Бетонные стены воздушного города

На негнущихся ногах, словно вставили пропеллер в задний проход, на втором дыхании лечу до больницы чуть ли не вприпрыжку. Вдохнув грудью уже такой привычный и въедающийся в одежду запах, огибая персонал и больных, плыву по длинному коридору до нужной vip-палаты. По-хорошему стереть бы довольную улыбку с рожи, но, боюсь, сейчас не поможет даже половая тряпка — все происходит на клеточном уровне, кровь, будто заряженная положительной энергией, блокирует все поползновения негативных флюидов. Поделиться бы с кем-то, отсыпать, дать постеречь на время, чтобы не нервировать Саманту своим окрыленным видом, но я слишком жадный. У самой двери останавливаюсь, заворачивая в ненужную бумажку, когда-то бывшую чеком, резинку, еще не успевшую потерять насыщенный мятно-лимонный вкус, и, поправляя растрепавшиеся волосы, убирая прядь за ухо, дергаю ручку на себя, на пороге неожиданно сталкиваясь с Элис Пак. — Доброе утро, Кори, — внимательно оглядывает, радушно улыбаясь. — Доброе, какими судьбами, что-то случилось? — спрашиваю с явно уловимым подозрением в голосе. — Все, что могло, уже случилось, расслабься, наконец, — посмеивается она, закидывая сумку на плечо и выкручивая помаду из футляра, одним движением проводит алым по губам. — Прости, надо поторапливаться, а то меня на работе потеряют, в следующий раз поболтаем подольше, — машет на прощание, задевая рукой плечо — то ли оглаживает, то ли похлопывает — и, красноречиво улыбаясь Саманте с коронным жестом у уха, означающим «будь на связи», выходит из палаты. Не успеваю даже поздороваться, как сестра метко выстреливает прямо в лоб фразу: — От тебя за версту несет сексом. Что, все-таки завалил Ларса или он — тебя? — хохочет, даже не стараясь прикрыть свой сарказм, а я косо поглядываю на еще не успевшую окончательно закрыться дверь. — А чего так тихо? Ты бы еще громче кричала, — кидаю ей на кровать бумажный пакет — классический набор «гостинцы для больного», а сам сажусь в стоящее рядом кресло. — Да ладно?! Реально что ли? — вылетает у нее быстрее, чем она до конца успевает переварить мысль. — Думай, что хочешь, больная женщина, — пожимаю плечами, отводя от нее взгляд. Все равно, если Саманта себе что-то вбила в голову и начала прокручивать глубже, я это уже никакими щипцами не выдеру. Оглядываю комнату–оранжерею: цветы и фруктовые букеты устилают каждый квадратный метр, воздух пропитан цитрусово-цветочными нотками — наборчик такой, что ни в одном парфюме не встретишь, но, безусловно, приятный и свежий. — Ой, не могу, — гогот сестры вперемешку с «ай, больно» привлекает встревоженное внимание. — Хватит ржать, а то ребра опять треснут, — прикусываю себе язык, до конца не понимая, как мне стоит вести себя рядом с ней — Саманта продолжает смеяться, игнорируя меня. На самом же деле я искренне, до облегченного выдоха рад видеть ее в хорошем расположении духа, сияющую, несмотря на загипсованную руку и перебинтованный корпус. Так начинает обманчиво казаться, что ничего между нами не нарушало спокойствия и атмосферы, что не было этих удушающих слез и истерик, проклинающего взгляда и вселенской скорби утраты долгожданного малыша, которому так и не суждено появиться на свет. — Ну, я жду подробностей, — пытается сложить руки на груди, но вовремя отказывается от этой затеи и просто удобней устраивается на высокой подушке. Смотрю на нее удивленно, мол «ты серьезно?» и, сталкиваясь с ее выжидающим, но таким любопытным взглядом, сдаюсь под напором — безоговорочная победа. — Все получилось как-то спонтанно, и даже не я стал инициатором, не знаю, что поспособствовало этому, возможно, у обоих сдали нервы. Не раз обсуждая с сестрой свою личную жизнь, я никогда не испытывал чувства неловкости — сегодня я поймал себя на нем впервые, возможно, потому что до конца не верил в реальность произошедшего или относился ко всему иначе. — Хорошо, что нашелся хоть один человек, которому было до тебя дело, — вмиг меняясь в лице, стирая с губ саркастическую улыбку, протягивает ко мне руку и, дождавшись, когда я сяду рядом с ней и сожму ее ладонь в своей, укладывает голову мне на плечо, продолжая. — Честно говоря, еще недавно Ларс меня жутко раздражал — слишком быстро в твоей жизни и душе он перешел грань, возвысившись, успел занять приоритетное место. Я боялась, что ты разочаруешься в нем, или еще хуже, хлебнешь свою ложку дегтя, и тебя это добьет. Но рада, что все обернулось иначе. Ты же знаешь, я не хочу совать нос туда, куда не следует. Но и оставить свое беспокойство за тебя не могу. Но сейчас… Мне дышится легче, глядя на твою счастливую мордашку, несмотря на любой исход ваших отношений, я искренне благодарна ему за поддержку, — острым ногтем тычет прямо между ребер, заставляя согнуться вдвое от неприятных, но не болезненных ощущений. — Я понял тебя, понял, — на выдохе, то ли кряхтя, то ли смеясь. — Я не возражаю, лезь и дальше, беспокойся, если хочешь, только никогда больше не смотри на меня таким взглядом, — продолжая обнимать ее, заглядываю прямо в глаза. — Мне казалось, что в тот момент связь между нами оборвалась и больше никогда не наладится. — Балда, как ты с таким крошечным мозгом книжки свои пишешь? — крутит пальцем у виска и прячется за копной светлых прядей, причесанных волосок к волоску. — Я женщина. Мне свойственно переживать каждую эмоцию ярко, бурно, во всех оттенках. Но после, выдыхая и сбрасывая накопившееся, становится определенно легче. Злопамятством я никогда не страдала, и, тем более, не была глупа — я не виню и не собираюсь винить тебя в случившемся. — Вот смотрю на тебя и думаю, почему ты у меня такая смышленая? Да и вон как быстро синяки на лице затянулись — ты явно не с Земли, инопланетянка. Все маме с папой расскажу, — грудь наливается теплом и каким-то спокойствием. Сколько мы вот так не разговаривали? Мне показалось — вечность. — Все дело в креме, дурень, — смеется и снова «ойкает», сморщивая курносый нос. — Кстати, хотела с тобой поделиться еще одной очень хорошей новостью. — Мм? — и взгляд неотрывно на охапку розовых пионов. — Доктор сказал, что результаты УЗИ и анализов хорошие, после восстановления через пару-тройку месяцев сможем снова попробовать, — и в ее голосе интонация человека, у которого не умерла последняя надежда, который получил еще один шанс — подарок судьбы, не иначе. Прижимаю ее ближе, порываясь сжать еще крепче, но сдерживаюсь, боясь навредить. Какие здесь могут быть слова? То, что творится в душе, не выразит ни одно слово в мире из двухсот сорока языков. Так и сидим, в молчании смотря на цветы, словно не в больничной палате, а в саду. *** — Ты где? Без приветствий, без прелюдий. Лишь громкая связь, на время приглушенная музыка в салоне и взгляд, следящий за движением на дороге. — Заскочил на работу за ноутбуком. — Ты же говорил, Пак и на пушечный выстрел не подпустит тебя к офису? — потешаюсь собственной мысли — «Трудоголизм — неизлечимая болезнь». Навигатор предупреждает о поджидающей впереди пробке и предлагает сократить маршрут, поехав в объезд. Так и поступаю, съезжая с главной дороги. И почему у меня все еще нет телепорта, когда он так нужен? Слишком приподнятое настроение, все внутри скачет и трясет, словно организм живет собственной жизнью, и сейчас самый разгар вечеринки. — Я заеду за тобой через пятнадцать минут, спускайся, — не вопрос, не предложение, будто заведомо знаю, что он не откажет, и когда звучит столь спокойный и удовлетворяющий ответ, внутри все сжимается. *** — Как непривычно ехать с тобой в машине и не чувствовать, что желудок давит тебе под ребра. Сегодня ты очень прилежный водитель, ни разу даже на красный не проехал, — Ларс сидит в машине и без устали переключает радиоволну, в попытке найти что-то стоящее. — Если ты так настаиваешь, — я посильнее вдавливаю педаль газа в пол, придавая авто ускорение. Эванс, качнувшись назад, по инерции чуть не сносит собой картонные стаканчики с горячим и ароматным латте, что стоят в подставке. — Фух, пронесло, ещё чуть-чуть и мир бы потерял своего кумира. — Сомневаюсь, что кипяток смертельно опасен для меня. — Начнем с того, что я не о кипятке, и закончим тем, что я не о тебе, — довольно добавляет журналист — шутка проканала, я пару секунд непонимающе залипаю, смотря вместо дороги на него, и пытаясь понять, о каком еще кумире он мог говорить. Детский сад, не иначе. — Куда едем хоть? — Ко мне. — А вариант перед этим заскочить пообедать принимается? У тебя в холодильнике кроме прокисшего молока нихуя нет, — возмущается Ларс, открывая мой кофе и высыпая сразу четыре пакетика сахара, помешивает. — «Нихуя» — универсальная приправа ко всему, не находишь? — Когда невозможно найти твое «ко всему» даже «нихуя» не поможет, не находишь? — передразнивает Ларс. Такой странный и даже дворовый разговор откликается где-то внутри своей атмосферой, а на лице сама собой появляется сияющая и довольная улыбка. Как часто, находясь рядом с ним, я позволяю себе забыться? Осознает ли он, как много делает для меня? — Итак, что мы решили? — выпытывает Ларс, наслаждаясь своим кофе. — Если честно, я бы не хотел сейчас соваться в общественное место, может, закажем доставку на дом? — Как скажешь, — безразлично пожимает плечами, бросая на меня слишком испытывающий и изучающий взгляд. Объяснение задумчивой гримасе звучит через пару минут тщательного препарирования составляющих моего образа. — Когда ты снимешь эту дурацкую мантию? В ней ты еще более узнаваем — она же засветилась на обложке. Не хочется увиливать от вопроса, скрывать правду или маскировать ее, обличая в другой наряд. Я уже давно смирился с тем, что с этим человеком, насколько бы мало мы ни были знакомы, мне необходимо быть искренним. И сейчас плевать, какие последствия могут быть у этого душевного порыва… — Я не собираюсь ее снимать, мне так комфортно. — Звучит как самообман. — Честный самообман. — Кори, а теперь серьезно, чего ты боишься? Скрываясь под глубоким капюшоном, ты не сможешь спрятать себя от мира. — Это что-то вроде щита — с ним мне спокойней. — Ты превращаешь свой щит в клетку, какой смысл собственноручно запихивать себя в нее, если даже цепь застегнуть некому? Ты уже открылся всем, обнажил свою душу, так чего же ты добиваешься, продолжая день за днем надевать ее? — Не знаю, — сдаюсь я. — Может, это дело привычки, от которой так трудно отказаться. Как старая ненужная вещь, вроде больше нигде не пригодится, но и выбросить жалко. — Ты безнадежен, — выдыхает Ларс, хмуря брови. — Комплекс неполноценности в тебе намного больше, чем я думал, — переключает внимание на окно и, замечая что-то, вдруг резко просит остановить машину. — Погоди минуту, я сейчас. Можешь пока выпить кофе, а то совсем остынет, — скрывается за дверью магазина с вывеской «Веселая канцелярия», вынуждая тут же задуматься, как канцелярия может быть веселой, и что сидело в голове человека, который придумывал это название? *** Васильковое небо, ни единого облачка, солнце неподвижным золотым блюдцем замерло высоко над головой, и только сильный ветер, поднимающий полы мантии, всклокочивающий волосы, играя прядями на воздушных волнах, указывает на то, что все еще живо вокруг, что мы не на чертовом стоп-кадре на вершине стеклянной горы. Пятидесятый этаж. Просторная крыша с полосой «H» для посадки вертолета. И кроме нас никого — даже живых или железных птиц не видать. — И зачем мы здесь? — искренне не понимая, хватая уверенно идущего вперед Ларса за рукав кардигана, спрашиваю я. Читать его мысли не всегда получается. Угадывать его намерения — и того реже. — Чтобы решить очередную проблему в твоей и без того насыщенной жизни, — ловко перехватывает мою руку, сжимая ладонь, и практически волочит за собой, продвигаясь все ближе к концу крыши. — И каким это образом? Скинешь меня? Прости, но избавиться от акрофобии это не поможет, — уже не сдерживаю себя, начинаю искренне забавляться от всего происходящего, отдаваясь течению, очередному загадочному порыву Эванса.  — Так и знал, что суицидник в тебе никогда не дремлет, прости, но исполню твою мечту в другой раз, а сегодня нужно поработать ручками и желательно тщательней. Непонимающе таращусь на него, когда мы подходим вплотную к бетонному парапету, и Ларс, отпуская мою ладонь, лезет в сумку и вынимает из нее большие острые с массивной черно-синей ручкой ножницы, мне и вовсе становится не по себе. — И зачем? — только и вылетает, когда Ларс всовывает мне в ладонь столь необычный для данной ситуации предмет. — Чтобы расхерачить твою гребанную мантию в крошево! — как само собой разумеющееся отвечает он, не переставая указывать. — Снимай! — С чего ты решил, что я буду это делать? Затея, конечно, интересная, но уроки кройки и шитья забыты мной со школьных времен, так что сомневаюсь, что смогу сделать все правильно, — довольно улыбаюсь, провоцируя беднягу на очередное завышение тональности в голосе, но вместо этого меня резко нагибают, упирая грудью в парапет, заламывают за спиной руки, за считанные секунды стягивая мантию, и возвращают в прежнее положение. — Хватит болтать, держи. Ткань в руках, ветер под рубашкой, ни единой мысли в голове. — Я должен просто порезать ее, и тогда ты от меня отстанешь? — Не просто, Кори, не просто, — отрицательно качает головой, подходит к краю крыши, упираясь руками в железное ограждение. — Посмотри вниз, действительно, так сильно боишься ее? Безоговорочно повинуюсь, складывая в одну руку обе вещи, свободной крепче цепляюсь за имитацию перил, с куда меньшей смелостью, чем он, заглядываю, казалось бы, в саму бездну. Высота ошеломляет. Голова кругом. А руки ощутимо подрагивают. Дышать неожиданно становится сложнее. Ларс, замечая мое оцепенение, встает сзади, обхватывая перила по обе стороны от меня, позволяет упереться в него спиной. Чувствую его дыхание у шеи, и сейчас оно на контрасте с ветром обжигает сильнее огня. — Вспомни, еще вчера ночью ты кончил только лишь от одного взгляда вниз. Его слова звучат слишком пошло, однако смысл в них совершенно иной: я сумел единожды обернуть свой страх себе на руку, и, кажется, сейчас Ларс пытается проделать тот же трюк, но уже другим способом. — Избавься, наконец, от своего панциря, уничтожь и сбрось его в самое пекло, туда, что так пугает. Пусть сожрет и подавится, — руки Ларса перехватывают мои, заставляя увереннее сжать ножницы. — Режь! Смотрю то на мантию, то вниз и не понимаю, я и вправду должен это сделать? И как это может быть так просто? Мысли расходятся с действиями. Ножницами делаю ровный срез, и часть рукава отправляется в свой последний путь, провожаю ее взглядом, на короткое время, пока та не исчезнет из поля зрения, забывая о пугающей высоте. — Продолжай, у тебя отлично получается, — произносит в самый затылок, заставляя стадо мурашек пробежаться по позвоночнику вниз — тело так остро реагирует на все. Отрезаю кусок за куском, каждый раз все больше мельча детали, кромсая когда-то родную и любимую вещь. И когда остается совсем чуть-чуть, делаю пару надрезов на спине и, откладываю ножницы на парапет, продолжая без них. Ткань хрустит под руками, с треском расходясь, взлохмачиваясь, как бахрома. Последние остатки буквально высыпаю из рук, ветер тут же подхватывает, кружа и унося все дальше и дальше… Где-то внизу какие-то части втопчут в грязь прохожие, сравняют с землёй колеса машин, растащат птицы, и сметут уборщики, словно бесхозно брошенное бесполезное тряпье, сбросив в мусор. И мне уже будет не жаль… — Охренеть, — выкрикиваю, цепляясь обеими руками за перила, все еще ощущая спиной Ларса. — Охренеть! — повторяю снова куда громче, чувствуя себя птенцом, вылупившимся из скорлупы и первый раз издавшим какой-то звук. — Вот это психотерапия, и как тебе только это в голову пришло? Ты точно журналист? — разворачиваюсь лицом к Ларсу, а он стоит и просто смотрит на меня, словно в саму душу пролезть пытается, и взгляд такой пронизывающий, искренний, полный гордости за мой поступок. И не понятно кто из нас верит в меня больше? — Надеюсь, у тебя в шкафу не целый запас таких, а то вдруг сеанс прошел зря? — придвигается ближе, прищурившись, улыбается одним уголком губ так хитро, словно уже знает ответ. И дыхание мягко щекочет пересохшие губы. Интимность момента зашкаливает, как и благодарность за то, что возится как с щенком, тыкая в страхи и показывая, что нет… не страшно. А даже если так, то я рядом. Делал ли хоть кто-то нечто подобное за всю мою жизнь для меня? — Эта единственная, — честно, удерживая взгляд. Приоткрывая душу. — Тогда я рад, — обнимает, тянется одной рукой к парапету, тем самым прижимаясь ближе. Засовывает ножницы в сумку. — Ну что, — еще чуть-чуть и губы встретятся, — пойдем, а то на дворе октябрь месяц, прохладно в одной рубашке, — и рука скользит по моей талии, теплые пальцы смыкаются на пояснице, уверенно вжимая в куда более горячее тело. — Дрожишь, как лист на ветру, — и стоит ему только озвучить это, трепет, словно по волшебству, накрывает все тело, легкий, едва ощутимый, но причиняющий куда больший дискомфорт, чем от лихорадки. Никогда не любил это чувство, когда все нутро колет беспорядочно, будто иголками. И никакие таблетки, никакое тепло не спасут. Дело далеко не в погоде и не в недуге организма. Хотя, как еще понимать и принимать последнее… Все еще нахожусь под большим впечатлением от происходящего, чтобы колбасило меньше, чтобы крутило не так сильно — самоконтроль тут ни при чем. Эмоциональное возбуждение медленно перетекает в физическое. Стоим, как вкопанные, не разрывая зрительного контакта. И мысли непрошено заползают в голову — одна хлеще другой. Тело еще помнит его ласку, его руки на бедрах, его сбившееся дыхание прямо в затылок. И голова кругом от послевкусия, от желания дорваться еще, словно на тарелке остался последний кусок торта, а претендентов, желающих утолить голод, так много… А что если вчера была разовая акция? Утешение пострадавшего, чтобы душевные раны затянулись, чтобы не успел добить себя, оставшись наедине. Но, черт возьми, этот лисий и довольный взгляд… Разве вот так смотрят, когда любое действие из-под палки? Когда против своих желаний? Когда беря на абордаж лодку жизни, скручивают все принципы и устои, переиначивая на лад захватчика каждое действие? И чем больше тону в своем мысленном болоте, захлебываясь в немом крике, тем ближе тело становится к нему, влипая, как жвачка, в рот напротив. Благодарно. Желанно и вкусно. Безумно приятно, и словно теплые волны разливаются по телу от его рук, которые невыносимо жадно сжимают, и в этом капкане хочется застрять. Углубляет поцелуй, не давая продохнуть, сгребая меня в охапку, закрывает от ветра настолько, насколько это возможно, терзая мои сухие, успевшие потрескаться губы. И сколько страсти в каждом действии, сколько отдачи, словно секунду назад желание коснуться его принадлежало вовсе не мне. Борьба? Секс? Ядовитый коктейль из самых отборных эмоций, и теперь не вытравить из головы одну единственную мысль: «я подсел на него» — она поселилась там надолго, заняв слишком много места. — Как я тебя хочу, — не отлипая от губ, прямо в рот, с такой страстью и с таким вожделением, которые только могу вложить в эту фразу. Вваливаемся на этаж, не переставая держаться за руки, наплевав на камеры наблюдения и, быть может, осуждающие взгляды консервативных охранников. Вместо лифта прямиком к двери черного хода, едва ли не скатываясь по перилам, минуя два лестничных пролета с такой скоростью, словно бежим от кого-то. Губы все еще горят, сердцебиение загнанного зверя, и его рука, сжимающая мою ладонь. Еще три этажа лечу, ничего не видя перед собой, и только когда взгляд касается деталей, подмечая место, в котором мы находимся, накрывает беспричинное, невесть откуда взявшееся беспокойство. — Погоди, — отпускаю его руку, остаюсь посередине лестницы, когда Ларс спускается на этаж. — Как-то странно… — отматываю мысли, словно кассету, пытаясь найти то, что мимолетно проскользнуло, но тщетно — все смешалось, не вычленить. — Что-то случилось? — в два коротких прыжка-шага оказывается рядом со мной, подозрительно смотрит, обеспокоенно выдавая. — Ты чего такой белый, словно призрака увидел? С тобой все в порядке? — Да, просто не могу больше терпеть, не хочу больше ждать, — и прежде, чем ничего непонимающий Ларс успевает что-то добавить, заглушаю его слова настойчивым самозабвенным поцелуем. Притягивая за грудки кардигана к себе, стоя на лестнице на голову выше, пытаюсь таким образом сократить расстояние. Потому что ноги не слушаются, будто пустив корни в бетонную конструкцию. Потому что сознание совершает отчаянный переворот. В который раз за этот месяц? И пока язык полирует его губы, царапая нежную кожу о резцы зубов, выбивая из его груди податливый довольный стон, отчаянно выискиваю причину своего внутреннего дискомфорта и нахожу… И, блядство, как же все оказывается в этой жизни сложно, запутанно и не к месту. Ответ кроется на поверхности, а испытываемые отрицательные эмоции всего лишь последствие недавнего шока. Саманта… Ее ведь нашли здесь? Не на этом месте, но на этой самой лестнице. И даже представить не могу как холодно, страшно и одиноко ей было, пока она смиренно ждала, когда кто-нибудь придет на помощь. — Ты хочешь съесть меня? — шипит, когда увлекшись, кусаю его, и, отстраняясь, смотрит на меня таким невразумительным взглядом: зрачки расширены, ртуть блестит ярче прежнего. И я понимаю, чего хочу на самом деле, что в данный момент так необходимо. Очередная психотерапия. Очередное замещение. И я знаю, чем могу вытеснить столь пугающие, царапающие когтями изнутри и гложущие душу воспоминания. — Эй, — скользкий поцелуй, а после настолько невинный и просящий взгляд, на который только могу быть способен, чтобы не смог устоять, чтобы не отказал. — Можешь на время заткнуться и не шевелиться, — не вопрос, не просьба, а пожелание в добровольно-принудительной форме. Молчит, так просто принимая условия игры, и только взгляд с такой издевкой, мол, «давай, покажи мне, что опять ты задумал, неугомонный». Прежде, чем приступить, переплетая на мгновение наши пальцы, опускаю левую руку Ларса на перила, с каким-то азартом в голосе добавляя: — Держись крепче. Одним плавным отточенным движением подцепив кончик бегунка, тяну вниз, звучно раскрывая молнию на его джинсах. И все это время смотрю, не моргая, прямо в его серебристые глаза, наслаждаясь тем, как понимание происходящего медленно, но верно достигает Ларса. И улыбка на лице такая выстебывающая, будто ее ехидства хватит, чтобы остановить меня, отговорить от задуманного. Но нет… Ларс даже не догадывается о важности всего происходящего для меня, и я как сумасшедший пытаюсь урвать каждый микромомент, чтобы запомнить и потом, смакуя послевкусие, поставить на повтор. Подцепляя пальцем резинку, ныряю за ткань, холодной рукой сжимаю в кольцо твердую горячую плоть, ладонью чувствуя каждую набухшую венку. Опускаюсь ниже, разве что не задницей на ступеньку, удерживаю тело на корточках. Сжимаю ладонь плотней, скользящим тугим движением прохожусь по всей длине и не знаю, куда мне хочется в этот момент смотреть больше: на предвкушающее лицо Ларса, не спускающего взгляда с моей руки, или же на его член. И что будет, если сделать так: не опуская глаз, продолжая смотреть на него, подаюсь ближе, одним мазком провожу приоткрытыми губами по всей длине члена, собирая смазку, что, смешиваясь с остатками слюны, тянется тонкой ниточкой, повторяя каждое мое движение. Оглаживаю большим пальцем налившуюся красным головку, и, наконец, опуская взгляд, ловлю себя на чувстве, что еще никогда в жизни не возбуждался лишь от одной только мысли о предстоящем минете. И напряжение Ларса чувствуется не только в руке: стоит, вытянувшись, боится сделать лишнее движение — неужели и вправду такой покорный? И до конца выполнит данное в молчании обещание мне? И все, больше тянуть нет сил, смаковать предвкушение не получается. Цепляюсь пальцами за его бедра, стягивая свободную джинсовую ткань, и одним движением насаживаю свой рот на его член, так глубоко, насколько хватает глотки. Расслабляю горло, принимая раз за разом тугой ствол, то ускоряя движения, то нарочито замедляя, играя на периферии его чувствительности. И внутри меня самого все горит, словно мы с Ларсом поменялись местами. Никогда не думал, что смогу сосать с таким самозабвением. Не боясь быть пошлым, не стесняясь раскрасневшегося лица, не приглушая смачных звуков и едва не меняя тональность постанывая от каждого глубокого проникновения. Волосы мешают нещадно, прилипая к лицу, проползают в рот, занавешивают глаза, словно шторы, закрывая обзор. И когда в очередной раз заглатывая член, ощущаю затылком его уверенную хватку, едва не кончаю в собственные штаны от происходящего: собирает волосы, до последней пряди наматывает на кулак и, каменея в бедрах, на миг лишая амплитуды, задает ее своей рукой, буквально натягивая меня на стояк. Размашистые чеканные движения. И мысли о мазохизме все ближе. Как можно так кайфовать от онемевшей челюсти, болезненной хватки на затылке и долбежки в глотку? Не знаю, но у меня это получается, и если он остановится или закончит раньше, чем я успею получить душевный оргазм, придется трахать себя его руками в попытке догнаться физически. И словно слыша каждую мысль, ловя мои ощущения, не спешит кончать, лишь ненадолго выходя, позволяя челюсти рефлекторно захлопнуться и передохнуть, пока в подбородок упирается сочащаяся смазкой и слюной плоть. Ларс шумно дышит. То ли переводя дух, то ли сдерживаясь, оттягивая финал. Толкается снова, стоит только губам едва приоткрыться. Хватка на затылке слабеет, продолжает держать волосы, чтобы не лезли, но рукой больше не давит, и я расцениваю это, как приглашение самому доделать начатое. Внутри все екает, когда вместо шумного выдоха или приглушенного стона, стоит только вновь взять глубже, с его губ срывается: — Кайф, — и это куда крышесносней натужно произнесенного собственного имени или любой другой чуши, которую хотел бы услышать кто-то другой, любой, кроме меня. Глоткой чувствую конвульсивное сокращение и дрожь в члене, заглатываю почти до основания, обхватывая в кольцо оставшуюся часть, и активно надрачиваю, пока дрожь не становится заметнее. Цепляется руками в мои плечи, войдя до упора, шумно кончает. И я не понимаю, кто из нас задохнется раньше? Сжимаю губы на стволе и терплю, выдыхая носом, пока не упадет последняя капля, скатываясь в глотку. И физический дискомфорт ничто, по сравнению с тем, в каком экстазе заходится душа, как сердце стучит в ушах, заглушая все внешние звуки. Как темнеет в глазах, словно кончает не он, а я. Помогает подняться, хватая крепче, когда затекшие ноги заносят тело куда-то в бок, и, не рискуя целовать приоткрытый содрогающийся в частых глубоких вдохах рот, утыкается губами в шею с какой-то благодарной нежностью, не оставляя следов, не насилуя кожу. — Ты сумасшедший, Кори, но это было слишком круто, чтобы читать тебе нотации, — долетает до меня хриплый голос. И, кажется, довольная улыбка на моих губах вот-вот заставит рот треснуть по невидимым швам, перевоплощая в Джокера. *** Не знаю, как долго я был в душе, но когда выхожу, Ларс уже сидит на полу перед телевизором в окружении различных коробочек с китайской лапшой, рисом и роллами. По пояс обнаженный, с невысохшими каплями воды на теле и бутылкой мартини в руках, Эванс смотрелся очень аппетитно, в таких случаях обычно говорят «вали и трахай», и я бы непременно этим занялся, если бы в этот момент не хотел есть больше, чем жить и, разумеется, всего остального. — Доставка, так быстро? — сбивая воду с волос туго скрученным полотенцем, присаживаюсь рядом с Ларсом на пол, сложив ноги в позе лотоса — так удобней и влезет больше. — Сам удивился, может, кафе находится неподалеку? — За углом, — я раскрыл палочки и первую попавшуюся коробочку, запах вкусной ароматной лапши с курицей в сладком соусе чили прошиб ноздри — живот предательски заурчал. — Ха, тогда чего удивляешься? — Обычно они очень долгие, словно отбоя от клиентов нет, и рабочих рук на все не хватает. Ларс смотрит на бутылку, словно не решаясь, стоит ее открывать сейчас или вообще убрать подальше — я решаю облегчить его выбор. — Не против, если будем пить из пластмассовых стаканчиков? Мне лень вставать за фужерами, — и, не дожидаясь ответа, протягиваю их журналисту, чтобы тот поскорее наполнил. В итоге полтора часа залипаем на древний, как моя жизнь, мультфильм «Унесенные призраками», набиваем до отказа животы едой и потихоньку добиваем початую бутылку мартини. Идея отключить мобильный и на время забыть о внешнем мире оглушает своим успехом: давно я не чувствовал себя так спокойно и так хорошо. Рядом с Ларсом я будто нахожусь в своей тарелке. Замечаю его изучающий взгляд и награждаю своим в ответ. — Болит? — спрашивает, касаясь уголка своих губ, и я понимаю, что речь идет о моих, наверняка, раскрасневшихся. — Да нет, — пожимаю плечами, и вправду не чувствуя никаких неприятных ощущений, и между делом добавляю, следя за его реакцией. — Херня, и похуже было. И происходящее на экране, приближаясь к финалу, уже становится пресным и скучным для меня, потому что вот за такое выражение на лице Ларса я готов продаться в пожизненное рабство ему же самому, лишь бы вновь взглянуть на эту ошеломляющую смесь — всем видом показывает, словно ни капли не удивился. Но глаза предательски блестят. И я уверен, «профессиональный скилл» заставит копнуть глубже. Улыбается шире, словно уже знает, что ему готовы выложить всю подноготную без единой утайки, и выстреливает новый вопрос, будто под водой, заставляя пройти сопротивление, немного замедляясь в самом начале: — Ну-ка, — тянет, смакуя на кончике языка. — Обширный опыт? — Что-то вроде того, — теперь, словно в моих руках резинка, и я играюсь с ней, растягивая шире и стягивая обратно, накручивая на пальцы и переплетая между ними: «Смакую предвкушение» — кажется, это так называют. — Как-то мой партнер натянул меня так, что губа треснула. Зашивать не пришлось, но пару дней я адски мучился, пока принимал пищу. — Долго еще проклинал его после? — отпивает из стаканчика и смотрит прямо на меня. — Это была наша последняя встреча, впрочем, она же была и нашей первой, — закидываю в рот прямо руками сладкий ролл, слизывая с пальцев остатки сливочного крема. Искрящийся взгляд напротив наталкивает на мысль, что откровенность и интимность данного разговора пришлась по вкусу не только мне. И, кажется, мою колесницу понесло дальше. Не остановиться. Все-таки не каждый раз подворачивается такой шанс. — А ты падок на случайные связи? — Не помню, когда в последний раз трахал живого человека, — произносит это с таким серьезным видом, что я давлюсь воздухом, мгновенно заходясь кашлем. — Звучит слишком двусмысленно: то ли попахивает само-мазохизмом одиночки, то ли некрофилией… И я даже не знаю, что хуже, — смеюсь во весь голос, все еще чувствуя, как шкрябает горло. — Попахивает пиздежом, — заговорчески улыбается. — Ты так часто материшься. — Ну, а чего мне? Я же не герой какой-то мыльной оперы, что не слово, то стрела амура, — и допивая, закидывает пустой стаканчик на самую вершину мусорной горы в бумажном пакете. — Случайный секс — не пик моих мечтаний, но когда подворачивается момент, не считаю нужным отказываться. — Не пик? А что же тогда на нем, приоткроешь тайну? — Только посвященным. — И что нужно сделать, какой обряд я должен пройти? — Пожалуй, сегодня ты прошел сразу два, — смеется в сгиб локтя, упираясь лбом в согнутое колено. — Да шучу я, уверен, я по сравнению с тобой, как пыльная книга рядом с навороченным планшетом — мне немного для счастья нужно. — Например? Только не говори, что любить и быть любимым? Не поверю. — Мимо. Хватит встроенного мини-бара в диване и колонок в полный рост. — Шутишь? — Я тебе тут тайну всех тайн приоткрываю, а ты… Непорядок, — Ларс покачал головой, устремляя взгляд вдаль. Алый закат перевоплощал помещение и все вокруг, наполняя красками, вдыхая атмосферу близости и интимности. Оранжевая сплошная полоса тянулась через всю стену, накрывая нас своими лучами: тело будто светилось, незагорелая кожа отливала бронзой, волосы переливались и поблескивали, словно в рекламе «Pantine». Комната нагревалась, припекая обнаженную кожу торса. И у меня будто открылось второе дыхание — жгучая потребность продолжать этот обличающий диалог. Вкусная еда, алкоголь и отличное кино — залог хорошего вечера, но информационный голод и желание как можно больше узнать о жизни Ларса — ничто по сравнению с ним. — Как давно ты один? — топлю взгляд в стакане, прокручиваю в руках, заставляю жидкость на дне зайтись легкими волнами. И почему меня так смущает собственное желание узнать ответ на очевидный вопрос. — Около двух лет, может, чуть больше, — шуршит оберткой, разворачивает упаковку с жевательными фруктовыми конфетами и закидывает парочку в рот, тут же морщась. — Кислые, — протягивает мне. И стоит только одному драже из горсти коснуться языка, скукоживаюсь не хуже Ларса. — Убийственные, — пережевываю, дожидаясь, когда кислота ослабнет, уступая сладости. — С детства люблю эти конфеты. — Аналогично, вот только никак не могу привыкнуть к ним, — чувствую, как разряжается атмосфера, словно мне дали «зеленый» свет. В руках появляется бутылка, собираюсь вновь наполнить свой стакан, но останавливаюсь. — Осталось немного, допьем так? — делаю глоток и передаю Ларсу значительно опустевшую тару. — Как скажешь, — принимает, смачивая горло мартини, и снова закидывает пару драже. — Два года. Почему расстались? — не чувствую, что лезу не в свое дело. Это не похоже на простое и типичное любопытство, когда человек становится настолько близок тебе, о нем хочется знать больше, чтобы было понятно, куда двигаться дальше. Чтобы стало ясно зачем. — Она хотела семью, детей, а я не чувствовал, что смогу оправдать ее надежды — я только приблизился к устью воронки под названием «работа» и знал, что вскоре затянет меня по самую голову, поэтому сразу оборвал концы. — Любил ее? — Честно? — смотрит так проникновенно, словно я могу по одному взгляду определить, что у него на душе. Но я не телепат и не медиум… Иногда самые логичные и банальные ответы требуют быть озвученными. Поэтому всего лишь согласно киваю, смотря на лицо, залившееся оранжевым насыщенным светом. — Сомневаюсь, что когда-то испытывал подобное чувство. Влечение, интерес, симпатия, вожделение — это ее составляющие, но далеко не все. Думаю, я смог бы полюбить ее со временем, когда это чувство достигло бы нужной кондиции, но для этого пришлось бы пожертвовать тем, что на тот момент было для меня очень важно. Я и не жалею… У обоих сложилась жизнь, как каждый того хотел: она вышла замуж и сейчас в положении, а я все еще в рабочей воронке и, не скрою, доволен этим. Бутылка вновь оказалась в моих руках, но припадать губами к горлышку я не спешу. — А после нее? — Случайные редкие связи, впрочем, как и до нее, — высыпает в ладонь оставшиеся конфеты и закидывает обертку в мусорный пакет. — За тридцать лет это были мои вторые долгие отношения, и оба раза продлились два с половиной года. Первые закончились, едва я выпустился из школы. А там университет, разгульная жизнь, после не совсем приятная история, о которой ты знаешь, и вновь какие-то безрезультатные попытки. Правда, в свое оправдание скажу, что я не очень-то уж старался. — Почему же? Что-то мешало? — Собственное нежелание — мне просто не нужны были отношения. Наверное, так было всегда. Ларс заканчивает фразу, казалось, на середине. Мое воображение желает завершенности, превращая недосказанность в строго оформленное по всем рамкам предложение. И Эванс на миг усложняет мне этим жизнь, потому что в отличие от него, в моей голове фраза имеет два окончания: «так было всегда и так будет» или же что-то сдвинулось с мертвой точки. Озвучить ни одну из своих догадок я не рискую — его ответ не изменит моих чувств, так какой смысл лезть в душу так глубоко? И пока я блуждаю по своим грезам, путаясь в собственных доводах и вновь распутываясь, Ларс проявляет интерес и к моей жизни. — А как все безнадежно в твоем случае? — игривая улыбка на губах и манящий искренней заинтересованностью взгляд. — Правда, так интересно, не побоишься запачкаться? Я далеко не ромашка в поле… — Востребованный и желанный цветок? — Как герань в общественном саду, — смеемся в голос, и становится так легко от того, что самоирония воспринята им правильно, с положительным окрасом. — Саманта всю жизнь упрекала и в то же время не упускала ни одного случая, чтобы выстебать мою неразборчивость: мужчины и женщины; сверстники, старше или младше — для меня мало что имело значение. Серьезно я никогда не относился к своим увлечениям, не всегда временным, но запал быстро заканчивался и интерес гас на глазах. Никогда не пробовал считать, но, полагаю, их было достаточно, — пристально смотрю на него. — И в свое оправдание — я об этом не жалею. — И как быстро все закончится на этот раз? Казалось бы, звучит такой нешуточный вопрос, от которого должно бросить в пот, обязывающий поставить кого-то из нас (задающего или отвечающего) в неловкое положение. Но эта тень притаившегося азарта в его глазах топит меня без возможности на спасение, потому что он не серьезен, играет со мной, подначивает, наталкивая на нечто непоправимое. И если начну убеждать его в обратном — проиграю. — Смотря, насколько сильно ты смог заинтересовать меня, — оттягиваю ответ, прикладываясь к бутылке, демонстративно слизываю с губ остатки мартини. — А тебе хотелось бы стать последним? — Садовником? Задыхаемся в смехе, не сдерживаясь, просто отдаемся нахлынувшей волне веселья. Ровно до того момента, пока не оказываюсь сидя у него на коленях, вцепившимся руками в волосы и влипшим в его губы, как пластилин. Разогретый. Размятый. И готовый принять любую форму. И начинаю пороть самую адскую чушь, на которую только могу быть способен. И лицо даже не заливает стыдливый румянец, будто бы сказанное в порядке нормальных вещей. — Ты не представляешь, как сильно я боюсь перегореть. — И поэтому спешишь всегда, словно в горящем поезде несешься? — вместе с этими слишком собственнически прижимает к себе, не давая разорвать контакт тел, так и сидим нос к носу. Губы к губам. На одном дыхании. — Может, потому что боюсь, что рыбка сорвется с крючка, а я слишком голодный, чтобы ждать другую? — и уже на самое ухо. — А, может, потому что не хочу, чтобы попалась другая? И мне нужна только та, что сейчас перед глазами, — метафора слишком открытая, чтобы не понять намека, а я достаточно смелый, чтобы не перевести тему. Глаза в глаза. Испытываю Ларса, будто он обязан ответить на мой выпад своим, иначе меня автоматически признают победителем. И он отвечает. — А если попалась хищная рыба и, не сопротивляясь для вида раз, во второй дернет на себя и утащит рыбака под воду? — изогнутая графитовая бровь поднята кверху, и, кажется, я уже погружен в это безумие, иначе как еще найти логическое объяснение тому, что происходит? — Я покорно приму свою участь, — говорю, словно не своим голосом, словно не своими губами. — Тогда станешь добычей для хищника. — Главное, чтобы он ни с кем ей не делился, — интонация сочащаяся коварством — откуда во мне столько? Его ладони обжигают спину, в штанах уже давно стало слишком тесно, а в горле пересохло. И заглушить бы это поднявшееся чрезмерно дикое и излишне пошлое желание, но туго скрученный канат из внутренних органов и выбивающее сумасшедшие аккорды сердце так и просят выпустить наружу. И задница как некстати упирается в твердый стояк Ларса, обтянутый джинсой. А мысль вырубить все внутренние ограничители становится все навязчивее. И щекой о его висок, губами едва касаясь уха, шепотом, словно кто-то другой может услышать и принять на свой счет, слишком откровенно и непристойно, чтобы спутать с прямым значением: — Я такооой голооодный… Ларс молчит, не произносит и звука, когда язык, огибая ушную раковину, соскальзывает на шею, оставляя бордовый засос на самом видном месте — захочется прикрыть, придется надевать шарф. И градус в теле не настолько высок. И выпили не так много, чтобы опьянеть до забвения. Но происходящее усиливает все эффекты, приумножает в сто крат, накрывая с головой. Втягивает в этот водоворот, всплываю на поверхность, когда слышу треск оставшейся на теле ткани, — все же не смогли быть аккуратными. Лопатки вжимаются в мягкий ворс ковра, а ноги, не скованные джинсой, обвивают талию Ларса. Притягиваю на себя, чуть ли не укладывая, и если бы не его рука, вовремя выставленная в качестве опоры, рухнул бы плашмя, придавив меня своим телом. И как тут оставаться в своем уме, когда нависает и дышит так глубоко, когда шальной взгляд сканирует все мои эмоции, впечатывая в пол, не давая продохнуть и сделать с этим хоть что-то. Плавлюсь, как сыр под его руками, когда скользит по торсу, ныряет за поясницу, притаскивая ближе к себе, чтобы голова не упиралась в седалище софы, вклинивается между раздвинутых бедер до несчастного нанометра между телами. — Хочу жестко и на пределе, чтобы на утро собирать тело по частям, — в самые губы, прежде чем глубокий поцелуй снова превратится в вылизывание, в ебучую гонку «кто кого», чтобы настигнув финишную прямую, отказали тормоза, протаскивая вперед километры. Чтобы за пределами чувствительности. Его. Моей. — Не сдерживай себя, Ларс, — добивка, в самый рот, глубоко открытый и податливый. — Хочу быть съеденным тобой. Царапает живот, оставляя полосы, поддевает резинку трусов, сдергивает, не церемонясь и вновь возвращаясь между широко разведенных ног, сухой ладонью обхватывает возбужденный член, с силой сжимая. И физическая боль граничит с душевным наслаждением — эмоционально я уже вытрахан им, одного жадного взгляда хватает, чтобы зайтись в экстазе. — Кто научил быть тебя таким крышесносным? — выдыхает прямо в губы, языком по подбородку, смыкает зубы на кадыке, втягивает в рот тонкую кожу. И я бы ответил, если б смог. Если бы он позволил. Но передышек никто не даёт. Спускается ниже, сжимает зубами сосок, вылизывает кожу, оставляя вокруг бордовые ореолы. И электричество прошибает разрядом тока изнутри. Пальцы насилуют до исступления, сводят с ума, и моя выдержка заканчивается. Слишком жарко — все горит. Тело требует замены. Больше. Толще. Чувственней. Отпихиваю его ногами, принимая колено-локтевую позу, практически впихиваю половину туловища на софу, цепляясь руками за обивку, развожу ноги. И хрипя, выпуская оставшийся воздух из легких, практически умоляю: — Просто вставь мне, пока я не сдох от перевозбуждения. И когда сильная мужская рука смыкается стальной хваткой на пояснице, а вторая ныряет в гриву, заставляя задрать голову до долбанных звезд перед глазами, я окончательно перестаю быть собой. Происходящее слишком нереально. Словно на стол легли все тайные карты рубашкой вниз, вскрывая самые грязные желания. И живот предательски сводит, стоит только на миг представить, как все это выглядит со стороны. Развязно. По-блядски. Входит резко, без раскачки, одним толчком вышибая из легких полустон–полукрик. Вколачивает в обивку, слишком быстро и ритмично двигая бедрами. Не боясь причинить боли. Не боясь терзать кожу до синевы, примыкая вакуумными поцелуями к лопаткам, россыпью засосов всевозможных оттенков рисует свою картину страсти на моем теле, клеймя, запечатывая. И я готов отдать на растерзание каждый сантиметр его губам, лишь бы на утро не забыть о том, как кайфово и запредельно это было. Прогибаюсь в пояснице, принимая внутрь тугой ствол с пошлыми громкими шлепками. До красноты стираю колени о ковер, едва не раздирая обивку софы руками, когда, отстранившись от спины, встает, удобно ухватившись за поясницу, меняет угол наклона, натягивая мое тело с такой скоростью, что наверняка немеют руки от напряжения. И хочется рвать глотку в крике «сильнее», вот только не приходится, потому что желания исполняются намного раньше. Сглатываю вязкую слюну. Утыкаюсь щекой в софу, полируя ритмичным движением до красноты. Но сил держаться больше нет. Густые капли пота стекают по лицу, по спине дорожкой между сведенных лопаток. И я бы хотел видеть его лицо, когда он будет кончать, но прервать этот контакт, это чувство члена, распирающего стенки внутри, — выше моих сил. Остается лишь, закусив губу, ждать неминуемой разрядки. Которая, впрочем, накроет слишком скоро… Пальцы Ларса обманчиво нежно вновь касаются волос, легким невесомым движением оглаживают голову, вздрагиваю, когда неожиданно, крепче вцепляясь в затылок, удерживая за влажные от пота пряди, рывком тащит на себя. И если бы не рука, сжимающая мой член, я бы кончил от этой болезненной эйфории. — Когда-нибудь я укушу тебя так, что след никогда не сойдет, — рычит в самые губы, выкручивая шею, заставляет напрячься каждой мышцей. Продолжая движения внутри, разрывая дерзкий поцелуй, оставляя вязкую ниточку слюны тянуться до подбородка, смыкает зубы чуть выше левой лопатки, вплотную подбираясь к плечу. И если во время самого мощного оргазма можно умереть, я хочу, чтобы это случилось прямо сейчас… В глазах темнеет. А тело конвульсивно сводит, скользящие движения руки Ларса по члену и толчки внутри доводят до пика. Плечо горит огнем, меня будто в лаву окунули, а следом пришло спасительное онемение каждого нервного окончания, словно мгновенно превратился в пепел, и медленно оседаю в крепких руках, слыша как Ларс стремительно догоняет и с глухим стоном кончает, слишком пошло облизав место укуса. Заваливаюсь на спину, рухнув прямо на ковер, и не могу понять, выходит ли сделать хоть один нормальный вдох или получается только урывками вобрать в легкие воздух, словно в комнате остались несчастные капли. Даже не успел заметить, когда солнце скрылось за горизонт, и помещение погрузилось во тьму. Сперва показалось, что ослеп… Тело остывает, медленно восстанавливая силы. Не знаю, сколько мы лежим вот так, и если бы не липкие следы на бедрах и животе, я бы погрузился в сон прямо на полу. А так придется превозмогать себя. — Если не пустишь меня в душ, будет второй раунд, и сомневаюсь, что кто-то из нас выживет, — рука Ларса, все еще обнимающая торс, смягчает хватку, позволяя выбраться. Нехотя встаю и не успеваю ступить и шага в нужном направлении, как в спину прилетает едкий смешок. И как я должен это расценить?