в кармане, вынимая пачку сигарет. Не должен рассуждать таким образом, иначе станет одним из тех мудаков, что каждый день мучают Эмили, хотя её вины здесь нет. ОʼБрайен не может присуждать ей грешки её матери. Это не рационально. Неправильно.
И Дилан только что признался самому себе. Он секунду назад мысленно произнес те слова, что жгли ему глотку.
Полюбил «отпрыска». Звучит отвратительно.
Курит, продолжая с той же скоростью шагать вперед, в темноту по аллее. Пустой, безлюдной. На дворе холод. Где-то вдали слышен шум машин. Дилан отдаляется от городской суеты, уходя вбок, чтобы выйти к берегу. Он делает затяжку: одну, вторую, третью. Терпит внутренний дискомфорт, сражается с самим собой, а ведь парень должен был быть готов. Дилан знал, что мать Эмили вернется. Директор сказал, что она должна повести Хоуп в больницу для дальнейшего лечения. И ОʼБрайен хочет быть рядом. Хочет присутствовать, быть частью этого процесса, чтобы сохранять уверенность в том, что с Эмили ничего не произойдет. Но как это возможно? Теперь, когда его так и рвет изнутри.
Томас чертов Сангстер.
Он нужен. Сейчас.
Набирает номер, выходя к пустой дороге, после которой следует спуск на пляж. Черное небо, черная соленая вода.
Черный. Холодный ветер, громкие крики чаек. Гудки бьют с мощной силой по вискам. Давление на хер скачет, мешая привести свои мысли в порядок. Дилан не может совладать с собой. Не может сдержать эмоции, поэтому спускается к каменному пляжу, уже начиная нашептывать имя того, ответа от которого не дожидается. Перенабирает номер. Дилану нужен Томас. Ему нужен его друг. Сейчас. Он нуждается в этом засранце, который постоянно бросается шуточками. Тяжелый вздох — глотает кислород, пытаясь наполнить воздухом свои легкие. Потирает лоб ладонью, пока пальцами другой руки сжимает телефон, прижимая его к уху. По вискам течет пот. ОʼБрайен потерян. Он сам окутывает себя хаосом. Чернота становится темнее. В одежде невыносимо жарко. Снимает рывком бейсболку, скользнув рукой по темным волосам.
Томас не отвечает.
Но может ли он понять Дилана? Нет. Никому в полной мере не почувствовать то, что грызет парня внутри.
Н. И. К. О. М. У. Дилан одинок в своей боли. Опускает руку, пряча телефон в карман кофты, и шмыгает носом, потерянным взглядом мечется по пустому пляжу в поисках самого себя, но натыкается лишь на острые камни и скалы. Шум воды не расслабляет. Дилан не поддается попыткам стихии усмирить его, заделать дыру в груди, через которую рвется ветер. Пустой.
Ещё пара шагов ближе к воде — и ОʼБрайен садится на мелкие камешки, сгибая ноги в коленях. Ставит на них локти, стуча одним кулаком по костяшкам другого. Эта странная необходимость поговорить с кем-то.
Дилану ОʼБрайену нужен кто-то. Прямо сейчас. Дергает сигарету в руках, моргая, смотрит в сторону горизонта, моля о скором приближении ночи.
Темнота его верный товарищ.
***
Кружка горячего кофе стоит передо мной на столе, но я не поднимаю руки, продолжая держать их на коленях. Смотрю на мать, которая продолжает выдавливать из себя улыбку, вертится по кухне, после чего, наконец, садится напротив, грея холодные руки о чашку с чаем:
— Надеюсь, тебе по-прежнему нравится кофе? — начинает задавать обыденные, полные простоты вопросы, на которые у меня нет желания отвечать. Если бы она была рядом всё это время, то знала бы. На моем лице нельзя прочесть никаких ярких эмоций. Чувствую себя опустошенной, разбитой. Жажду, чтобы мать чувствовала нечто похожее, но женщина явно в приподнятом настроении. Она облизывает накрашенные губы, рассматривая меня так долго и внимательно, будто не видела меня продолжительное время:
— Волосы опять отросли…
— Давай без этого, — перебиваю. Грубо с моей стороны, но мне не под силу ждать и терпеть эти пустые фразочки. — Где ты была? — задаю вопрос в лоб, ожидая, что мать смутится, растеряется, но ничего из этого не происходит. Она всё так же улыбается, вздыхая, прежде чем дать ответ:
— Я была в Нью-Йорке.
— С отцом? — хмурюсь.
— Эмили, — теперь перебивает мать. Она смотрит на меня, сжимая губы, но улыбку не скрывает. — Я не могу пока сказать тебе, где твой отец. Пойми. Доктор сказал…
— Что за доктор? — у нас никак не налаживается здоровый диалог. Мы перебиваем друг друга. Женщина откашливается, всего на секунду опустив взгляд на мою кружку:
— Твой лечащий врач, — на этот раз я молчу, ожидая с особым трепетом дальнейших слов. — Понимаешь, я боюсь говорить больше. Доктор сказал, что мне стоит привести тебя к нему, и тогда он сможет понемногу выдавать тебе информацию и…
— Выдавать мое прошлое? — неприятная усмешка рвется на лицо. Фыркаю, отводя взгляд в сторону. — Мои воспоминания? Так? У меня, — запинаюсь, пытаясь понять, — какие-то серьезные проблемы с памятью?
— Что-то вроде того, — неоднозначно отвечает мать, отпив немного своего чая, чтобы смочить сухое горло. — Он просил быть осторожней в общении. Думает, что резкое возвращение некоторых воспоминаний может плохо сказать на твоем психологическом состоянии.
— Что в моем прошлом такого ужасного, что я могу сойти с ума? — сарказм. Я впервые ощущаю такую злость, а главное не держу её в себе, демонстрируя собеседнику.
— Дело не в этом. Ты наверняка заметила, что до некоторых пор будто жила иной жизнью, так?
— Поверь, — ещё один смешок. — Заметила.
— Так вот доктор хочет постепенно возвращать тебя к нормальной жизни, но для этого нужно время. Я не могла вернуться только потому, что ты всё это время считала, что я дома, что я рядом, — мать сглатывает, видя, что мои глаза стеклянно блестят. — Эмили, я боялась, что могу ухудшить ситуацию.
— Как давно ты не живешь со мной? — останавливаю эти пустые оправдания, скрипя зубами от обиды. Вижу, как женщина опускает взгляд, прерывая наш зрительный контакт, и вновь отпивает чая, раздумывая над ответом слишком долго, поэтому повторяю вопрос, давя на неё:
— Как давно я живу одна, мама? — выделяю обращение, и оно, кажется, окончательно сносит улыбку с лица женщины, которая вновь смотрит на меня. Надеюсь, ей хорошо видно мое выражение лица, ибо я не просто в ярости.
— Я уехала… Три года назад, — говорит четко, громко, чтобы я расслышала точно. У меня перехватывает дыхание. Моргаю, качнув головой, и открываю рот, не в силах что-либо выдавить из себя:
— Значит, я живу здесь одна в созданной собой же иллюзии идеальной семьи целых три года? — не могу не смеяться с этого безумия. — Господи, что за…
— Ты не понимаешь, — мать явно пытается не задевать какую-то тему, поэтому умело обходит её. — Твоя болезнь начинала прогрессировать, и доктор побоялся за меня. Он предложил мне уехать на время лечения, тем более это не было такой большой проблемой, ведь ты могла разговаривать с пустотой, в то время, пока я стояла позади тебя. Ты уже начала жить своей жизнью, в своей реальности, буквально не замечая меня, — она повышает тон, напрягая голосовые связки. Кусаю губы от обиды, отводя взгляд в сторону. Опять. Женщина судорожно вздыхает, но не успевает вставить слово, ведь успеваю заговорить первой:
— Почему ты игнорировала мои сообщения?
— Ты не писала мне три года, Эмили, — начинает оправдываться, но меня не перебить:
— Я — твоя дочь, — тяжело дышу, уставившись на женщину, внешний вид которой выдает её чувство вины передо мной.
— Ты… — она запинается. — Ты писала не мне.
— Чего?
— Мой телефон я оставила у доктора. Он следил за твоим состоянием, поэтому ему было необходимо какое-то общение с тобой, и он…
— Я, по-твоему, кто — крыса подопытная? — повышаю голос на мать, которая вжимается в спинку стула, сглотнув от испуга. — Что ещё за чертово наблюдение? Чем я таким больна? Почему мой организм начал отвергать мои же воспоминания? С чего вдруг я стала видеть мир иначе? Почему строила иллюзию другой реальности, а?! — сама не замечаю, как слова начинают литься изо рта сплошным потоком. Возмущенно смотрю на мать, ожидая объяснений, ответов на все эти вопросы, но это лишь малая часть того, что я хочу знать. Женщина кусает губы:
— Зайка, я поведу тебя к доктору, он обещал, что поможет тебе, — уверяет, и я почти верю ей, но внутренний голос вновь обрывает слова матери:
— А ты мне кто?
— Эмили… — она прижимает ладонь ко лбу, прикрывая веки, но я не думаю останавливаться:
— Кто ты? Ты оставила меня здесь на три года. Деньги, я так понимаю, ты иногда привозила, потому что, откуда они ещё могли взяться? Ты платила за свет, газ и воду, но в начале осени перестала это делать. Ты даже не позаботилась приехать лишний раз и проверить, как я здесь? «А вдруг моя дочь всё вспомнила и теперь сидит одна в этом темном доме и плачет, ведь не понимает, что происходит в её чертовой жизни?!» Нет? — щурюсь, поддаваясь вперед головой, чтобы заглянуть в глаза матери. — Такое на ум не приходило? — нервно улыбаюсь. — Что ты мне тут заливаешь? А?! — кричу. Мой голос, что всё это время сидел в груди, прорывается наружу, доводя меня до хрипа. — Ты не думала обо мне! Сидишь передо мной, пытаясь выставить себя жертвой ситуации. Хочешь жалости и понимания с моей стороны? Да кто ты такая?! — поздно. Мои эмоции не сдержать. Глаза уже болят от скопившихся горячих слез. — Ты вернулась только из-за звонка этого «святого» доктора?! Ох, я пожму ему руку при встрече!
— Эмили! — мать повышает голос в ответ, качая головой. — Я хотела, как лучше. Я хотела помочь тебе, ведь ты… — затыкает свой рот.
— Что? — привстаю, опираясь ладонями на край стола. — Что «я»?!
— Ты агрессивна! — выпаливает мне в лицо, так же резко встав со стула. Молчу, изучая её лицо отсутствующим взглядом, пока женщина переводит дух, вытирая пот с лица салфеткой:
— Пойми. Ты настроена против всех, но мы пытаемся помочь тебе.
— Моё отрицательное отношение к другим можно объяснить, — шепчу, стискивая зубы. — Ты не знаешь, но меня всё это время унижали в школе. Об меня ноги вытирали. А где была моя дорогая мамаша? Мне некому было пожаловаться, не у кого попросить помощи, спросить совета. Так что не смей говорить мне, что я неправильно отношусь к окружающим,
мама.
Она смотрит с тоской мне в глаза, пытаясь скрыть свой тяжелый, полный обречения вздох:
— В любом случае, я постараюсь помочь тебе. Мы пойдем к доктору, ты его наверняка помнишь, я часто тебя водила к нему в детстве, — быстро выговаривает предложения, сбивая меня с мысли. — Всё будет хорошо, зайка, — тянется ко мне рукой, но отступаю назад, отходя от стола, и с прежней обидой смотрю на мать. Все сказанные слова совершенно не оправдывают её. Сложно принять иную реальность, поняв, что та жизнь, которой ты живешь последнее время, — всё это лишь плод твоего воображения.
Женщина медленно опускается обратно на стул, вновь улыбнувшись:
— Давай лучше пока отложим эту тему. У нас ещё много времени будет, но только с доктором Харисфордом, — сжимает чашку с чаем пальцами. — Мы так давно не виделись, лучше расскажи мне, как ты… — заикается от неуверенности, ведь я слегка наклоняю голову на бок, смотря на неё, как на, честно сказать, настоящую дуру. — Как ты здесь? У тебя появился друг, да? — пытается заставить меня выйти на контакт, но я не хочу говорить о Дилане. Только не с ней. Всё, что касается нас — это моё, личное. Не для ублажения её ушей.
— А что насчет отца Шона? — резко срывается с языка. Выражение лица матери моментально меняется. Она приоткрывает губы, выдыхая, а я вскидываю головой, изогнув брови:
— Как тебе такая тема для разговора с дочерью, которую бросила на три года одну? — понятия не имею, зачем делаю это, но её молчание убивает, разжигает внутри меня не просто злость. Нет. Это нечто большее, сильнее, чем прежде. Чем когда-либо. Резко смахиваю кулаком кружку с кофе со стола, не уделяя внимания тому, как вздрагивает мать, сжимая свою чашку. Посуда бьется о пол, и громкий звон отдается в ушах эхом, пока разворачиваюсь, направляясь вон в коридор.
Никогда. Никогда раньше я не чувствовала себя ужаснее, злее. Никогда меня не переполняли столь дикие ощущения. Эмоции. Ноги проваливаются сквозь ступени лестницы, по которым еле взбираюсь вверх, хватая воздух губами, словно это перила, которые помогают мне удержать равновесие. Выхожу на второй этаж, быстро перебираю ногами, мчусь в комнату. В свою. Обратно. Невольно понимаю, что мне гораздо проще находиться одной в этом огромном доме, чем знать, что где-то здесь ходит, спит, ест моя мать. Радости от её приезда не осталось.
Закрываю дверь, начиная бродить по темной комнате. Буквально полчаса назад я чувствовала себя на седьмом небе, полчаса назад мое душевное спокойствие было в порядке. Полчаса назад здесь был ОʼБрайен.
Вздыхаю, опуская руки вдоль тела, больше не могу держать их возле лица и растирать горячую кожу щек ладонями. Шагаю по чистому паркету, тормозя у стола. На спинке стула висит красная кофта, которую так и не забрал парень. Хмуро моргаю, медленно оборачиваясь. Непреодолимое желание течет по венам, заставляя сердце биться с новой скоростью. Опускаю взгляд на тумбу, что стоит у моей кровати, и подхожу к ней, пальцами нащупав округлую железную ручку. Открываю верхний ящик, тут же замечая сверкающий в темноте предмет. Острый предмет. Тихо дышу, боясь своих же мыслей, ладонью щупаю гладкую поверхность кухонного ножа, уверенно сжав его рукоятку. Поднимаю к лицу, разглядывая себя в отражении. Еле, но заметны мои глаза. Оборачиваюсь, бросив тяжелый взгляд в сторону распахнутого окна — последний факт, связывающий меня с реальным миром, и шагаю к нему, прижимая одной рукой нож к груди.
Курить травку и пить алкоголь — не мой способ «забыться».
Беру штору за плотную ткань, бросив взгляд на темную улицу, озаренную светом фонарей, и задвигаю, погружая комнату во мрак.
У меня свой метод.
***
Первый день, когда всё пошло «не так»
Холодное, облачное утро не должно вызывать удивления, и уж тем более такого странного отвращения у той, которая изо дня в день лицезрела далеко не «радужную» погоду через стекло окна своей комнаты, сидя в полном одиночестве, будто взаперти. Но сегодня Эмили Хоуп начинает всё чувствовать иначе, относиться к обыденным вещам по-другому, не так, как раньше, не так, как привычно для неё самой. Она просыпается
позже. Эмили
просыпает первый урок, хотя обычно ей трудно проспать дольше, чем пять часов за ночь. Она не отдает этому факту внимания, она совершенно не заботится о том, что что-то в её внутренних часах резко меняется. Краски перед глазами темнеют. Красная кофта, которая еще вчера казалась яркой, что аж приносила неприятные ощущения глазам, теперь висит тусклая, не привлекающая внимания, не вызывающая былого трепета в груди. Эмили чувствует холод ногами, кожей голых рук, но не собирается накидывать одежду. Преобладание синих, серых, голубых тонов перед глазами вводит её в тоску, но нужно двигаться. Девушка кое-как одевается, натягивая на себя кофту Дилана, не смотрит на себя в зеркало, прежде чем покинуть комнату с бледными стенами. Шагает по темному коридору, не заглядывая в комнаты по бокам, ведь в одной из них сидит мать. Женщина не распаковывает чемодан, и эта незначительная деталь о многом говорит. Она краем глаза замечает дочь, пока протирает пыль со своего рабочего стола:
— Доброе утро, зайка, ты сегодня… — замолкает, прижимая мокрую тряпку к груди, так как Эмили молча проходит дальше, даже не бросив один из своих разгневанных взглядов в её сторону.
Хоуп спускается вниз на первый этаж, и подавляет чувство голода, проходя мимо кухни, с которой пахнет тостами. Девушка подходит к входной двери, быстро распахивая, и не щурит веки, лишь слегка морщась, когда бледный свет падает на белую кожу. У калитки никого нет. А она ждала? Может, Дилан и стоял здесь, но посчитал, что девушка ушла раньше, поэтому направился в школу. Но ему-то откуда знать точно?
Эмили сует руки в карманы кофты, медленно, лениво шагает к тротуару, так же не торопясь. Её
впервые не мучает то, что она опаздывает, то, что учитель в ярости будет приставать и донимать её до конца урока, то, что на неё подаст жалобу преподаватель, первый урок которого она проспала. Эмили Хоуп всё равно.
Впервые. Она не радуется облачному небу, не прислушивается к ветру, что путает её волосы, не улыбается, слыша крики чаек и не представляет, закрыв глаза, как бродит вдоль берега, вдыхая аромат соленой воды. Эмили не делает, как
раньше. Но точно знает, что именно такое состояние — состояние полного душевного «отсутствия», ощущение серости вокруг и болезненного равнодушия — это и есть — она.
Она такая. Будто вот оно — то, чего ей так не хватало, чтобы почувствовать себя собой. Вот та самая часть пазлов.
Эмили Хоуп
впервые не опускает взгляд. Она смотрит перед собой даже тогда, когда навстречу идут люди. Её больше не заботит то, как они смотрят на неё, ведь она не смотрит на них. Социума вокруг — не существует. Хоуп живет своей жизнью, в своей реальности. И теперь она понимает, что именно таким образом выживала всё это время. Все эти три с лишним года, пока её мать спокойно себе «отрывалась» в Нью-Йорке. Девушку не должно заботить мнение остальных, ведь никого, кроме неё самой, в её жизни нет. И быть не должно. Именно. Истина настолько проста, что Эмили поражается, как не могла раньше понять это.
У школьных ворот толпятся «куряги», видимо, звонок с урока уже был. Хоуп не опускает глаза, голову держит прямо. Смотрит перед собой, игнорируя голоса и смех, игнорируя шум и отвратительным дым сигарет, игнорируя взгляды и неодобрительные смешки. Игнорирование — её путь к нормализации жизни. Девушка не чувствует тяжести на плечах, не ощущает потребность в кислороде, ведь впервые может дышать полной грудью в общественном месте. Поднимается по ступенькам, оказываясь в переполненном подростками широком сером коридоре. В хаотичном порядке люди бродят от угла в угол, общаясь, но Эмили даже не думает обходить, даже тех, кто идет прямиком ей навстречу. У неё есть выбранный путь — она будет следовать ему. Какого черта Хоуп должна пропускать, уступать дорогу? Эмили никому ничем не обязана. Никто не обязан. Каждый человек способен познать одну единственную правду — всем на всех плевать. Если тебе кажется, что кто-то беспокоится о тебе, то забудь. Это не показуха, это вынужденное волнение, забота, которая
должна быть, потому что так правильно. И истина в том, что Эмили
должно быть всё равно. Она никак не реагирует, когда видит в толпе Дилана, который замечает её, толкая людей, чтобы выбиться вперед:
— Эй, — что это было? Его голос. Хоуп почти ощутила беспокойство за него. Парень встает перед ней, загораживая дорогу, и только
потому она останавливается.
Ложь.
Дилан ищет слова. О чем он хочет спросить? Как нужно построить вопрос, чтобы услышать в ответ именно то, что необходимо знать?
— Как всё прошло вчера? — моргает, нервно поправляя бейсболку, ведь замечает перемены в выражении лица девушки, голубые глаза которой приобрели серый оттенок. Эмили смотрит на его шею, прежде чем поднять взгляд выше. Не меняется в лице даже тогда, когда видит волнение в глазах ОʼБрайена. Он хочет взять её за руку, но его сил и уверенности хватает лишь на касание пальцами её запястья. Опускает взгляд на её руки, слегка приподнимая ткань рукава красной кофты. Хоуп не отводит взгляд, не чувствует вины или сожаления за содеянное. Почему она должна стыдится того, что естественно для неё? Дилан проводит пальцем по глубокому порезу, заглотнув пыльного воздуха, и вновь смотрит в глаза Эмили, слегка щурясь:
— Что произошло? — верно. Всё ведь было в порядке. Вчера. До того, как вернулась её мать. — Эмили, — требовательно произносит её имя, ведь девушка отводит взгляд в сторону, желая обойти его, чтобы продолжить идти. Терзания в груди. Неприятный комок мешает заговорить, а ведь она так жаждет этого, желает выплеснуть злость, поделиться ею с кем-нибудь. Дилан хватает обеими руками её ладони, начиная грубо гладить пальцами костяшки:
— Помнишь, ты можешь говорить со мной, — напоминает, и ОʼБрайен правда готов на время забыть о своих проблемах и окунуться в её переживания. Он готов слушать, но Эмили не готова говорить. Ей нужно справиться с чувством пустоты внутри. Девушке уже надоело рыться в себе, искать ответы и жить с ощущением, что все вокруг лгут ей. Она больше не хочет быть частью
этой реальности.
— Я устала, — шепот. Хриплый шепот сорванного голоса. Девушка резко впивается своим взглядом в лицо Дилана, который еле удерживается, чтобы не сделать шаг назад. Такое выражение он видит впервые. Глаза, полные обиды и давно сидящей в тишине злости, которая уже готова вырваться наружу. Взгляд человека, который всего за одну ночь
устал, лишился всех тех сил, которые бурлили в его груди ещё вчера утром.
Эмили не хочет пока говорить о матери. Она, если быть честной, совсем не желает открывать рта, поэтому обходит парня, который сам разжимает пальцы, отпуская её руки. Девушка не поправляет съехавший ремень рюкзака с плеча. Дилан оборачивается, медленно последовав за ней, сохраняет расстояние, но не отходит далеко. Смотрит в затылок, при этом следя за тем, что все бросают взгляды на девушку, но та не опускает голову. Продолжает идти, не уступая дорогу людям, следовательно тем приходится обойти её. Дилану уже стоит бить тревогу или просто порадоваться, что она наконец может противостоять обществу?
ОʼБрайен смотрит только на Эмили, поэтому не замечает Томаса, стоящего у двери в уборную. Он провожает равнодушным взглядом друзей, прикусывая разбитую в драке губу, и продолжает идти в противоположную сторону, набрасывая на голову капюшон. Пальцами касается очередной полученной ссадины на лице, и опускает взгляд в пол, избегая зрительного контакта с людьми вокруг.
Урок химии. Что может быть «лучше»?
Эмили садится на свое место у окна, не поднимая глаз на Дилана, который опускается рядом, даже не думая вынимать какие-либо вещи из рюкзака. Хоуп так же сидит неподвижно, уложив рюкзак на колени. Смотрит в стол, молча пропуская сквозь себя разговоры одноклассников, шум громкого звонка.
Дилан и Эмили чувствуют себя разбитыми, пустыми, а всё почему? Даже удивительно, как сильно один человек может повлиять на двоих сразу. Мать Хоуп.
Чертова. Мать. Хоуп. Кажется, именно она принесла с собой из Нью-Йорка облако дыма, серость и холод, которым теперь вынуждены давиться эти двое «баранов».
ОʼБрайен вздыхает через нос, когда в кабинет входит учитель, начиная громко о чем-то «верещать» своим писклявым голосом. Парень прижимается спиной к стулу, сдерживая желание закинуть голову и прикрыть уши руками. Эмили вовсе игнорирует присутствие кого-либо здесь. Вокруг неё никого.
— Ох, вы только посмотрите, — после этих слов постоянно следует нечто, что заставляет Хоуп сжаться, но сейчас она продолжает сидеть смирно, даже когда учитель громко произносит её имя. — Хоуп решила наконец объявиться на занятиях, — оглядывает класс, ублажаясь их одобрительной реакцией. Работает на публику, добиваясь всеобщего признания. Этого мужика явно недолюбливали в его школьные годы, вот и самоутверждается. — Не хотите выйти к доске? Уверен, вы пропускали занятия потому, что хорошо разбираетесь в химии, — улыбается желтыми зубами, стоя у стола, и чиркает что-то в журнале.
Дилан напряженно стучит пальцем по столу:
— Хочешь, я ему врежу? — ему вот этого хочется, а вот Эмили молча встает с места, не выказывая никакого сопротивления. ОʼБрайен не сдерживается, взглянув на неё, и глотает язык, ведь совершенно не узнает Хоуп. Девушка спокойно, не скованно проходит к доске под испепеляющим взора учителя, который доволен тем, что может провести очередной «спектакль» на радость классу, от которого требует уважения к себе. Эмили берет новенький длинный мелок, взглянув в глаза учителю, совсем не колеблется, а вот мужчина опускает взгляд на учебник в руках:
— Чего смотришь? Объясни мне то, что мы с твоим классом проходили на том уроке, — он даже не говорит, что за тема, бросая Хоуп в воду без спасательного круга. Девушка моргает, продолжает сверлить его равнодушным взглядом:
— Я не знаю, что вы проходили, — спокойный тон привлекает внимание одноклассников. Нет, то, что Эмили вообще заговорила, вызывает у большинства шок. Притихли, с интересом ожидая развития. Учитель нервно улыбается, поправляя очки, и складывает руки на груди, встав в «позу»:
— А ты даже не поинтересовалась этим перед уроком? Стоило бы спросить у одноклассников, — хмыкает, ведь не добивается прежней реакции от девушки, которая продолжает молча смотреть в ответ. Она даже не сжимает плечи руками.
Дилан хмуро наблюдает за происходящим, следит за выражением лица Эмили, боясь упустить мелкую деталь, мгновенную перемену, после которой Хоуп может вытворить что-то безумное. Как тогда с Джизи возле бассейна.
— Пиши, — давит учитель, начиная диктовать какое-то химическое уравнение. Эмили записывает, делая ошибки, из-за чего класс тихо посмеивается, вместе с преподавателем, который притворно вздыхает, костлявыми руками стуча по столу. — Хоуп, ты когда в последний раз в учебник заглядывала?
ОʼБрайен кусает костяшки, еле сдерживаясь.
Эмили прекращает писать, нажимая мелом на поверхность доски.
— Хоуп, вы ведь помните, что уже выпускной класс? — учитель улыбается. «Помните». Девушка ни черта может не помнить. Она слишком сильно давит мелом на доску, отчего тот ломается пополам, и одна часть падает на пол. Никто толком не замечает это, кроме мужчины в очках, который невольно делает шаг назад, когда Хоуп поворачивает голову, смотря на сломанный мел.
— Сядь, — выговаривает учитель, разочарованно шепча, ведь желал большего «представления». — Оценка соответствующая.
Дилан глубоко вдыхает, прикрывая веки, и опускает голову, потирая глаза пальцами. Трудно. Тяжело. Хоуп аккуратно кладет мел на учительский стол, возвращаясь к своей парте. Один из парней вытягивает ногу, видимо, решает что этот «детский сад» выглядит смешным, и Дилан уже готов встать и разбить его морду о пол, но Эмили спокойно переступает ногу, с равнодушием на лице садится на свое место, опустив обе руки под парту. Парень с неудавшейся шуткой огорченно вздыхает, переглядываясь с друзьями, и всё равно получает одобрение с их стороны, поэтому улыбается, повернув голову в сторону Эмили. Пересекается взглядом с ОʼБрайеном, который с угрозой шепчет губами:
— Ты — труп, — и у паренька воздух застревает в глотке. Он резко переводит взгляд на доску, больше не решаясь посмотреть в их сторону.
Дилан стискивает зубы, напряженно скользнув взглядом к Эмили, которая по-прежнему смотрит в стол, играя своими пальцами с тканью кофты. Парень моргает, опустив одну свою руку под парту, и касается пальцами запястья Хоуп. Та прекращает дергать ткань, молча ожидая, что Дилан сделает дальше. А всё довольно-таки просто — ОʼБрайен хочет взять её за руку. Этот жест совсем недавно стал так много значить для него. Держаться за руки, значит, быть рядом. Значит быть вместе. Значит чувствовать чью-то поддержку. Значит самое простое наличие кого-то рядом. И он хочет, чтобы Эмили знала это. Она не одна. Дилан рядом.
У Хоуп перехватывает дыхание, когда парень переплетает их пальцы, а Дилан хмурит брови, ведь девушка с неимоверной силой до боли и хруста сжимает его ладонь. Ей настолько тяжело? Сжимает в ответ, дает ей понять, что ему тоже нелегко. Эмили поднимает на него глаза. Наконец, он видит в них не простое равнодушие. Девушка смотрит на него «открыто», ничего не утаивая внутри себя. И будет смотреть так только на него. Дилан не может прервать этот зрительный контакт, ведь он так много значит. Сейчас. Даже несмотря на его хмурое выражение лица, на её поддельное безразличие. Несмотря на это, руки остаются сцепленными.
…А она носится по комнате дочери. Бродит, открывая ящики, выворачивая полки с вещами. Ходит от угла в угол, куря сигарету, и переворачивает всю кровать, наконец находя то, что ей нужно. Дневник Эмили Хоуп. Женщина не убирает спутанные локоны волос за уши, взяв дневник, и разворачивается, быстрым шагом покидая «разгромленную» комнату. Бежит вниз, на кухню, роясь в карманах джинсов, вынимает зажигалку, затянув побольше никотина. Подходит к раковине, зажав сигарету между зубами, и подносит язык пламени к краю дневника, дожидаясь, пока огонь не начнет пожирать исписанные страницы. Черт возьми, женщина надеется, что Хоуп не успела добраться до последних страниц дневника, ведь уже там прослеживается след её безумия. Мать Эмили не виновата в проблемах дочери — вот, что женщина доказывает самой себе. Бросает в раковину горящий дневник, отходя к столу, и падает на стул, пуская дым облаками в потолок. Наблюдает за тем, как горит единственная вещь, способная в действительности хранить воспоминания дочери. У той не было привычки расписывать каждый свой день. Она записывала лишь короткие фразы. По одной за день, описывая свои чувства и эмоции.
Этот гребаный дневник — это вся Эмили Хоуп.
И сейчас она сгорает.
***
От лица Хоуп.
Урок химии заканчивается, и я выхожу из кабинета с чувством, будто оставляю там весь свой груз. Правда, мысли всё ещё копошатся в голове, но их прогнать не остается сил. Иду за Диланом, который тянет меня за руку в знакомом направлении. Знаю, что парень направляется на задний двор школы. Надеюсь, там нас будет ждать Томас. Странно, но меня не покидает ощущение тоски по нему. Сжимаю ладонь ОʼБрайена, приходится идти за его спиной, чтобы не толкаться с людьми по бокам. Когда мы выходим в пустой коридор старого корпуса, дышать становится легче. Теперь могу шагать рядом с парнем, сильнее раскачивая наши руки, словно мы дети, и это вызывает на лице Дилана легкую улыбку. Он наклоняет голову, но не смотрит на меня, поэтому поднимаю брови, коснувшись своей ладонью его плеча. Встаю на носки, оставляя поцелуй на его щеке, усыпанной милыми родинками. ОʼБрайен резко поворачивает голову, не успеваю отвернуться, так что он успевает коснуться моих губ своими, оставив короткий поцелуй. Но его вполне достаточно, чтобы заставить меня слабо улыбнуться. Продолжаем идти, держась за руки. Спускаемся по лестнице к запасному выходу, и мне приходится сощурить веки, чтобы сберечь глаза от бледного, но яркого света. Странно, ведь сегодня утром это не приносило столько боли, как сейчас.
Я оглядываюсь, замечая тощего русого парня, бродящего вдоль пустого бассейна. Томас высматривает что-то, поднимая глаза на крышу высокого здания школы, и только когда мы подходим чуть не вплотную, опускает свои карие глаза, не улыбается, поджимает губы, якобы приветствуя. Его взгляд всего на секунду задерживается на наших сцепленных руках, и его губы всё-таки растягиваются в улыбку. Слабую и какую-то печальную.
— Ты в порядке? — задаю вопрос, но Томас даже не успевает подумать над ответом, ведь Дилан перебивает:
— Кто это сделал? — грубо спрашивает, и я понимаю, о чем идет речь. Лицо Томаса выглядит ужасно, кожа местами припухла, количество ссадин и мелких синяков не сосчитать. Куда больше, чем вчера.
Сангстер демонстративно закатывает глаза, откашлявшись, и ответа не дает, просто начиная рыться в карманах. Я обеспокоено смотрю на него, иногда бросая короткие взгляды на Дилана, тем самым надеясь подтолкнуть его к действиям.
— Что произошло? — хмурюсь, ведь Томас игнорирует мои слова, вытаскивая пачку сигарет. ОʼБрайен стискивает зубы, моргая:
— Кто, блять, это делает? Ты опять взял в долг у кого-то? Или скурил чью-то траву? — делает шаг к Томасу, а тот, кажется, издевается над нами, ведь молча протягивает парню пачку. Осталось две сигареты. Сглатываю. Дилан берет одну, продолжая сверлить взглядом друга, который уже какой день подряд ведет себя странно. Томас сует в рот последнюю сигарету, бросая пачку в урну у скамейки.
— Что происходит? — единственный вопрос, который приходит мне в голову. Сангстер зажигает кончик сигареты, затягивая, и опускает на меня взгляд. Долгий. Молчаливый, что невольно отвожу глаза в сторону, чувствуя, как Дилан сильнее сжимает мою ладонь.
Никто из нас не мастер в установлении общения. Этим постоянно занимался Томас, но теперь он молчит. И это напрягает. Тощий парень выглядит не просто уставшим. Если честно, я плохо понимаю, что значит это его выражение лица. Я вижу… Облегчение?
— Ты ведь помнишь, что я… — ОʼБрайен начинает, но Сангстер перебивает, вынув сигарету изо рта:
— Мне не нужна твоя помощь, — улыбается, и от его улыбки у меня ноги подкашиваются. Не понимаю, отчего именно, но мои глаза начинают болеть. Смотрю на человека, который в данный момент чем-то напоминает меня. Это пугает.
— Кури, — Томас делает шаги назад, а я — короткий шаг к нему:
— Куда ты?
— Не хочу сидеть здесь, — вновь опускает взгляд на наши с Диланом руки. ОʼБрайен ворчит:
— Черт, Томас, ты… — затыкается, скользнув языком по губам, когда русый парень поворачивается к нам спиной, быстро шагая в сторону задних ворот. Я глотаю холодный воздух, бросая взгляд то на Дилана, то в спину Томаса:
— А, — срывается лишь жалкий звук. — Т… — смотрю на отдаляющегося парня.
«Мы ведь друзья», — проносятся в голове слова Томаса.
Тогда, почему он что-то скрывает от нас?
Самое страшное — я вижу в нем себя.
А ещё ужаснее мысль о том, что мы ни черта не можем.
Томас Сангстер — единственный, кто так и не смог довериться нам, в то время, как мы с Диланом с некоторых пор открыты друг перед другом.
