Мне всегда казалось: случилось, значит, случилось. Какая, к черту, разница, почему небо в очередной раз рухнуло мне на голову? Оно рухнуло, следовательно, надо выстоять.
Мои покои слабо освещены: всего пара свечей, зажженных лишь для того, чтобы я могла надеть платье. В окна бьется слабый лунный свет. Уже минут десять я стою у дверей собственных комнат и не решаюсь выйти. Руки трясутся. Мне страшно. Паника охватывает меня. Внутри все вдруг сжимается, когда мимо покоев пробегают рабыни, я слышу их голоса. Слышу речи об ожидании наследника. Мне становится плохо, и я прислоняюсь лбом к резному дереву. Этого не может быть. Разве я могла тогда в Манисе хотя бы допустить мысль, что провожая моего Сулеймана в Стамбул проведу с ним последнюю ночь и последние деньки счастья. Здесь, в самом красивом дворце мира меня настигают одни лишь беды и страдания. Я ударяю ладонью по дверям и направляюсь в обратную от них сторону. В покоях есть еще один выход, ведущий в другой коридор, там всего через пару шагов комната моего львенка. Шум поднятый рабынями непременно его разбудит. Я должна быть рядом с ним. Я поджимаю губы и торопливо открываю очередные двери. В комнате темно, но как всегда тепло и уютно. Я замираю у дверей и не решаюсь пройти дальше, мысли съедают меня изнутри. Мне плохо. Я боюсь вдохнуть, боюсь пошевелится, боюсь разбудить моего Мустафу. По телу проходит дрожь. Даже здесь за звуком бьющегося где-то в горле сердца и стучащей в висках крови я слышу крики невольниц. Они бегают по коридору, топают ногами, кричат и слишком громко разговаривают. Я зажимаю рот рукой. Что если она родит мальчика? Наследника, сына моему Сулейману? Что будет с Мустафой? Что тогда произойдет со мной? — Мама? — вдруг произносит тихий голос, и я поднимаю взгляд на кровать. Мой лев внимательно всматривается в темноту, к которой мои глаза уже привыкли. Он непонимающе оглядывает покои и поджимает плечи. Но не поднимается. Снова топот ног и громкий крик калфы: «Живее, девушки! Живее!». Мустафа вздрагивает и садится в постели. Я, унимая трясущиеся колени, спешу оказаться подле сына. — Я здесь, Мустафа, все хорошо, я здесь, — я сажусь на кровать к нему, и малыш улыбается. Мой львенок успокаивается, а я провожу ладонью по его волосам. Я искренне радуюсь тому, что в покоях достаточно темно, чтобы мой лев не заметил слез стоящих в моих глазах. Я обещала себе не плакать при нем. — Почему все кричат? — мальчик снова оглядывается в сторону коридора, по которому только что пронеслись рабыни. — Что-то случилось, мама? — Ничего страшного, мой лев, просто… — я замолкаю, перевожу дыхание. — Просто скоро придет твой братик или сестричка, все готовятся. Я стараюсь улыбнуться. И говорить твердо. Мустафа хмурится и спустя мгновение выдает: — Но ведь сейчас темно! Он непременно заблудится! Как же он доберется сюда? Пусть лучше придет днем! Забота. Я кусаю свои губы. Все правильно, так и нужно стоять за родных. Когда-то и у меня была такая семья. Много братьев, готовых меня защищать и стоять друг за друга горой, чтобы ни произошло. Я всегда хотела такую семью. — Спи, лев мой, завтра утром ты обязательно навестишь своего братика… Я называю именно мальчика. И Мустафа называет тоже мальчика. Дети всегда чувствуют все лучше взрослых. Руки трясутся. Я боюсь, что окажусь права. На пару минут Мустафа замолкает, и я уже думаю, что он уснул и собираюсь встать. Как вдруг малыш хватает меня за руку, не позволяя подняться, и тихо спрашивает: — Папа ведь не перестанет любить меня? Внутри все переворачивается. У меня перехватывает дыхание. Если я сейчас сделаю вдох, то обязательно не выдержу и заплачу. О Аллах, мой маленький львенок. Он так боится потерять отца. Боится, что тот перестанет его любить и отдалится. Я боюсь, что могу потерять сына, если Сулейман отвернется от нас окончательно. — Мустафа… — я вновь замолкаю, иначе он услышит дрожь в моем голосе. А мой лев должен быть уверен, что любим в полной мере обоими родителями, даже если они уже давно не вместе. — Папа очень любит тебя, и я очень люблю тебя. Даже не смей думать, что что-то может быть иначе. Ты всегда будешь для нас главным сокровищем в жизни. Не уверена, что говорю правильно. Но он должен чувствовать, что за его спиной стоят оба родителя, что он всегда может на нас положиться. — Я тоже очень люблю Вас, — говорит наконец Мустафа. А после добавляет. — Но почему папа все еще не зашел к нам? Он все время провел с той женщиной! — Не будь эгоистом, Мустафа, — чуть строже произношу я. — Та женщина носит в животе твоего брата или сестренку. Конечно, ей нужно больше внимания, ведь ребенок еще очень маленький. Когда ты был таким же папа уделял тебе все внимание. Но ты ведь у меня уже взрослый, правда? — малыш кивает. — Ты ведь можешь немного подождать, верно? — и снова положительная реакция. — О маленьких всегда нужно заботиться, понимаешь, Мустафа? И ты, когда вырастешь, тоже заботься о всех, кто нуждается в большем внимании, чем ты. Мустафа раздумывает над моими слова и вдруг поднимается, чтобы обнять меня. Я улыбаюсь. — Да, я могу подождать, — говорит он, выпуская меня из объятий. — Ему сейчас нужнее, он ведь совсем маленький, — говорит мой Шехзаде. — А когда он подрастет, я буду с ним играть и помогать учиться. А еще я научу его кататься на лошади! Воодушевленно говорит Мустафа и ложится на подушки. Я улыбаюсь и глажу его по щеке. — Спи, мой лев, — выдыхаю я, хватит на сегодня душещипательных разговоров. — Я люблю тебя. — Я тоже тебя люблю, мамочка, — шепчет малыш и, морща нос, поворачивается на бок. Вскоре Мустафа засыпает. И вновь я остаюсь одна со своими мыслями, съедающими меня изнутри. Он так боится, что папа уйдет, что папа будет любить кто-то еще. Он, как и я собственник. Я тоже боюсь, Мустафа. Я очень боюсь за твою жизнь, я боюсь за то, что ты останешься один, если я посмею бороться за сердце Сулеймана. Это тупик. Но единственное, что я знаю точно, это то, что просто не имею права сдаться сейчас и оставить моего львенка одного. Слезы таки срываются с ресниц, и всхлип застревает в горле. В коридоре все успокаивается. Я должна идти, я должна проявить должное уважение. Вытираю слезы с лица и медленно выдыхаю, успокаиваясь. Оглядываюсь на Мустафу и, поднимаясь, подхожу к дверям. Соберись! Ты ведь Султанша! Дочь Князя! Разве можешь ты сейчас сдаться, а, Махидевран?! Ну же! Прикрыв глаза, я выхожу в прохладный коридор. Снова возвращаюсь в свои покои. Еще рано. Не хочу стоять под дверями комнаты и слышать вопли Хюррем. Я закрываю рот рукой. Всхлип рвется наружу. Страх охватывает меня. Я опускаюсь в кресло у потухшего камина и, поджимая губы, невидяще смотрю на едва тлеющие остатки некогда яркого пламени. Как символично.***
— Султанша! — Элла осторожно входит в покои, она спокойнее взбалмошной Гюльшах. Девчушка видимо боится меня разбудить, но я не сплю. Гречанка вздрагивает, когда я поворачиваю к ней голову. — Я думала, вы спите, госпожа. Я отрицательно качаю головой и вопросительно поднимаю брови, мол, русская рабыня уже родила? — Хюррем Хатун родила… — девушка замолкает. Если бы это была девочка, она бы уже сказала. — Мальчика, госпожа, она родила мальчика… Я улыбаюсь, Элла пугается. Потому что улыбка и правда странная. Я должна бы сейчас рыдать. — Достань из шкафчика шкатулку, что доставили сегодня утром, там оберег для новорожденного, я должна быть на наречении.***
Двери гарема распахнуты. Служанки торопливо пересекают залу, неся в руках кучи полотенец и пеленок. Я стискиваю зубы, когда поднимаю взгляд на этаж фавориток, там за Сулейманом закрывается дверь. Но проход тут же вновь открывается, и напуганная служанка вылетает оттуда, что произошло? Рабыни все сидят на своих местах и не двигаются. Кто-то из них вздрагивает при звуке распахивающихся дверей, другие откровенно рыдают, неужели эти глупышки на что-то надеялись? Или они, так же как и я когда-то попали в этот плен безнадежной любви? Я направляюсь к лестнице, ведущей на этаж фавориток, мне стоит поторопиться. Ступенька. Еще одна. Еще. Десять ступеней. Внутри буря. Ураган. Шторм. Я тону. Внутри пожар. Я горю. Я захлебываюсь в собственных мыслях. Совсем близко доносится крик малыша. Одиннадцать. Двенадцать. Я поднимаю голову, и натягиваю на лицо каменную маску. Я сделаю то, что должна. Выдыхаю. Тринадцать. Четырнадцать. Пятнадцать. Служанка рядом склоняется и поскорее проносит ребенка в комнату. Почему его забрали у матери? Он здоров? Я склоняюсь перед династией. Хюррем хоть и слаба, и устала, но победно улыбается. Сулейман прожигает меня внимательным взглядом и принимает с рук служанки ребенка. Он, наконец, улыбается. Я рада за него. Это его кровь и плоть. И кто бы ни была его мать, это не имеет значения, этот малыш член великой династии, и самое главное это ребенок Сулеймана. Я знаю насколько тяжело он перенос потерю детей Фюлане и Гюльфем, и как бы я не желала побольнее ударить Хюррем, я ни за что не трону ребенка. Мысли настолько поглощают меня, что в сознание меня приводит лишь радостный возглас Валиде. Когда Сулейман договаривает: — Твое имя Мехмет… Твое имя Мехмет… Я улыбаюсь, а сестры Султана и его мать рассыпаются в пожеланиях маленькому наследнику, так что я успеваю только добавлять «Аминь» или «ИншАллах». Очередь доходит и до меня. Тогда я подхожу ближе к Сулейману, он удивлен моей смелостью. — Позволите? — спрашиваю я и показываю ему маленький кулон оберега, повелитель хмыкает и кивает. Я аккуратно цепляю булавочку с оберегом на ткань подле головы малыша и тепло улыбаюсь. — Да дарует ему Аллах долгих лет жизни. Повелитель улыбается, а я аккуратным движением поправляю пеленки рядом с личиком малыша, которые явно ему до этого мешали, и он вертел головой не находя спокойствия. Я нечаянно задеваю руку Сулеймана, мои пальцы холодные, его ладонь горячая. Я поджимаю губы и спешу отойти и преклонить колени. Династия продолжает обмениваться поздравлениями и радоваться рождению еще одного наследника. Дайе Хатун получает указания раздавать золото и сладости. А еще устроить праздник в гареме и самом городе, пусть все знают, что родился еще один наследник. Я улыбаюсь, Хюррем тоже. Эта русская рабыня смело обращается к Сулейману, уже не строя из себя побитую. Они перекидываются парой фраз, но взгляд Сулеймана то и дело обращен на меня. Я ловлю недовольный взгляд Хюррем и улыбаюсь ей самой дружелюбной улыбкой, на которую только способна сейчас. Сулейман передает маленького Мехмета на руки его матери, и Хюррем умиленно наконец таки опускает взгляд на ребенка. — Так, думаю нам пора, Хюррем нужно отдохнуть, — произносит Валиде. — Нигяр, забери пока малыша, повитуха сказала, что ему нужен полный покой, роды были очень тяжелыми. Сулейман, как ни странно, просто кивает, а я все еще чувствую его заинтересованный взгляд. И спустя пять минут прощаний и теплых слов Падишах первым покидает комнату. Следом Валиде и Хатидже уже завязывающие беседу. Я выхожу последняя, чуть позади Бейхан. — Весенняя роза? — оборачивается ко мне Султанша. — Как ты? Я ободрительно улыбаюсь. И, для убедительности кивнув, отвечаю. — Все в порядке, Госпожа, — а та лишь хмурится. — Смотри, — женщина улыбается и, кинув взгляд на наложниц, стоящих внизу, хмыкает. — Они уже не верят в тебя как в фаворитку, но видят в тебе Султаншу и подчиняются тебе. Докажи им всем, что роль главной женщины Падишаха ты еще не потеряла, или по крайней мере способна её вернуть. И я склоняюсь, когда Султанша, разворачиваясь, спешит в свои покои. Я, улыбаясь, иду в свои. Рабыни склоняются, а я, даже не взглянув на них, стараюсь как можно скорее скрыться в темноте прохладных коридоров. Завтра новый день. Но я ничего не собираюсь возвращать.***
Дворец вот уже вторые сутки стоит на ушах. Все празднуют рождение наследника. И все это время я старательно появлялась и на семейной трапезе в покоях Валиде, и на каждом празднике в гареме, и даже на празднестве в саду я была. А вот Падишах обошел гулянья по поводу рождения сына стороной, вернее он праздновал по-своему. Проводя каждую ночь со своей новой игрушкой — Гюльнихаль. Боюсь, стоит узнать об этом Хюррем, и бедняжка не переживет очередную ночь, поплатившись за желания Валиде и собственную ошибку. Я зябко поджимаю плечи и прошу Эллу принести мне плед. Девушка тут же исполняет мою просьбу. Она бросает на меня пытливый взгляд, и я вспоминаю, что обещала ей рассказать о истории Фюлане и Гюльфем, о той ужасной истории, что я застала. Может и правда самое лучшее сейчас — это вспомнить прошлое и окунутся в воспоминания? Там я определенно была счастлива, не смотря ни на что. — Я прибыла во дворец Манисы глубокой осенью, когда наступает пора пронизывающего ветра, ледяных дождей, когда листья уже укрывают плотным одеялом землю, тогда когда в воздухе чувствуется приближение зимы, — тихо начинаю я, погружаясь в воспоминания. — Мне было около пятнадцати лет, маленькая несмышлёная девочка, которую оторвали от семьи и привезли в чужую страну. Которая лишилась свободы, лишилась семьи, лишилась той крепкой защиты и заботы, в которой росла, и потому была совершенно потеряна… Подол тонкого платья сиреневого цвета развевался на холодном ветру. Я зябко поджала плечи и подняла взгляд на колонны дворца. Он был прекрасен, настолько потрясающе красив, что перехватывало дыхание. Слабая улыбка тронула мои губы. Но долго любоваться такой красотой, пусть даже в тот момент, когда вся природа умирала, мне не пришлось. Женщина, вышедшая мне навстречу, тоже нервно повела плечами от холода и поспешила позвать меня внутрь. — Это и есть тот самый подарок? — осведомилась женщина у сопровождавших меня стражников. Те кивнули, предпочитая молчать. Я удивленно взглянула на ту, что только что бесцеремонно назвала меня вещью. — Идем во дворец, Хафса Султан ожидает встречи с тобой. Я нервно оглянулась на сопровождавших меня до этого мужчин, но те, ничего не ответив, поспешили так же удалится. Подарок. Вещь. Нечеловек. Прекрасно, я попала именно в тот мир, о котором всегда мечтала. Ведь каждая девочка мечтает именно о том, чтобы оказаться в рабстве. — Живее, Хатун, у меня не так много времени, — произносит идущая впереди меня женщина. Но спустя пару шагов сама останавливается. Я в непонимании поднимаю на нее взгляд. Ведь сама только что просила поторопиться! Но женщина спешит склонится и дергает меня за локоть, отодвигая с дороги и заставляя сделать тоже самое. Я приподнимаю брови в вопросе, но тут же замечаю мужчину. И как я могла упустить из виду то, что к нам приближался человек? — Шехзаде, — сопровождающая меня женщина учтиво говорит, все еще преклонив колени. Я понимаю голову и внимательно осматриваю этих двоих. Ну и кто же он? Тоже будет сейчас меня подгонять? Или заругает, что не кланяюсь с такой же лестью как эта дама? Молодой человек кивает. И бросая на нас беглый взгляд, проходит дальше, будто бы здесь вовсе и не люди стоят, а давно знакомая картина на стене, которая не заслуживает особого внимания. Это пожалуй обиднее всего, ни слуги, ни братья, ни отец никогда не позволяли ничего подобного ни в мой адрес, ни в адрес любого другого обитателя нашего поместья. Это же просто бесчеловечно! Я не уличная собачонка и не предмет интерьера, чтобы так со мной обращаться. Я с силой вырываю руку из лап женщины и поправляю платье. Та сжимает зубы и, подгоняя меня, спешит в покои к этой неизвестной Хафсе Султан. Кто она вообще такая? Но когда мы подходим к резным дверям, охраняемым множеством прислуги, я понимаю, что это должно быть важная персона, может быть она здесь главная? Что-то вроде… Королевы? — Госпожа, — сопровождающая меня женщина склоняется, и я делаю тоже самое. Не вижу смысла в сопротивлении. — Та самая юница, что прислана в… — Менекше! Тише, — шикает статная женщина в изумрудном платье, с некогда темными волосами, теперь подернутыми сединой. Подле нее сидит девушка, по виду старше меня лет на… Пять? Может чуть меньше. Со светлыми локонами, отливающими золотом при свете свеч, выразительными голубыми глазами и аккуратными губами на светлом лице. Руки её сложены на округлившемся животике, значит девушка беременна. На ней светло голубое платье и дорогие украшения. Но при словах этой самой Менекше, улыбка тут же пропадает с лица незнакомки. Она вопросительно глядит на статную женщину, и та, тепло улыбаясь отвечает ей. — Фюлане, милая, ступай к себе, не оставляй Махмуда одного. Девушка кивает, стараясь выдавить улыбку. И поднимается. Она склоняется перед госпожой и покидает покои, горько смотря на меня. Она красивая, с этим сложно поспорить, такая светлая и теплая красота, что невольно засматриваешься и любуешься. — Ты не могла придержать язык, Менекше?! — грозно говорит видимо та самая Хафса Султан. — Фюлане не должна этого знать! А ты заявляешь о подарке моему сыну! В конце концов она беременна, и ей не следует волноваться! Я чувствую себя лишней и ненужной здесь. — Как твое имя? — я не сразу понимаю, что обращаются ко мне. — Бахарай… — неуверенно отвечаю я. Женщина осматривает меня с головы до ног. Так рассматривают понравившуюся вещь, проверяют её на предмет изъянов, и если все нормально, то соглашаются купить её. — Что ж, Бахарай, — произносит наконец Хафса Султан. — Отныне ты в гареме моего сына — Шехзаде Сулеймана. Ты его рабыня-наложница, Менекше расскажет тебе о всех правилах. Постарайся ни с кем не ссорится. А теперь ступайте! Госпожа жестом приказывает нам удалится. — С этого момента начался мой длинный путь, но несмотря на просьбу Валиде «ни с кем не ссорится» в этот же день я разругалась сразу с несколькими наложницами. Одна из даже затеяла драку, но мы попались и ни кому-нибудь, а тогда еще Шехзаде Сулейману. Он пытался добиться у нас, что произошло, но мы обе лишь отмалчивались, и я предпочла не выдавать причину нашей драки. Он оценил мою смелость. Хотя не уверена, что это была смелость. Скорее банальное желание сделать все наперекор, не так как просят. А спустя уже два дня та самая Менекше собирала меня для первой ночи с Шехзаде… — А Фюлане Хатун? У неё было двое детей? — изумленно спрашивает Элла. — В гареме говорили, что был только тот самый Шехзаде Махмуд… — Тот ребенок, что Фюлане носила под сердцем умер при родах. Это был еще один мальчик, он прожил всего минуты три после своего рождения, и его сердце остановилось. Лекари списали это все на тяжелые роды, и то что малыш был слишком слаборазвит, и поэтому просто не мог выжить. Это надломило и Фюлане, и Сулеймана, после этого он отдалился от нее, оставив переживать ужас потери малыша одну. Тогда я была с ним. Я знала, что ему тяжело, я знала, что он сильно переживал, и ему трудно давалось принять смерть ребенка. Он винил во всем Фюлане, хотя в чем она была виновата? Она ведь не могла спасти малыша… Я замолкаю. Я прекрасно помню то ужасное время. Валиде пришлось уехать из Манисы — умер очередной муж Хатидже, и бедняжка была просто не в состоянии пережить эту потерю. Как будто бы Сулейман был в стоянии пережить потерю новорожденного ребенка самостоятельно. — Я поддерживала его, успокаивала, заставая ночью в поту от очередного кошмара, я всеми силами пыталась заглушить его боль, заполнить эту дыру в груди, которая образовалась с потерей малыша, даже не зная, что скоро ему придется простится еще с двумя детьми, — я вздохнула. — Однажды ночью я возвращалась к себе, Сулейман решил всю ночь работать и не желал никого видеть… Непонятный шум заполнил коридор. Что-то где-то разбилось. Я вздрогнула. Мимо прошли две служанки, переговариваясь о острой вспышке оспы в Манисе. Действительно страшная болезнь косила людей одного за другим, оставляя детей без родителей, забирая малышей у матерей, лишая жизни стариков. Словно сама смерть раздвинула свои черные ладони над провинцией. Я нахмурилась и хотела было пойти дальше как звук бьющегося стекла или фарфора повторился, словно кто-то монотонно кидал вазы в стену и с улыбкой смотрел как они разбивались. Я поджала губы и подошла к дверям в покои Фюлане, неужели это она? Всхлип. Она рыдает? Я открываю двери. Но покои оказываются пустыми. Двери на террасу распахнуты. Некогда прелестная девушка сидит на полу в груде осколков битого стекла и фарфора, а так же разбитого зеркала. Она старательно режет себе руки, словно выводя известный только ей рисунок, кровь тонкими темными струйками скатывается, пачкая все вокруг. Я вздрагиваю. — Фюлане, — тихо говорю я. Она поднимает на меня взгляд, полный отчаянья и боли. Не безумный, а осмысленный. Она прекрасно все понимала. — Что ты делаешь? А как же Махмуд? Девушка всхлипывает и при упоминании сына, встрепенувшись откидывает осколок из рук. — Мой мальчик, мой ребенок, — шепчет она. И старается подняться. Я помогаю ей подняться. — Мне надо к сыну, я должна быть рядом… — Идем в покои, я помогу тебе привести тебя в порядок, ты не можешь прийти к сыну в таком виде. И твои руки, нам стоит позвать лекаря. — Нет! Он доложит Сулейману, и тот заберет у меня Махмуда! Он забрал у меня Орхана! Он заберет и этого моего сына! Я вздыхаю. Это правда. Шехзаде тогда бесцеремонно приказал забрать тело умершего ребенка у Фюлане, а она бежала в след за слугами, ноги её были перепачканы в крови. Её даже не успели переодеть и дать помыться после родов. Малыш умер у нее на руках, и я не знаю как она в тот момент не сошла с ума. Но Сулейман не пытался её успокоить, он не остановил её, пока она обессиленная не упала на пол и не зарыдала в голос, видя как её мальчика уносят слуги. Тогда к ней вышел восьмилетний Махмуд напуганный криками. Мне самой хотелось в тот момент закричать в голос. — Давай я помогу, — я помогла ей обработать раны на руках и перевязать их, а еще напоила её успокоительным. Теперь оставалось только помочь ей переодеться. — Почему ты помогаешь мне? — вдруг спрашивает девушка. — Ты ведь фаворитка Сулеймана, если ты родишь сына, то мой Махмуд будет его главным соперником, мы должны быть по разные стороны баррикад, малышка-Бахарай. — Махмуду нужна мать, и я совершенно не собираюсь разделять детей. Они все дети Сулеймана, и даже если у меня будет когда-то ребенок, он ничем не будет отличатся от остальных. — Ты странная, — сухо произносит Фюлане. — И спасибо тебе, ты не такая как все эти члены династии и как любая из рабынь. Ты не зациклена на власти, и наверное именно этим ты привлекла Сулеймана, такая непосредственная, такая рассудительная в свои годы, не такая как все. Я внимательно выслушиваю её. Девушка улыбается мне глазами. Она действительно красивая. Между нами двумя я бы выбрала её. Но выбираю не я. — Спасибо тебе еще раз, — повторяет Фюлане, и мы выходим из покоев. — Не стоит благодарностей, я сделала то, что сделал бы любой другой человек на моем месте, — киваю я и направляюсь в свою комнату. — Я спасла её от смерти тогда, — сухо говорю я, погрузившись в пелену воспоминаний. — Но уже на следующее утро дворец облетела ужасная новость — Шехзаде Махмуд заразился той самой страшной болезнью. Это стало отправной точкой для Фюлане. Она будто бы помешалась, не отходила от сына все те трое суток, что болезнь выжигала его, а после в истерике умоляла его проснутся. Я думала, что сама тогда сойду с ума, видя стенания безутешной матери и столь же безутешного отца. Но следом за гробом восьмилетнего Махмуда дворец потрясла еще одна ужасная новость. Сын Гюльфем слег с жаром, как позже выяснили лекари, оспа добралась и до него. Я снова замолкаю. Ужасные события. Те, что сблизили нас с Сулейманом; те, что оставили на его сердце множество ран, которые никогда не заживут и время от времени кровоточат. Элла же, внимательно слушая меня, кажется переставала дышать, ей было и страшно это слышать и интересно, и я её понимала. Никто не сможет рассказать об этом так, как тот, кто видел воочию все происходящее. Кто был в гуще событий и, как ни странно, не был обременен тем ужасом, что пришел к бедным матерям. Может быть это и хорошо, что тогда у меня не было своего ребенка, я бы просто не пережила его потерю.***
Сулейман имел привычку по утрам обязательно заниматься бумагами, если, конечно, не было никаких срочных дел, вроде совета или прихода члена семьи. Сегодня был тот самый особенный случай, и вот уже почти час Повелитель со своей сестренкой беседуют. Бейхан всегда была прекрасным собеседником и отличным слушателем. — Но она не писала мне, сестра! — резко отвечает он сестре. — Здесь не о чем больше говорить! Матушка тоже приходила ко мне с этим разговором, прося принять эту женщину в священную ночь четверга, все-таки… — Все-таки титул Баш-Кадины принадлежит ей, верно? — иронично улыбается Бейхан. Её улыбка чем-то схожа с улыбкой Фюлане. Может быть поэтому тогда из сотни других он выбрал именно ту, чья улыбка напоминала ему о любимой сестре, с которой он мог без страха говорить о чем угодно. — Каждая женщина — это цветок. Как за ней ухаживаешь, так она и цветет, Сулейман. Покачав головой и тонко улыбаясь, сказала Бейхан. Султан поднял на неё взгляд. А сестра рассмеялась. — Ради Аллаха, мой милый брат, неужели ты и в правду до сих пор на неё обижаешься и главное за что? — Она посмела поднять руку на нерожденного ребенка! — обычно спокойный тон вдруг взлетел. — Неужели? — вздернув брови, отвечает в тон ему сестра. — Помнится мне, что именно эта самая «посмевшая поднять руку на нерожденного ребенка» женщина провела с тобой тогда те самые ужасные месяцы твоей жизни, когда ребенок Фюлане умер сразу после родов, и не успело пройти и полугода, как смерть вновь настигла твою семью, забрав тогда и Махмуда, и совсем ещё маленького Мурада. Она бы никогда не поступила так с тобой, как бы сильно не ревновала, какую бы боль ты ей не причинил. Настойчиво напомнила ему сестра. Только она имела право так с ним разговаривать, и даже Хафса Султан не позволяла себе подобного. — Ты готов поверить своей новой игрушке, но только бы не видеть правду, — тихо добавляет женщина. — Что же произошло, Сулейман? Ты уезжал из Манисы вовсе не таким. Качает головой прекрасная Султанша и, неторопливо поднимаясь, склоняется, кидая на последок: «С Вашего позволения». И даже не удосужившись дождаться ответа, покидает покои брата, оставляя Сулеймана наедине с его мыслями.