Поэтические зелья Аэлднаиланы

«Я всегда знал, что путь к его сердцу отыскать не так сложно, как кажется. Сэр Лонли-Локли вполне мог бы приторговывать своим телом за всякие бесполезные, но мудреные секреты, как куманские красотки за деньги и пряности» Да все оттуда же

      А когда я проснулся, меня завертела жизнь. В доме носились собаки, которые пугали слуг, которые раздражали кошек, которые преследовали Базилио, которая рисовала на стенах коридора красивый в завитушках алфавит. В доме, который построил Макс.       Ну хорошо, хорошо, не строил.       – Отлично у тебя получается, – с улыбкой сообщил я Базилио.       – Ох! Хороший день, Макс, – смущенно улыбнулась она в ответ.       Я еще какое-то время разглядывал уже нарисованные буквы, почесывая репу в размышлении, где же вот совсем недавно я видел почти такие же.       – А тебе правда нравится? Мне кажется, хох и кафиди не удались. Посмотри, у кафиди хвостик слишком длинный, и их стало не отличить.       Я поспешил уверить мою чуткую любимицу, что хох и кафиди выглядят просто загляденье – в общем-то, так оно и было. Базилио неподдельно обрадовалась и, пританцовывая, двинулась в сторону кухни, насколько я понял, за новой порцией воды и красок, напевая:       – А-Дэ-Сан-Вав-Гешель-Ич-Хох-Хет-Тэт-Кафиди-Бьох-Ламет-Истра-Эши-Еши-Мум-Петта-Нум-Ау-Оу-Оу двойное…       Ее голос стих за дверью.       Кошмар, подумал я, и как у бедного кастрюлеголового меня получалось столько лет читать местные книги и не сходить с ума?       Пить камру в гостиной я не рискнул. Дневная активность обитателей дома угрожала попаданием в камру посторонних предметов, как-то: шерсти (безобидный вариант), кусков ковра и мебели, чьих-то оторванных конечностей и далее по списку, а самой камры – не в то горло, если в горло вообще. В связи с разворачивающейся бурной деятельностью я по-тихому покинул жилище, утешая себя тем, что все суета сует и прочая суета.       И кстати, надо поговорить с Джуффином.       Я позвал его Безмолвной речью.       «Не сейчас, Макс, – грозно ответствовал он, – я в засаде, охочусь на врагов!».       «А-а, – многозначительно протянул я. – В крак режешься. И кто тот счастливчик?».       «Какой ты, Макс, догадливый, – он, вероятно, поморщился. – Сэр Нумминорих любезно согласился составить мне компанию, раз тебя все равно не добудишься, а дел помимо шатания в твоем обществе по городу у него не предвидится».       «Слушай, – сказал я, – так раз я все-таки проснулся, значит, дела у него появились?».       «Ну вот скажи, тебе что, вредничать вздумалось? Пойди развлеки себя как-нибудь, не знаю, поешь, что ли».       Я счел его предложение не лишенным смысла. Однако уточнил напоследок:       «Ну он там хотя бы не всухую тебе продувает?»       «Шутишь! – рявкнул Джуффин. – Выиграл у меня шесть раз!»       «А сколько вы уже отыграли?»       «Двадцать девять».       Я попрощался с Джуффином, прикидывая, как скоро Нумминорих останется без единой коронки и в последней скабе, а также сколько я успел продрыхнуть, если они играют тридцатую партию. Выходило, в общем и целом, не настолько страшно, чтобы меня впечатлить.       Рассказать про свой сон я, разумеется, забыл.       Ноги несли меня в какую-нибудь вкусную сторону, то есть, по существу, в любую. Я понемногу размышлял обо всем на свете, искоса поглядывал на прохожих, вспоминал вчерашнюю таинственную лодку, а вместе с ней, соответственно, уандукские зелья и сам грешный Уандук. Уандук! Я с досадой хлопнул себя по лбу, остановившись прямо посреди улицы. Книги! У меня ведь есть чудесные две книги для Шурфа, в меру упитанные и с заковыристым названием. С другой стороны, чего это мне грустить? Когда я отказывался от лишнего повода для встречи с сэром Шурфом?       Все эти душевные метания привели к тому, что, находясь в позе Мадонны, Ударяющей Себя По Лбу, я отчетливо произнес:       – Куриная башка!.. Но чертовски милая, открутим – и сразу на ярмарку!       Ответом мне стало нежданное-негаданное:       – А вы тонкий знаток душ, сэр Макс!       Я разжмурился. Мне улыбалась леди Кекки Туотли, умница и красавица. Я с искренней радостью поприветствовал ее, но не успел поинтересоваться даже, куда она направляется и не поможет ли мне в тяжком труде поедания завтрака, как в голове раздалось:       «Сэр Макс! Я так понимаю, что сейчас ты достаточно голоден и не обременен планами, чтобы составить мне компанию? Я в «Свете Саллари», если надумаешь присоединиться».       «Если» – это, надо полагать, в толковании сэра Кофы «быстро».       «Вполне голоден и едва ли хоть чем-то обременен, – ответил я ему. – И по счастливому стечению обстоятельств полминуты назад встретил леди Кекки».       «Вот и отлично. Леди Кекки не хуже прочих соображает в хорошей кухне. Вы далеко?».       «Совсем наоборот, в паре кварталов», – отозвался я.       «Тогда жду вас в трактире». – С этими словами сэр Кофа покинул мое сознание.       Мне ничего не оставалось, как пригласить Кекки в «Свет Саллари», а она с удовольствием согласилась. Я и виду не подал, что чем-то смущен. Вместо этого сказал:       – Давно мы не виделись в Доме у Моста.       – Все правильно, – подтвердил она. – В Доме у Моста мне делать нечего. А виделись мы только вчера.       Я, должно быть, вполне заметно опешил, потому что она засмеялась и провела руками по лицу:       – А так, сэр Макс?       На меня смотрел вчерашний дядька, чей сапог я по неловкости топтал.       – Вот ведь, – восхитился я, – действительно виделись. И нигде ничего не екнуло…       Она, вполне довольная собой, вернула прежний облик.       – Просто меня трудно узнать в чужом обличии, – поделилась леди Кекки. – Сэр Кофа превосходно владеет техникой перевоплощения, но у него совершенно особый флер. А мне легко вживаться в чужие жизни. Не в роли, а в настоящие жизни. Возможно, дело попросту в том, что женщины – актрисы от рождения и понимают бессмысленность попыток быть одной лишь собой.       Я разве что рот не разинул – мне бы столько мудрости. Но мы пришли, и размышлять над озвученной позицией далее стало некогда.       Нас встретила самая необычная и замечательная компания из всех возможных. Это означает, что за столиком, помимо сэра Кофы, приветливо махнувшего нам рукой, сидели бесподобный Кадди и замечтавшаяся о чем-то леди Лари – и это только за столиком. С потолка нас радостно поприветствовали Иш и Малдо, а также, к моему великому изумлению, Скрюух.       – Вы еще и птицу туда затащили… Ну вы даете! Так, глядишь, через пару деньков к вам загляну, а на потолке зоопарк, филиал дворца, небольшое отделение полиции и пара буривухов, потому что люди и вправду забавные. – Я пришел в полный и неописуемый восторг.       – Мы никого силой не таскали! – опровергла мою версию Иш, – Просто очень уж ей хотелось забраться вслед за нами. Как она пыталась карабкаться по стене, снося все подряд крыльями, было зрелище смешное, конечно! Но и Скрюух, и мебель пока что нам не надоели! Поэтому мы пустили ее на потолок. А с заклинаниями нам Малдо помог! Ты знаешь, что теперь на потолок может залезть любой, кто захочет?       – Вот ты сказала, и я знаю, – ответил я, – отличная новость. Как попаду домой – сразу передам ее Базилио. А то она взялась алфавит на стене рисовать.       Пока мы производили обмен любезностями, леди Кекки тепло поприветствовала всех присутствующих и весьма органично вписалась между Кофой и Кадди, который, как я заметил, ненадолго приобнял ее за плечи. И вся эта дружелюбно болтающая братия поджидала меня.       А я что, я вообще неприхотливый, как сорняк. Где посадят, там и торчу. А уж тем более рядом с такой улыбчивой и домашней леди Лари. А с учетом того, что тут еще и кормят… В общем, на какое-то время, даже будь я злобным захватчиком и разрушителем мира, я был нейтрализован.       И вдруг прямо посреди разговора, как-то мимоходом, Кофа заметил:       – А ты бы прогулялся сегодня, сэр Макс, на Сумеречный рынок. Что-то там объявится ближе к вечеру.       – Прогуляюсь с удовольствием, спасибо, Кофа, хоть будет чем заняться. – Я слизал крошки с пальца, надеясь, что, даже если на меня и посмотрят, как на варвара, то одними взглядами все и ограничится. – А вы?       – Тоже приду. Но от меня там толку будет чуть, – помрачнел он. – Это грешное что-то касается не чего иного, как Темной Стороны.       Я задрал брови, стремясь выразить одновременное осознание важности возложенной на меня миссии и полную готовность ее осуществить, но Кофа вернулся к прерванной приятной беседе без определенной темы и попросил передать ему варянские оладушки. Миг я дал себе еще поудивляться тому, что вокруг творилось, но не дольше. Кто я был такой, чтобы стоять между сэром Кофой и варянскими оладушками?..       И уже когда я, в меру озадаченный и не в меру накормленный, проходил под окнами Меламори (которая третий день не присылала мне Зов), в голову вторгся глас свыше – в смысле, голос начальника Малого Тайного Сыскного Войска:       «Дела, Макс, творятся на Темной Стороне! Я ушел на разведку. Всё к Сотофе».       Я заикнулся было что-то ответить, но куда там. Ну ладно хоть предупредил.       Пойти тоже на Темную Сторону?       Зачем, если там Джуффин? Прогуляйся, дорогуша, еще пару часиков, пока можно, сказал я себе.       А зайти, кстати, к леди Сотофе было очень даже дельным советом.       Но и ему я не последовал. Душа моя была смущена идиллией, царящей в «Свете Саллари». Что греха таить, царящей за одним конкретным столиком. Пора привыкнуть, что ли, к тому, что совсем не обязательно следовать по жизни лучшим образчикам ханжества. А то даже не смешно становится, а вот это уже – преступление против общественности.       – А-Дэ-Сан-Вав-Гешель-Ич-Хох… – мурлыкал я себе под нос, пока не встал перед неразрешимой проблемой забытости дальнейшего текста.       И внезапно я четко и остро осознал, что испытываю неотложную, безнадежную страсть к печатному тексту. А дома у меня тоскуют чудесные книжки о далеком Уандуке. Возвращаться, однако, не хотелось, и я направил стопы к Гребню Ехо, по дороге засовывая руку под полу лоохи с целью нащупать в Щели между Мирами свою удачу. Вот интересно, получится ли. В ладонь скользнула некая брошюра. Я счастливо зажмурился и ускорил шаг. Сказал себе, что не буду смотреть, что за добыча мне досталась, пока не прибуду на мост и не займу какую-нибудь лавку.       И вот, когда сей амбициозный план был приведен в исполнение, я, поигрывая от предвкушения пальцами свободной руки, извлек печатное слово на свет, ну, не-божий.       «Очередное исследование практик» – вот и все, что значилось в неброском названии на ничего не говорящем черном фоне обложки. Брошюру я вчера утащил вместе со всеми другими книгами по принципу «обчистить полку, посвященную Уандуку».       Итак, я был достаточно удобно устроен, сыт, доволен жизнью и открыт Миру.       И с готовностью раскрыл первый разворот.       И сразу почувствовал, что заливаюсь краской.       Художник с анатомической точностью и одновременной пластичной выразительностью изобразил некое собрание из четырех человек – а если быть точнее, амфитимайев – трех грациозных девушек и некого прекрасного юноши, что невозмутимо взирал в глаза зрителю. То есть мне. При этом, если начинать отсчет красавиц слева, номер один, повернутая спиной к зрителю (всё тому самому мне), обхватывала баловня судьбы руками и ногами. Красавицу номер два он держал за талию. Третью – гладил, слегка разворачивая к себе ее ногу, что открывало зрителю (по-прежнему мне) поистине захватывающий вид. Стоит ли упоминать, что весь квартет изображался обнаженным.       Я наугад пролистал пару десятков страниц, отмечая, что «Исследование» довольно щедро снабжено иллюстрационным материалом. И наконец присмотрелся к тексту.       «Далее, если любовники находятся на ложе, соприкасаясь телами, чувственно переплетя руки или ноги, то такое объятие называется Лаари. Если при этом меж люэрфирит происходит нежное трение и если они соприкасаются легко самыми кончиками груди или прижимаются ею друг к другу, при этом не переплетая рук, такое объятие на ложе называется Самхэм-лаари. Если же станется люэрфьят сидеть на коленях избранного ею любовника, с нежностью и чувственностью прикасаясь к телу его самыми отзывчивыми точками груди, либо же мягко исследуя ею желанное тело, но не касаясь его руками, и если руки сидящего также сохраняют неподвижность, такое объятие называется Самхэм-илит. Если же любовники или люэрфирит находятся на ложе нагими, сидя либо лежа, и доверяют друг другу ласкать средоточия жизни, что на животе, либо же соприкасаются ими и с откровенностью и чуткостью соединяют средоточия страсти, и замирают, сильно прижимаясь друг к другу, на пути к экстазу, держа руки в стороне от рук другого, такая ласка носит название Самху-элвьон. При любом расположении прикасаться можно лбом ко лбу, дотрагиваться носом до носа и лица, губами играть с губами избранника этой ласки. Проводить можно губами по губам, или же распалять взаимную страсть прикосновением языка к губам или языка к языку, или же будто случайно жалить рот языком.       Читающий эти строки должен помнить, что правильные и беспорочные игры и ласки возможны лишь при знании и соблюдении законов Тлаш, Сэш и Сехм и правил Тлаш-ашех, поскольку же затевать любовные ласки с раздраженным духом, бедным духом или грязным духом не приносит ни любовникам, ни люэрфирит ничего, помимо смущенных чувств, а неумение сосредотачивать внимание и незнание правил не позволяет ответить на нежные побуждения со всей полнотой, как и насладиться красой сочетаний разных ласк. Если в любовных играх принимают участие несколько или многие, то каждый из них должен быть подготовлен к наслаждениям духом и телом, чтить традиции и держать свой разум открытым ко всяческим знакам и движениям. В Тлаш-ашех едины наслаждения чувств с созерцательным размышлением, образы полные с их частями, любовные звуки с музыками, благоухание тел с благовониями, вкус…».       Я очнулся, только когда небо окончательно посерело и обещало вот-вот начать краснеть. Читать стало некомфортно, я держал текст чуть ли не у носа и меня наконец-то дернуло: Кофа! Я быстренько свернул лавочку и, потоптавшись пару шагов на месте – бежать или Темным Путем? – на всех парах дунул к Сумеречному рынку. Не стоит оно того, чтобы народ пугать внезапными исчезновениями. Да и на кой бес мне туда спешить сверх необходимого, если Джуффин уже на Темной Стороне? Чтобы мимо его цепкого взора что-то интересное проскочило – простите, не верю.       Рынок встретил меня в самом великолепии. Лавочники зажгли фонарики, большие и маленькие, прелестные, словно елочные игрушки, парящие в воздухе и складывающиеся в причудливые фигуры животных и цветов. Вообще описанию того, как в Ехо предпочитают украшать сумрак вкраплениями света, можно посвятить не одну жизнь.       Я заулыбался и позволил ногам думать вместо меня. Я мог рассчитывать на Джуффина, не нужно было переживать, что вся ответственность громоздится на моих хрупких плечах – чего еще желать в таком чудесном месте таким замечательным свежим вечером? На улицах все еще было прохладно – ранняя весна все-таки, и ветер дует, и, не сомневаюсь, на море действительно гуляют штормы. Но здесь, в сказочном свете рынка, шепчуще-галдяще-посмеивающаяся перетекающая, как живой калейдоскоп, толпа была самым подходящим существом, чтобы согреть кого-то, мерзнущего на ветру. Я отдался на ее волю.       – Расскажи стихотворение. – Голос привлек меня тем, что звучал негромко. Он раздался за моей спиной, и я чуть было не обернулся, решив, что какая-то леди обращается ко мне. Но ей ответили:       – Какое? – Так же негромко, но, как кажется, всего в полушаге от моих ушей. И я этот выразительный, слегка тягучий голос узнал. И почему-то порадовался, что на мне новое пестрое лоохи и вполне прилично намотанный тюрбан – то есть меня со спины не слишком узнаешь.       – Ну, а какое ты написала последнее?       – А последнее я не дописала! – она рассмеялась.       – Хельна! Не будь дурочкой.       Раздался притворный вздох. Какое-то время я слышал только шушуканье и шелест. Потом Хельна театрально откашлялась.       – Ну… На восток уплывает ладья или на запад – причал остается. Далеко ли кружатся крылатые семена – вахари все там же. Далеко ли ты вне своих стен, за белой стеной – тебя все ждут и ждут. С востока ли, с запада пришлешь мне прощальный Зов – я вечно на страже.       Я чуть не замер: «ладья»! – но мои ноги были мудрее и топали дальше.       – Ну что скажешь? – не выдержала Хельна.       – То же, что и всегда говорю. Я же уже… Впрочем, нет. Расскажи мне еще раз то, про луну.       Вздох.       – Я уже сто раз его рассказывала. Ты же его наизусть знаешь.       – Ну и что. А ты все равно расскажи.       – Далось оно тебе. На завтрашнюю ночь луна сверкнет над скалами…       – СЕНСАЦИЯ! КАКИЕ ЗАКЛИНАНИЯ СКРЫВАЮТ ОТ НАС ЗА СТЕНАМИ ДОМА У МОСТА?       Я раздосадованно простонал. Ну как же не вовремя!       – …пока ты слушаешь, я буду петь…       – ЭТИ ЗАКЛИНАНИЯ ВЫ НЕ НАЙДЕТЕ В УЧЕБНИКАХ И САМОУЧИТЕЛЯХ!       – …во власти совершенной истины твоей руки…       – ДЖУФФИН ХАЛЛИ ПРЯТАЛ ЭТИ ЗАКЛИНАНИЯ В СВОЕМ СЕЙФЕ!       – …ты – песня, белизна и свет, а я пою луне.       – Красивое... Но тема у тебя одна и та же, Хельна. Это что-то больное. Ты помешана на нем.       – Скажи еще...       – ВСЕГО! ЗА ОДНУ МОНЕТУ…       Да Темные магистры что такое! Я чуть не зарычал и не начал оглядываться в поисках юного, однако полного энтузиазма торговца газетами.       Но тот незнакомый женский голос меня отвлек:       – О! Смотри… – Я снова чуть не обернулся, как будто обращались ко мне. – Этой палатки здесь раньше не было.       – И правда, смотри-ка! А если ты на несколько минут перестанешь читать мне мораль, мы сможем узнать…       – …где находится внебрачный сын Джуффина Халли и погибшей королевы Бетави! – Газетчик, хвала Магистрам, удалялся.       Я терпеливо вздохнул и зачем-то спрятался между двумя палатками. И кто у нас, интересно знать, согласно последней версии, внебрачный сын Джуффина Халли и погибшей королевы Бетави?..       Между тем Хельна и ее спутница с этим грешным голосом, который просто невозможно пропустить мимо ушей, притормозили у палатки: «Ох! Как ты думаешь…», «А этот, гляди?», «Посмотри только, я и не знала, что такие бывают»… Их хватило, впрочем, всего на несколько минут. Выглянув из своего укрытия, я понял, что мы поменялись ролями: теперь уже я находился за их спинами. Я вдруг испытал странный прилив грусти. Они были такими красивыми, в многослойных полупрозрачных лоохи, с мягкими объемными пучками волнистых рыжих волос, с трогательными свободными прядками-дорожками, завивающимися вдоль шеи, они вертели что-то у себя в руках, кажется, пытаясь открыть, и они все же были не только единицами, но и какими-то долями единицы – общего узорчатого полотна рыночной толпы, и это связывало каждую из них со мной, и это было… поэтично.       Я незаметно для себя подошел к покинутой ими высокой палатке. За прилавком стояла девушка невероятной красоты, подлинная Клеопатра. Я любовался и любовался ее нарядом в стиле восточных сказок моей родины и не собирался прекращать. А она таинственно улыбнулась и повела ладонью вдоль прилавка – мол, выбирай, чего стоишь – пятки топчешь.       А выбирать было из чего. Весь прилавок был уставлен витыми пузатыми флаконами, непрозрачными и плотно заткнутыми. Что внутри, я не знал, а когда спросил – царица красоты лишь приложила руки к сердцу и помотала головой. Я сообразил, что она, должно быть, говорит на другом языке. Ну и ладно. Если тут такая прелесть творится, какая мне разница, что в нее заворачивают. Я бы и пустые флаконы взял. Собственно, я и выбрал пару и показал ей. Она просто протянула мне мои находки, трогательно улыбаясь. Я оставил ей корону, забрал флаконы, тоже улыбнулся, насколько мог обаятельно, и двинул в сторону от этого дивного места – а если говорить честно, был двинут массой других желающих приобщиться к экзотике.       Бросив прощальный взгляд на палатку, я заметил наконец где-то вверху неосвещенную, а потому для меня неприметную вывеску: Шуньолх наанэ дэ аэлдн-аи-лана. Завитушчатые непривычно изысканные буквы не так легко поддавались чтению, совсем как те, что рисовала Базилио…       Подождите, как-как?! Я убедился, что прочитал то, что прочитал. Потом убедился еще раз, потому что в темноте я вижу все-таки хуже, чем среднестатистический угуландец. Нет, все верно: какая-то чепуха плюс аэлдн-аи-лана! Что же я, болван, время теряю, надо срочно общаться с этой сказочной прелестницей!       Я толкнул нескольких человек локтями, пропихиваясь обратно.       Но она же не говорит на Общей речи! Хотя подождите-ка!.. Что значит – не говорит на Общей речи, какая же она тогда Общая?       Я, приняв грозный вид, собрался атаковать палатку и преграждавших несчастные три метра до нее потенциальных счастливых покупателей, как вдруг дернулся от истошного крика.       Я тут же обернулся. Кричала та леди, что шла вместе с Хельной! А сама Хельна, зажимая в ладошке открытый флакон, быстро таяла в воздухе…       Я бегом рванул в их сторону, как-то протолкался, не задержавшись ни на миг – и все равно не успел. Хельна даже не заметила меня и не заметила бы. Ее не было.       И Джуффина тоже не было. Была перепуганная до полусмерти молодая женщина в дорогом лоохи, забывшая от страха, как дышать. И была взволнованная толпа вокруг. А еще был я.       Я подошел к спутнице Хельны спереди, чтобы она видела мое приближение. Она же, дрожа, подняла на неудобно высокого меня круглые от потрясения глаза. Грешные магистры, как я хорошо ее понимал! Я аккуратно, но крепко сжал ее предплечье.       – Моя подруга исче… исчезла, – прошептала леди (теперь, вблизи, было заметно, что она порядком старше Хельны), указывая дрожащим пальцем на пустое место. – Вы можете колдовать? Вы можете что-нибудь сделать?       – Очень хорошо, что вы можете говорить, – серьезно произнес я. – Я сэр Макс из Тайного Сыска.       – Леди Гатта Нарита... – Она заслонила миниатюрной ладошкой глаза, но вместо того чтобы произнести стандартную формулу знакомства, судорожно втянула воздух и закусила губы изнутри, не открывая глаз. Я дал ей несколько секунд – а она, молодчина, сдержалась. Выдохнула и глаза открыла. – Рада назвать свое имя. Леди Гатта Нарита, Второй Мастер Сохраняющая Высочайшие Высказывания. Вижу вас, как наяву, сэр Макс. – Она приосанилась.       – Вот и славно, леди Гетта. И я вижу вас, как наяву. А теперь объясните мне, будьте добры, в нескольких словах, что произошло.       – Разумеется. Мы с подругой гуляли по рынку и наткнулись на совершенно новую палатку. Леди лавочница сказала, что продает уандукские благовония. Мы заинтересовались и купили по флакону, а потом продолжили гулять. Моя подруга захотела открыть свой флакон, но пробка прилегала очень плотно, и ей пришлось резко ее выдернуть, так что она облилась. А когда это произошло, она… начала исчезать. – Лицо леди Гатты было мрачнее некуда, но голос – ее неповторимый голос не сбился и не затих.       – Так. Это ясно, – ответил я и просто ради абсолютной уверенности, уже зная ответ, уточнил: – А что это была за палатка?       – В ряду за вами, за три палатки отсюда. Высокая темно-синяя с белым узором. Название на вывеске – поэтические зелья хранительницы времени, шуньолх наанэ дэ аэлдн-аи-лана.       – Поэтические зелья хранительницы времени?.. – озадаченно переспросил я.       – Да, я тоже удивилась. Как по названию трактата.       Я потер лоб. Темные Магистры, что там Кофа говорил?       – Давайте поступим вот каким образом, леди Гатта. Сколько времени вам понадобится, чтобы добраться до Дома у Моста?       Она оценивающе на меня посмотрела.       – Немало. Это же почти все Правобережье.       – Ваша правда. Но в Дом у Моста попасть все равно придется. Дайте руку. Мы будем там через секунду.       Она понимающе протянула ладошку, и мы шагнули в пустой Зал Общей Работы. Кабинет Джуффина также встретил меня отсутствием владельца. Я деликатно проводил леди Гатту к креслу.       – Незабвенная, – со всей серьезностью сказал я, – мне очень нужно, чтобы вы дождались меня в этом Зале. Вам нужно провести здесь не более получаса. Я вернусь быстро. Но если не вернусь – идите домой и приходите на следующий день. Вашу подругу мы вернем.       Она заверила меня, что будет ждать, а я на всякий случай позвал Куруша в Зал и в два шага вернулся на рынок. Я был умный. Я помнил, что леди Гатта Хельну по имени не называла.       Я метнулся к пресловутой палатке – но той уже, разумеется, не было.       Мне осталось только искать Хельну на Темной Стороне. И я, надеясь сам не зная на что и боясь того же самого, отправился ее искать.       Стоило, однако, моей ноге ступить в лучезарное великолепие Темной Стороны, как я тут же успокоился. Вдохнул и ощутил, что дышу полной грудью. Потертая прозрачная пленка, обычно закрывающая действительность вокруг, словно ждущая, что я подцеплю ее ногтем и загляну, наконец, под внешнее, исчезла. Я снова видел яркие краски.       А еще я видел леди Хельну. Она стояла на том самом месте, где открыла флакон – теперь, на Темной Стороне, тот выглядел как длинный темный женский волос. Хельна меня не замечала или не хотела замечать. Свободная ее рука была прислонена ко рту, будто она сдерживалась, чтобы не закричать. По бледному лицу текли слезы, текли, испарялись и обвивали ее голову темной вуалью.       Я остановился в нескольких шагах, чувствуя себя бестактной свиньей. Если уж я не мог оставить Хельну в покое, то мог хотя бы отсрочить необходимость столкнуться со мной и Миром.       Пнув ногой какой-то камешек, будто специально ждущий здесь, пока я не объявлюсь, чтобы его пнуть, я достал купленные флаконы – точнее, попытался достать. На пальцах повисли два темных волоса. Они таяли на концах, растворяясь в магии Темной Стороны, не нарушая ее, не оплетая, только смешиваясь. Я понял, что теперь, даже если спрячу эти волосы обратно под лоохи, они все равно истают. Они должны остаться здесь, они лишь для того и появились здесь в Мире.       И я бросил их на землю.       Хельна всхлипнула и обратила на меня взгляд. Полукивком – полу движением бровей поприветствовала – то ли просто отметила мое присутствие.       А где-то там гуляет Джуффин, наверное.       – Это Темная Сторона, да? – чуть сипло, как бывает, когда человек плачет, спросила Хельна.       – Да. – Я кивнул. – Нравится?       – Нравится, – ответила она. – Вот странно. – Она вдруг посмотрела на меня открыто и даже с надеждой. – Если все хорошо – ты скучаешь. А если плохо – пишешь. А если пробуешь писать, когда тебе скучно, то получается ложь.       Я ответил ей внимательным взглядом. Сегодня какой-то день мудрых женщин.       – А тебе сейчас скучно или плохо? – сосредоточенно спросил я.       – Сейчас – не знаю, – честно отозвалась она. – Вот только что было хорошо, как никогда… А оказалось, что это тоже ложь. Как бездарные стихи.       Я не стал выпытывать, что она имела в виду. Привел ее в Дом у Моста – все-таки отличный способ вовремя возвращаться с Темной Стороны мне Джуффин открыл. Быстренько составил отчет, пообещал умнику Курушу гору кремовых пирожных и Темным Путем отвел домой сначала леди Гатту, а потом Хельну. Хотел послать Зов Шурфу, чтобы он проводил ее сам – но заглянул Хельне в глаза и понял, что сейчас, вот именно сейчас ей видеть его – невыносимо. Она так и не стала заходить в дом. Проводила меня, держась за калитку. «Хочу походить по саду», – через силу улыбнулась мне напоследок.       А еще я понял, что, хотя окна и освещены приглушенным желтым сиянием, Шурфа дома нет, только слуги.       «Макс, я в «Обжоре». Приходи», – без предисловий велел мне Джуффин Безмолвной речью.       «Да разве я буду с тобой спорить?» – ответил я. – «Я хоть и дурак, но обучаемый. Минут через десять буду, дай из кабинета выйти».       «Через пять. Камра стынет».       «Через пять так через пять… Камра так камра». – Я был на редкость покладист. Или ко всему безразличен.       Джуффин ждал меня за привычным столиком. При виде жаркого и пирожков я оживился.       – Как мало требуется, чтобы тебя развеселить, сэр Макс, – усмехнулся Джуффин. – Одного вида еды достаточно.       Я помотал головой, заливая в себя сразу полкружки камры.       – Одного вида недостаточно, как, впрочем, и двух видов. Придется этот натюрморт внутрь складывать.       – Ну вот и займись тогда делом, – он достал трубку, – а я тебе расскажу сказочку про Темную Сторону. Пойдет?       – Только пусть далеко не уходит, – умудрился проговорить героический мой рот, осваивающий, как пролетарии целину, громадный кусок мяса.       – Ну я рад, что ты снова в своем нормальном рабочем состоянии. – На набивание трубки ушло совсем немного времени – или я был достаточно голодным, чтобы не отвлекаться на то, что Джуффин тянет какие-то там паузы. – Знаешь, Макс, даже теряюсь в выборе тех скудных слов, которые существуют в языке. Вот ты что заметил на Темной Стороне?       – Она хорошая, – я благостно улыбнулся. – Красивая.       – Спасибо за подробную экспертную оценку, – кивнул Джуффин. – А что с ней не так?       – Да все так вроде… Нет? Я вот женщин оттуда сегодня выуживал. Целую одну.       Он побарабанил пальцами по столу.       – Это ты смельчак и молодец, но дело в другом. Что ты чувствовал, когда туда попал?       Я пожал плечами.       – Как обычно. Ожидание чуда.       – Вот! – победоносно воздел палец Джуффин. – А ты что, каждый раз именно это и чувствуешь на Темной Стороне?       – Ага, – я кивнул. – Это и еще кучу всего. Но предчувствие чего-то сказочного – непременная составляющая коктейля. Этакая вишенка размером с полстакана.       – Вишенка?.. Ну-ну. – Он с хитрым видом выдохнул колечко дыма.       – А ты чувствуешь что-то другое?       – Да Темная Сторона вообще для каждого своя, – он выразительно поднял брови. – Но вот именно сегодня все, кто там побывал, сходятся во мнении, что Темная Сторона чего-то ждет. Я бы по своим личным ощущениям добавил, что ждет и потирает ладоши в нетерпении, подленько хихикая.       – Все?.. А ты что, Сотофу к этому подключил?       Джуффин хмыкнул:       – Сотофа сама кого хочешь подключит, да так, что не отключишь. Но направление ты угадал. Она и нескольких девочек своих вывела туда на прогулку. Маба тоже согласился поучаствовать. Сэр Шурф, опять же. Нумминорих вообще выдал мне, что по Темной Стороне плавают запахи неосуществившихся историй.       Я помахал вилкой, давая Джуффину понять, что оценил красоту и драматичность ситуации.       – Но все это было днем, – продолжил Джуффин. – Пока не появилась, Макс, вчерашняя наша гостья! Которая пахнет Уандуком, как я – замком Рулх. Ты кушай, кушай, Макс, не отвлекайся. А то будешь бледный и слабенький. Мало ли, кровь начнешь пить.       – Это не ко мне. Сам кровь пей и внебрачных детей от покойных королев заводи, – буркнул я. – Надо же, а я ее совсем не заметил.       – А она и появилась всего на несколько секунд. Причем на эти несколько секунд восхитительное ощущение предвкушения неизвестности пропало, как рукой сняло. А потом появилась та палатка, и все вернулось.       – Ты и про палатку знаешь? Так и думал, что от тебя ничего не скроешь. А-ай, да не смотри так на меня. Видишь, я еще не доел и не поумнел. Слушай, так что же ты тогда леди Хельну не уберег? Перепугался же человек.       – А от чего я ее, по-твоему, должен был беречь? – осведомился Джуффин.       – Ну как же. Не облилась бы она этим грешным зельем, не свалилась бы на Темную Сторону. Приключение, конечно, не самое опасное, но я вот не слишком люблю, когда меня туда-сюда без моего согласия таскают.       – Эх, Макс, – Джуффин произвел на свет еще пару дымных колец. – Как с тобой легко и просто. Умный ты, глупый – языком с тобой чесать одно удовольствие, театр гениальных актеров. Любая глупость как по нотам. А я должен сейчас ответить: не поддавайся, мол, Макс, искушению думать, что все и есть такое, каким кажется. Хельна не попала бы на Темную Сторону, если бы давно не хотела туда попасть. А вот не облилась бы она этим зельем, так ее попросту не посетило бы видение, которое настолько ее взволновало, что леди провалилась на Темную Сторону. Это же поэтические зелья, Макс.       – Подожди, Джуффин. Где-то я что-то упустил. Что за поэтические зелья? Какие видения? Эти зелья вызывают видения?       Джуффин только покачал головой, постукивая себя трубкой по носу.       – Что за поэтические зелья, не один ты теряешься в догадках. Фактически, никто и не знает. Они упоминаются только в одном трактате…       – Дай-ка угадаю: поэтические зелья хранительницы времени?       – С ума сойти какой ты знающий. Хоть в Королевскую Высокую Школу тебя отдавай. Да, Макс, да. Самое восхитительное, что трактат был написан на древнем языке амфитимайев, задолго до того, как наши умники-предки додумались до Общей речи. И перевода его не существует. Между прочим – по причине полной и бесповоротной утерянности трактата. А перевод названия, одного только названия, известен из другого, более позднего трактата, в котором тот, первый, упоминается. Успеваешь?       – Темные Магистры, как все сложно. – Я покачал головой. – Выходит, древние эльфы написали трактат о поэтических зельях. Этот самый чего-то там аэлдн-аи-лана. Перевести на Общую речь его не успели, потеряли раньше. А успели только упомянуть название в другом трактате.       – Это ты сам так шустро усваиваешь или заразился, признавайся? Да, уловил правильно. А вот вызывают ли эти зелья видения? Судя по всему, да, по меньшей мере в некоторых случаях. Я попросил Кофу приобрести для меня флакончик, – он достал из-под полы лоохи витой флакон бархатного фиолетового стекла с ладонь размером. – Стекляшка. Зелье я уже вылил на себя. И целую секунду наслаждался вспышкой грез… – Лицо моего друга приняло мечтательный вид. – Что там было, не расскажу. Но картина крайне приятная и одновременно слегка трагичная. Такая, знаешь… поэтическая.       – Поэтическая, говоришь.       Я вальяжно отодвинул пустой горшочек и задумался: достать сигарету или нет? Конечно, я ее достал и с удовольствием составил Джуффину дымную конкуренцию.       – А меня вот, когда я стоял около этой грешной палатки, тоже посетило ощущение поэтичности бытия. И женщины такие красивые, и толпа такая живая… Подумал – всё, старею, а оказалось нет, просто вляпался в историю.       – Это ты, Макс, умеешь лучше других!.. – Он склонил голову набок. – А что, кем тебе приходится эта Аэлднаилана, ты так и не вспомнил?       Я с печалью покачал головой.       – Но как хорошо, что ты напомнил! – Я знаменательно задрал палец и пересказал ему свой сон.       Джуффин подумал пару минут, попыхтел трубкой и выдал в результате:       – Как все интересно складывается. Но ты не паникуй раньше времени, не рви волосы почем зря. Поживем…       Домой я попал, когда было уже, как обычно, самое сонное время для ранних пташек и самая чудесная пора для меня.       Поднялся в спальню, оценив по дороге начатый на стене алфавит: поверх широких темно-зеленых мазков тонкие переплетающиеся золотые линии, и все это вместе похоже одновременно и на арабскую вязь, и на изысканную готику.       В спальне выложил недочитанное «Очередное исследование практик» – автор, кстати, не указан. И поскольку вспомнил наконец-то про свои книги, то не поленился, откопал с самого низа стопки те два тома, что приобрел для Шурфа. С нетерпением развернул упаковочную бумагу, отбросил в сторону – и – ну да, как же иначе. По-другому и быть не могло. Если верить поговорке, что дуракам везет, так я по всему выхожу плодоовощем с косящими в разные стороны глазами и стекающими изо рта слюнками.       Я наконец разглядел свои приобретения повнимательнее. Древние настолько, что у них даже не было переплета; страницы и корки были просто аккуратно прошиты насквозь толстыми витыми нитями. Корки, что-то вместо обложки, то есть самая верхняя и самая нижняя страницы, были твердыми и пахли теплой древесиной, дождем и виноградом. Они были мягкими и нежно-персиковыми на ощупь и вытертыми, словно их многократно открывали до меня. Я провел пальцем по названию еле-еле касаясь: шуньолх наанэ дэ аэлдн-аи-лана. Все буквы были одинаковой высоты, сверху и снизу некоторых стояли знаки вроде ударения. Они были настоящим произведением искусства, эти буквы. Еще сложнее, чем нарисованные Базилио. Еще изысканнее и филиграннее тех, что составляли надпись на палатке с зельями.       Я бережно перелистнул несколько плотных страниц. Чернила совсем не выцвели от времени; местами я видел, как продавился лист под нажимом заостренного инструмента, которым неведомый автор выводил верхний слой тончайших золотых линий.       Не знаю, как у нормальных людей складываются отношения с книгами, но для меня книга – это предвкушение. А в некоторых случаях, когда я, как сейчас, не знаю и не могу узнать, о чем идет речь, – это предвкушение еще более острое и приятное. Если буквы я худо-бедно мог распознать, то вот слова, в которые они складывались, звучали для меня как потусторонний привет из каких-то настолько далеких событий, что неважно даже – далеки они в пространстве или же во времени. Это очередная сказка, которую я расскажу себе так, как сам захочу; самая восхитительная несбывшаяся и небывалая история; дурман неизвестности.       Я сгреб обратно упаковочную бумагу, бережно завернул в нее книги и уложил назад. По моим прикидкам самое время было открыться книжным магазинам.       Вчерашний торговец, совсем молоденький, младше Нумминориха, мне улыбнулся. Ну да. Я бы тоже лыбился клиенту, который оставляет у вас за один вечер стоимость месячного безбедного существования в столице.       Для вида я походил по магазину, набрал чего-то еще, едва глядя не на названия даже, а на цвет обложки (кажется, всё путеводители по Ехо, ну да что уж там, сэр Макс известный варвар, ему можно). Расплачиваясь, осведомился:       – А у вас будут еще книги вроде тех двух, что вы продали мне вчера?       На секунду продавец задумался, потом просветлел лицом.       – Вы, наверное, имеете в виду те толстые, темно-зеленые? Не могу сказать, если честно. Они у меня случайно появились. Ко мне зашла вчера одна леди и предложила купить у нее старые книги. Просила за них немного, сказала, что ей срочно нужны деньги, так что я их и перепродал недорого.       Ага, кивнул я себе, помню я это ваше недорого. С другой стороны, за такие труды никаких денег не жалко.       – А что за леди? Она не сказала, случаем, как ее можно найти? А то меня так заинтересовали те книги.       – Да нет, не сказала… Но если я ее встречу снова, обязательно спрошу, не хочет ли она что-нибудь еще продать. Передам, что сам сэр Макс хотел, – он снова очаровательно улыбнулся.       – Подождите-ка! – воскликнул я. – А может, я ее знаю. Такая высокая блондинка, ну очень легко ее узнать, с двумя родинками на левой щеке?       – Боюсь, нет, – он качнул головой. – Невысокая смуглая черноволосая леди в заграничной одежде. Говорила с акцентом.       Ну что ж, у меня был один шанс из миллиона, что это все-таки окажется кто-то другой, а не давешняя Клеопатра. Значит, прекрасная леди Аэлднаилана только со мной беседовать не желает, а с остальными – пожалуйста.       – Вот как, – притворно вздохнул я, думая о своем. – А как ее звали хотя бы?       – А, ее звали… – юноша вдруг смутился и какое-то время виновато глядел на меня. – Не помню, если честно... И записать я вчера не успел, было не до этого. Но если она зайдет…       – Да-да, спасибо вам огромное. Если вы пришлете мне Зов, то я буду вам очень благодарен.       А потом, когда я двигал ноги одну за другой к дому, мне наконец-то прислала Зов Меламори.       Я безумно ждал нашего разговора все последние дни, и вот она нашла время, позвала меня – а мои мысли были о чем-то непонятном, рассеянном, смутном. Она рассказывала, как у нее идут дела, как много она уже умеет, а еще больше – понимает, но еще не умеет, а я поддакивал в нужных местах и вообще напоминал себе вымоченного в уксусе говорящего попугая.       «Макс, – в конце концов напряглась она, – я тут в самом прямом смысле буривухом заливаюсь, выдаю тебе профессиональные тайны одну за другой, а ты, вместо того чтобы записывать и наживаться на шпионаже, только угукаешь тихонько. С тобой что, случилось что-то? Ты, может, переел, и теперь живот болит?».       Вот за что я ее люблю, так это за деловой подход к ситуации. Никаких вам нюнь и причитаний.       «Да нет, такого несчастья со мной не приключилось, – нерешительно начал я. – У нас тут просто очередное не пойми что творится. Причем со столичным размахом».       И я пересказал ей новости.       Меламори оценила. Хмыкнула и даже промычала что-то представительное.       «Вот только из-за очередных приключений ты бы такой расхлябанный не ходил. Знаю я тебя. Ты был бы усталый, или бешеный, или нервный, ну, понимаешь, но только не такой вот… киселеобразный».       «Обожаю, когда ты права, – заверил я ее. – Не зря тебя все-таки Джуффин так к себе переманивал. Чуял родственную душу».       «А ты не уходи от темы», – предупредила она.       «Да и темы-то никакой нет. Просто я понял, что все еще страдаю неумеренным ханжеством и неизлечимой стеснительностью. Встретил вот леди Кекки сегодня утром, и тут Кофа прислал Зов. Пригласил в «Свет Саллари». Ну ты понимаешь. Я всю дорогу думал, накручивал себя… А они там так мило все вчетвером угнездились за одним столиком и хором курлыкали о последних городских сплетнях, что я почувствовал себя самым настоящим филистером и лицемером».       «Ох, Макс, горе ты мое безмозглое. Вот чего-то такого я и ждала», – обрадовала меня моя замечательная девушка.       «Чего это – такого?» – поинтересовался я на всякий случай.       «Ну, такого… – Мне кажется, если бы я был рядом, то увидел бы, как она пренебрежительно махнула рукой. – Какой-нибудь грешной жути на пустом месте. Ну дружат люди. Так эти твои урдерцы со всеми, кого видят, и дружат».       «Эм-м-м…» – с глубоким смыслом протянул я.       «Нет, не думаю, – возразила Меламори. – До эм-м-м там вряд ли дошло. Хотя я, конечно, к этим четверым в постель не лазила. Но ты вообще-то имей в виду, что в Ехо как-то попроще на отношения смотрят. Хочешь – спасибо, не хочешь – ну и пожалуйста».       Да уж, кажется, я один тут у нас такой чудила, жадный попереживать из-за ерунды. Пока все переживания не пережую, не успокоюсь.       И тут мне в голову пришел Вопрос.       «Незабвенная, – спросил я, – а ты сама?..».       «Что я сама, Макс? Я вообще довольно самостоятельная, все сама…».       Я смутился. Это я умею, люблю и практикую. Могу хоть сто лет при удачном настроении носочком в песочке ковырять.       «Ты хотела с кем-нибудь еще, кроме меня, ну, спасибо?».       Вообще-то Безмолвная речь – не лучший инструмент для передачи эмоций, но усмешку своей девушки я услышал. Я бы ее услышал, даже если бы мы буквами переписывались.       «Прежде чем отвечу, Макс, я тебе тоже задам вопрос. А после этого вопроса мне и отвечать будет, наверное, не нужно. Макс, а ты хотел этого? Чтобы я крутила интрижки с кем-то еще?».       Я оставил это без ответа. Что толку воздух сотрясать? Даже если мысленные волны его не слишком-то и сотрясают.       «А здесь, на Арварохе? – спросил вместо этого я. – Я честно стараюсь хотеть поменьше всего, что касается тебя. А то мне хватило уже такого счастья».       «Да ну что ты! Нет, разумеется. – Я тут же мысленно возгордился собой и одновременно прощупал себя на предмет всяких двойных стандартов и желаний с двойным дном. – Они для этого слишком скучные», – закончила моя леди, и я спокойно выдохнул.       «А-а, вот как».       «Да. Да и к тому же, мне тут сейчас не до всякой ерунды. И было не до всякой ерунды. Тебя и одного с избытком хватает. А те милые времена, когда я не знала, куда себя деть, и заводила любовников просто от скуки, потонули в Хуроне».       «Ясно. А в свое время ты, получается, наступила не на одно сердце своей легкой ножкой».       «Ну, про легкие ножки ты загнул… Но в какой-то момент жизни пришлось научиться быть стервозным хамлом. Просто ради, как ты говоришь, профилактики. Хотя, знаешь… был в моей жизненной истории один человек, с которым ничего не получилось. А жаль, могло бы выйти очень даже интересно, как мне сейчас кажется».       «Да? – заинтересовался я. – Вот это ничего себе! Если честно, даже представить не получается, что бы это мог быть за крепкий орешек!».       Меламори вдруг умолкла, и я уже думал, что все, беседа окончена, всем спасибо, расходимся, и я уже тем более почти пришел домой, но моя восхитительная девушка рассеянно, уже явно занятая чем-то другим, бросила на прощание:       «Шурф это был, Макс, всё, мне пора, отбой!».       Я понял, что придется мне любыми средствами добиваться беседы с вышеозначенным сэром. Ладно бы это было моей рабочей обязанностью или, скажем, тяжкой необходимостью – я тянул бы себе преспокойно кота за хвост и в ус не дул. Но по Шурфу я соскучился. Вот именно сейчас, в третьем часу ночи. Провздыхав минут десять и расшугав всех несуществующих домовых по углам, я плюнул на свою ненадежную совесть и поскребся к нему в мысли:       «Шу-урф… Ты если спишь, то спи».       «Не сплю. Здравствуй, Макс. Извини, что не послал тебе Зов. Я, само собой, очень тебе признателен. Просто планировал поблагодарить тебя завтра, тем более что завтра у меня было бы время сделать это лично».       «Э-э-э, поблаго?.. А! Да всегда пожалуйста, конечно, рад, если могу помочь тебе или Хельне. Но я, собственно, не с этим. Это очень здорово и приятно, что у тебя назавтра припасено для меня окошко, но я, мерзавец такой, соскучился по тебе гораздо раньше. Как оказалось, еще несколько часов назад, а вот сейчас не удержался».       Шурф недолго помолчал. Потом ответил, заставив меня заулыбаться:       «Если все так серьезно, то потерпи еще полчаса. Я дождусь, пока Хельна заснет, и зайду к тебе в гости».       «Ого! – обрадовался я. – Вот это да! Постараюсь за полчаса как-нибудь не пропасть».       «Ты уж постарайся», – сурово велел Шурф и исчез из моей головы.       И я, понятное дело, постарался. И у меня, понятное дело, не получилось. Шурф меня в ту ночь так и не увидел. И в следующую. И потом.       А все потому, что я, найдя в гостиной приятный полумрак, камру и ореховое печенье, так хорошо присиделся на диване, что мои мысли покатились в какие-то даже мне плохо ведомые дали. Совет Максов решил, что пора проводить внеочередной партийный съезд.       Я думал даже не о событиях этого или прошлого дня… Они сидели где-то в подкорке, я про них будто бы помнил. Но первым и самым главным предметом моего незапланированного совещания были поэтические зелья, щекочущая мою память Аэлднаилана, завитушчатые буквы и попытки понять, как все это связано. Вот занятно, как так могло получиться, что буквы мне знакомы, а слова, из которых они состоят, – нет?..       Красивые буквы. Похожие на ветер дальних странствий. На плывущий корабль. На побег. На поиск. На нечто могущественное, прорастающее сквозь ткань любого бытия.       На мое желание быть. Всего лишь на желание.       Я пощекотал гриб в небольшом разукрашенном горшке – последний писк столично-осветительной моды – и вздохнул, откидываясь на спинку. Стало немного светлее.       Я устал. Мне хотелось раствориться в темноте.       Шурф.       Вот что я за эгоистичный идиот. Но все-таки я не мог на себя всерьез сердиться. Я себя люблю. Я хочу быть и, в общем-то, я есть. Я есть, потому что есть Джуффин.       Мне сложно и не слишком приятно об этом думать, но с Джуффином мы неразрывно связаны и неизбежно разделены. Мы – инь и ян, не существующие друг без друга; одно целое, вынужденное быть разделенным надвое, чтобы продолжать быть. Скован ли я так надежно и беспощадно еще хоть с кем-то?..       Пожалуй, я крепко связан с Мелифаро, но – но, но, но… Мелифаро полностью самодостаточен, он вещь в себе, его бессмертие заключено в его природе, и не требуется ему больше ничего и никого. Он одновременно субъект и объект, он в кругу и вне него, он одновременно источник воды и источник жажды. Я повязан с Мелифаро, но – со всем Мелифаро сразу, с Ахумом Набаном Дуаном Ганабаком Мелифаро, чей путь к бессмертию заранее предопределен и неизбежен, а потому похож на пряничную тюрьму. Не хотел бы я попасть в ту реальность, где мое первое столкновение с этим парнем случается тогда, когда он – ровесник нынешнего Джуффина, а не юный игривый болван. Овладей этот насильно разводимый по разным клеткам Янус секретом, как навечно выбраться из своих клеток, – и что случится с Миром, который он посчитает достойной сценой?..       Кто еще? Кофа – к сожалению, нет, Нумминорих – тоже, к сожалению, нет, не то; Меламори – пока что нет, я все еще распускаю перед ней павлиний хвост, хотя в своем нормальном состоянии я обезьяна. Теххи… Больно, очень больно. Так больно только живым и бывает. Видимо, я еще жив. Да, с Теххи мы могли бы быть и близки, и соединены… и привязаны. Однажды я все равно отпустил бы нас обоих. Возможно, нам было бы еще больнее. Я люблю ее.       И люблю Лойсо. По-своему, не так, как Теххи. Ее отца есть за что любить. Я люблю его еще и за то, что он птица, искавшая свободы и ее нашедшая, неважно уж, каким образом; роковая, грозовая птица, заслоняющая размахом крыльев полнеба, только половину, чтобы во второй можно было увидеть отражение грома. Я люблю Лойсо, я эйфорически в него влюблен, но время для нашей любви еще не пришло. Он свободен – ему пришлось стать свободным – он уже вряд ли вообще «он» – а я играю в человека. Это чувство, это чувство… Те, кто не играет в человека…       Это что-то, что смеется надо мной и тянет за какие-то невидимые нити, про которые я думать забыл, но которые, разумеется, не порвутся и не истончатся лишь от того, что я забыл. Одну из этих ниточек я подозреваю – это Франк; еще одна, возможно, Мёнин? Еще одна, может статься, но это лишь догадка, Сотофа – не здешняя Сотофа, а совершенно другая, которая давно и никогда не Сотофа, и слава всему на свете, что моей Сотофе до той Сотофы – столько же, сколько мне до Лойсо. Все эти ниточки в конце концов тянутся к одному клубочку, потому что такие существа – существа, которые только играют в существ, а по сути – движущие силы, так вот, такие существа держат друг друга в пределах видимости. Это вам не какой-нибудь Мир, слепил – и будь доволен. Это Законы Бытия всех Миров. Ниточки очень тонкие, однако проходящие через каждого, и через меня тоже, и одну из них, черт возьми, кто-то бесцеремонно дергает, а я, черт возьми, никак не могу вспомнить! Не помню, что это за нитка и кто сидит на том конце! И без всякого стеснения надо мной смеется! Эта якобы Аэлднаилана – кто она?! И в ее смехе не было бы ничего обидного… будь я ее главным развлечением. Я бы с удовольствием ржал сам над собой и корчил из себя несуразного дурачка. Но она смотрит на меня лишь постольку поскольку. Поскольку я просто подвернулся под руку. И не дает мне вспомнить.       Я не хочу думать об этом.       Я подумаю о другом. О том, что откладывал. Как будто если я так громко подумаю его имя, он услышит раньше времени. Как будто я его побеспокою. Может, и услышит.       Но даже пусть и услышит – а было бы, между прочим, странно обратное, то есть если бы он не услышал, или хотя бы не догадался, что я о нем думал.       Я есть в его жизни прочнее, чем где бы то ни было, и свободнее, чем вообще могу представить, потому что мое воображение по сравнению с его – слепоглухонемой паралитик. Он может представить такую свободу, какую я не мог бы и для себя предположить, а в его представлении – давно имею и всегда имел. Имел, или имела, или имело, потому что моя форма для него – всего лишь любопытное наблюдение. Зато мое существование – константа в его поистине не ведающим границ воображении. Мне кажется иногда, что он видит цвета, которых не знает Вселенная, и точно знает, как они называются.       Мой ключ к бессмертию – Джуффин, а к жизни – он.       И мне не нужно заигрывать с ним, не нужно добиваться его или добиваться чего-то от него. Рядом с ним я могу просто быть. Быть, и все. Остальное опционально.       Какой же я везучий, и сколько у меня, интересно, ртов, из которых торчит по серебряной ложке? Потому что если Джуффин – мое закономерное четное, белая половина с черной точкой, мое солнце и южный склон горы, то он, ОН – это моя непомерная, аномальная, чудовищная удача.       И я – ай, да какая разница! – шлепнул ладонью по своему оловянному лбу, вскочил с дивана и затопал куда-то по дому.       Вот что.       Я люблю его. Давным-давно и всегда.       И не стоило врезаться из-за этого в стену, даже если в коридоре темно.       Но вот что это ты, душа моя, так раскудахтался по этому поводу, спросил я себя. Только что же вроде как думал «люблю, люблю Лойсо» – и ничего… А.       А-а-а. Ну ты и даешь, Макс. Любить Лойсо, значит, это как любить бога – абстрактно и возвышенно. А любить Шурфа, который вот, руку протянуть – это как-то чересчур конкретно? Воистину петрарковская трагедия! И ведь сколько уже времени приучаешь себя не смешивать «любовь» и «секс», и все равно лезут в голову грязные картиночки и пошлые мыслишки. Грязно, противно, стыдно и фу.       Серьезно, радость моя? И это, ты думаешь, может иметь отношение к Шурфу, которого ты, как мы выяснили, любишь?       Нет, конечно нет. Я не такой дурной дикарь. Мой шаг стал рваным. Шурф, конечно, не божество и даже не подарок, точнее, тот еще подарок. Но в числе того, что составляет его несовершенства, временные, а потому по-своему прекрасные, никогда не было пошлости. Даже тот Шурф, которого прозвали Безумным Рыбником (а возможно, он – в первую очередь), был как никто разборчив и придирчив. Тебе ли не знать, дорогуша. И, раз уж мы об этом: он не только разборчив, но еще и исполнен фантазии.       В его понимании – в понимании всех их, всей совокупности Шурфов – любовь, должно быть, есть нечто многогранное, непостоянное, перетекающее, как и вообще всё. И в то же время – имеющее определение и ядро. Его любовь была бы… Нет, я же думал о сексе. Его близость с каждым другим человеком и в каждой новой ситуации была бы особенной, неповторимой, наполненной чувственностью и пропитанной нелинейной философией, и все это – в острых коготках его бесконечных чувств и ощущений. Я даже не уверен, нужна ли ему как таковая физическая близость, чтобы чувствовать с кем-то сексуальную связь. Я, кажется, начитался чересчур умных книжек.       Ведь всё перетекает во всё. Секс, сила, близость, победа, кровь – это все так тес…       Ой-ой. Мое сердце стукнуло как-то особенно сильно, а потом – еще сильнее.       Потому что – мне понадобилась всего секунда, чтобы ощутить и осознать следующую мысль, которая в словах займет немало места – потому что кровь. В смысле, Безумный Рыбник хотел моей крови, а я предложил свою кровь Шурфу, но Рыбник не имеет значения, потому что его, можно считать, уже нет, а вот Шурф согласился с тем, что Рыбник хочет моей крови, и дал мне понять, что и сам тоже не чужд этого желания и ценит мое разрешение; и раз он думал о моей крови, значит, он думал и о сексе со мной, а я даже не знаю, что для нынешнего него значит «секс»; возможно, он вообще всё не так обо мне понимает; но самое обидное – что он думал о сексе со мной, не спросив меня, а я так не хочу, я – это я, а не непонятно какие представления обо мне, пусть даже и выдуманные головой самого близкого в Мире человека; я, если уж на то пошло, хочу, чтобы эти представления имели почву, я хочу принять участие!       Я что?..       Повторяю, у меня ушла всего секунда. Ноги сделали «смирно». Я стоял перед дверью, протягивая пальцы к ручке, потому что дошел до двери, а раз ты дошел до двери, то ее надо, ну, открыть; был еще где-то мой мозг, но чем он занимался по истечении той секунды – реконструкции не подлежит, а вся остальная часть меня, переполнившись прелести осознания, что было мочи возмутилась:       – Шурф, вурдалаков мне под одеяло, Шурф, я…       И тут в голове раздался его ответ: «Да, Макс?». И одновременно с этим включился мозг. Который знал, что Шурф человек обстоятельный. Он уже жаждет подробностей. Срочно и неизбежно. Я растерянно моргнул, потянул дверь и вышел.       Прямиком в Хумгат.       Это попадание стало для меня некоторой неожиданностью. То есть очень даже неожиданной неожиданностью! Я даже обернулся на дверь – но, разумеется, сразу понял, что не обернулся, потому что те, у кого нет шеи и головы, не оборачиваются.       Я же не хотел попадать ни в какой другой мир.       Но – булыжная досада свесила ножки с моей бедовой шеи – надо признаться, не был готов сказать Шурфу «бэ». Я и себе-то не был готов такое сказать. Но уже ляпнул, а слово, как известно, не воробей, если не вдаваться в подробности о причудах Темной стороны.       Интересно, можно ли в Хумгате брести куда глаза глядят? По крайней мере, у меня было ощущение, что я в нерешительности топчусь на месте.       Я глубоко вдохнул и выдохнул. Надо же, меня самого нет, а мое дыхание – вот оно.       Пестро-черное ничто действовало на меня успокаивающе. Я показался сам себе маятником или причудливой тенью сложенных в виде птицы пальцев. Что толку терзаться? Я никогда не был человеком. Какое же мне дело до того, как себя ведет человек?       Зато я умел смеяться.       Я рассмеялся, и стук и звон разлетелись мириадами осколков, волнами открывая и закрывая самые разные двери в бесконечность всевозможных миров. Смех вылетал откуда-то из меня и катился, катился, как взрыв под водой, взрезая единственно существующее вокруг состояние Возможности калейдоскопными камешками несбывшегося. Мой смех был как Ветер.       Ветер… Вот именно, Ветер доносил до меня эхо моего имени, тянущееся оттуда, из-за одной из этих бесчисленных дверей. Ветер звал меня по имени, дергал и дергал меня, как смешную марионетку. Ветер, смех, сила – это все, по сути, одно и то же.       И я вспомнил. Вспомнил по глупости позабытый смех и позабытую силу. Я теперь знал, кто меня зовет. Я знал, и мне нравился этот зов, хотя я перед ним и провинился – немного, самую малость, просто из-за того, что я трус и перестраховщик. Я бы виновато улыбнулся этому зову, если бы мог. Я воскресил в памяти этот голос.       Вот только имени его вспомнить так и не сумел.       Мне, наверное, нужно было вернуться в Ехо. Вообще-то мне точно нужно было вернуться. Там ждал Шурф. Но я пока не хотел.       Нет – потому что наслаждался тем, что вспомнил свою легкомысленную знакомую. Ее шепот. Мне стало хорошо. Или я сам стал этим хорошо.       В конце концов я заснул.       В смысле, не могу сказать с уверенностью, что в Коридоре между Мирами существует такая штука, как сон. Но для меня лично сон – существует всегда и везде. Так что, может, я и не заснул, но сон я увидел.       Я видел самого себя откуда-то сверху, созерцал Макса в Хумгате, повеселевшего и зовущего ветер. Мне, который был сверху, тоже было весело. Я махал себе рукой с борта длинной янтарной лодки и летел на этой лодке к самому себе.       Потом я внезапно осознал, что человек не совсем предназначен для того, чтобы пялиться на самого себя с высоты птичьего полета, меня щелкнула в лоб темнота, и сон кончился.       Начался просто я и просто Хумгат.       Но вот ощущения ветрености и легкомысленности я не потерял. Я еще не отдохнул от груза бессмысленных, в целом, для меня побрякушек, что привык таскать в Миру: улыбок, шуток, эмоций, очарования, знакомств, действий, судеб… Я страдал без свободы и правильного собеседника, чтобы с ним можно было покачать удивленно головой, сколько же у меня было всего лишнего.       Я так и сказал Хумгату:       – Я хочу увидеть Лойсо.       Шум-звон-дрожь-шелест моего голоса врезались в меня со всех сторон. Я был уже где-то у жаркого прохода в особый, непривычный мир. Я очутился возле мира, почти не отделенного от Коридора. Среди воздушных шариков прочих вариантов бытия этот мир был чернильным пятном в толще воды, как будто имеющим какие-то границы, но постоянно расплывающимся, перемешивающимся, изменяющимся… Я как-то попал внутрь.       Меня по-прежнему почти не существовало. Моя личность стала лишь очередным цветным пятном, краской, растворяющейся в другой краске; но где-то здесь, среди струй жаркого и холодного, потоков воздуха, песка и воды, постоянно производящих абсурдные и бестолковые картины, дразнящие видимостью осмысленности, пародии на движение солнц, пляску приливов и созвездий; среди внимательных глаз неисчислимого множества существ с именами, но без цели, одно из которых называлось Ахум Набан Дуан Ганабак; среди всего этого – дул резкий, жесткий, сладкий и болезненный Ветер, стирающий все. У этого Ветра были длинные пепельные волосы, такие же жесткие и сладкие, как он сам; он крутился вокруг, этот едкий ураган, стирал границы меня, хлестал по рукам – почему у тебя все еще остались эти дурацкие руки? Всё, что тебе нужно… все – он свистел и хохотал, как дьявол – всё…       …это суть, которая и есть бессмертие, да еще движение, то есть любопытство. Даже память – это излишне, тяжело…       Он подхватил меня – сначала выдрал меня из меня самого, выдернул привычным движением хирурга одну только душу, бросив остальное на песок – подхватил – и унес, мимо поддельных закатов, мимо базаров и караванов, мимо внимательных глаз – он заставлял меня постоянно ощущать боль ореха, оставшегося без скорлупы, и его ласковые прикосновения прижигали стальным огнем, хотя во мне нечего было прижигать. Он нес меня из мира в мир, показывая: границ считай что нет, все они – условность, мысль, мечта, то есть кошмар.       Мы были далеко, оказались далеко. Он таскал и таскал меня: если границ нет, то нет и времени; не пытайся смотреть, говорил он мне, мы тебя отменили, помнишь? Это все лишнее. Ветру не нужно ничего, кроме главного.       Главное, ответил я, главное нужно и мне. Мне нужно… Я устал, Лойсо.       – Я устал, Лойсо.       Мой голос вдруг прозвучал звонко и одиноко, как последний набат умирающей серебряной струны. Я снова слышал свой голос. Я был один, он наигрался и оставил меня, ему надоело таскать чужое сердце, и всё снова очутилось при мне. Но при всем при этом он до сих пор меня помнил – из всех тяжестей воспоминаний – он предпочел помнить обо мне.       По существу, он был почти таким же Ветром, как Аэлднаилана, другого, прежде известного мне имени которой я так и не вспомнил.       Теперь же передо мной была дверь в Мир, и я распахнул ее настежь, выдыхая, желая только принести с собой свежесть и обновление.       А когда я, рассмеявшись от облегчения и от того, что вернулся в себя и к себе, открыл глаза, оказалось, что я стою, как уездная балерина, на цыпочках и раскинув руки в стороны.       На высоте примерно четырех этажей над землей.       На одной из верхних веток вахари.       Секунду я тупо пялился вниз. Потом мой воздушный смех превратился в, будем честны, немелодичный ор. Я испугался, бестолково замахал руками, тут же закономерно потерял равновесие и, разумеется, полетел лопатками вниз, шутливо прощаясь со своей так недавно обретшей новый смысл жизнью.       Я даже не пытался открыть глаза. Зачем?       Поэтому плавное торможение стало для меня сюрпризом.       Сначала в поле моего зрения появился насмешливо – честное слово, насмешливо! – взирающий на меня остроухий лис-чиффа. Затем белые сапоги с загнутыми носами, подол бело-голубой скабы, мантия традиционного орденского кроя и, наконец, весь сэр Шурф во всем его дневном великолепии. Он какие-то мгновения изучающе меня созерцал, затем развеял заклинание, и я брякнулся на пятую точку к его ногам.       Подниматься я не особо спешил. Меня от легкости разбирал смех, а Шурфа – несколько другие эмоции. Он скрестил руки на груди и вопросительно поднял бровь.       Я бесцеремонно оперся на его коленку, все-таки приводя себя в вертикальное положение. Кричать оправдания ему туда, на два метра вверх, я посчитал недостаточно удобным.       – Не ругайся, Шурф, – попросил я. – Я идиот. Но идиот ищущий и энергичный.       – Вот удивительно, – будто бы бесстрастно ответил он. – Четыре дня назад ты хотел меня увидеть и исчез, когда я уже занес ногу, чтобы встать на Темный Путь. Что после этого произошло, вряд ли поддается пересказу в двух словах. И вот ты в буквальном смысле сваливаешься мне на голову.       – Ага, – подтвердил я, пока действительность не успела сбить меня с толку и навесить на меня новый багаж условностей. – Все это яйца выеденного не стоит. Подожди минуточку. Ты потом мне все расскажешь, в том числе и какой я свинтус, а я раскаюсь, все осознаю и сразу исправлюсь. Только не прямо сейчас. Прямо сейчас мне нужно тебе кое-что сказать.       Я размял руки, как перед прыжком с вышки в бассейн. Шурф наклонил голову. На мне, наверное, не было тюрбана. Как странно и приятно, когда ничто меня не волнует. Мой поразительный собеседник, скрестив руки на груди, наблюдал с интересом ученого.       – Шурф. Я тебя люблю.       – Спасибо, – невозмутимо ответил он. – Я тебя тоже, Макс.       Я слегка недоуменно нахмурился. Что-то в моем сценарии пошло не так.       – Шурф, – повторил я. – Я тебя люблю.       – Да, Макс, я тебя понял. Я тоже люблю тебя, раз тебе хочется об этом поговорить.       Я почесал затылок.       – В каком это смысле? – Меня даже возмутила моя катастрофическая неосведомленность о положении ситуации вокруг моей персоны.       – В буквальном, – старательно пояснил Шурф. – Под любовью принято понимать тесные взаимоотношения глубокой привязанности и одновременной симпатии, чаще всего сопровождающиеся взаимными интересом и заботой, а также разными формами творческого созидания. Прими в учет, что это самое общее определение, если исключить из рассмотрения несозидательные понимания любви – что вполне возможно с учетом того, что из века в век заинтересованные авторы все-таки стараются описать разрушительные начала с помощью иных понятий. Так вот, Макс, доказывать тесноту наших взаимоотношений я не вижу смысла. Что касается привязанности, симпатии и заботы – то постарайся как-нибудь запомнить на будущее, если у тебя еще есть сомнения: я к тебе привязан, хочешь ты того или нет; ты мне, хвала магистрам, симпатичен, и я стараюсь о тебе заботиться. Очень стараюсь, но все равно безнадежно не справляюсь со своими обязанностями. – Он посмотрел на меня как-то по-особенному. – В конце концов, Макс, тебе приходилось с кем-то еще обмениваться Тенями, просто потому что это приятно? Или периодически встречать кого-то еще во сне, будучи запертым в ином мире? Да и участие в рождении нового мира – даже несколько более творческое времяпровождение, чем обычно ожидается.       Он знал меня как облупленного, этот невероятный парень, и не пытался даже маскировать свое неограниченное знание. И он, конечно же, хорошо умел давать вещам правильное определение. Я развел руками.       – Ну, вот и славно и чудесно, что ты опять прав, – сказал я. А что мне еще оставалось?.. – Это укрепляет мою уверенность в прочности мира. Я просто иногда придаю непропорционально много значения словам.       Шурф растянул губы в усмешке. Он не слишком стремился меня отчитывать.       – Я читал книги из твоего мира, – насмешливо сказал он. – И видел фильмы.       – Ага. Но при чем тут это?       – Ты не мог не забивать себе голову чепухой, верно? – Он оперся одним плечом на могучий ствол.       Лис все еще сидел рядом, обернув вокруг себя холеный пушистый хвост и взирая на нас с Шурфом с благодушной любознательностью. Мне мерещилось, что лис должен, прямо-таки обязан вытащить откуда-нибудь трубку и начать ее набивать.       – Наверное. Но я, как видишь, старательно искореняю в себе предрассудки.       – Безусловно, ты проделываешь над собой полезную работу. – Мы не отрывали друг от друга смешливых и понимающих взглядов. – И то, что даже в это занятое время ты не прекращаешь стремиться к положительным изменениям в себе, достойно лишь похвалы и признания. А теперь, когда мы дали это развлекательное представление на потеху благостного и единственного Ордена Семилистника, возможно, ты сочтешь допустимым переместиться в какое-нибудь другое место, хотя бы ради того, чтобы не обделять других потенциальных зрителей увлекательным и поучительным зрелищем.       Челюсть моя – нет, все-таки осталась по месту прописки. А вот щеки и уши налились художественным пунцом.       – Шурф, – жалостливо спросил я, – так мы что, в Иафахе?       – Если ты имеешь в виду тот самый Иафах, который служит резиденцией Ордена, где я, по удивительному стечению обстоятельств, выполняю роль Великого Магистра, то мы, вне всяких сомнений, пребываем на его территории, – философски подтвердил он.       Я ощутил, что слегка съежился. И медленно-премедленно обернулся, чтобы рассмотреть маячившую на периферии зрения белесую стену. К сожалению, глаза меня не подвели. Это была она, местами позеленевшая от времени стена замка, простирающегося на несколько этажей вверх и магистры знают на сколько вниз. А с другой, соответственно, стороны мой взор поджидала стена внешняя, такая же серовато-белесая и слегка замшелая.       Пока я лихорадочно вращал глазами и выдумывал, что бы такого попросить у Шурфа в качестве последнего желания, он рассмеялся. Прищурившись, осыпал меня тихой легкой звездной пылью своего смеха.       – Пока ты в спешке не предпринял еще чего-нибудь занимательного и искореняющего предрассудки, – улыбаясь, изрек он, – позволь сообщить, что я окружил нас заглушающим заклинанием, как только ты заявил, что должен немедленно меня просветить.       Я облегченно выдохнул.       – Какой же ты предусмотрительный, друг. А то ведь я бы наболтал тут всем на радость… Так нас что, в самом деле весь Орден видел? И как ты тут со мной ковыряешься? Плакала твоя репутация, – отрезал я.       – Я бы сказал, – он чуть потер подбородок, – что в самом деле – только избранные члены. И в основном женского состава Ордена. Репутация моя поплачет и перестанет, а вот новость о твоем возвращении… Теперь, когда тебя заметили живым, твое имя снова будут трепать на каждом углу.       – Стой-стой-стой! Что значит – видели живым? – ошалело спросил я. – А что, меня еще и мертвым видели?       Шурф скептически оглядел меня, потом окно своего кабинета, что-то прикинул и приобнял мою тушку за плечи. Спустя секунду мы стояли там. Я подождал, пока Шурф не удовлетворит свою страсть к ограждению пространства от попыток подслушивания, подглядывания и любых других видов мелкомасштабного промышленного шпионажа.       – Как я уже тебе сказал, – начал Шурф, – ты исчез четыре дня назад. На следующий день леди Сотофа оповестила меня, что у одной из послушниц было тревожное видение о сэре Максе. Сотофа не стала помогать ей разбираться со смыслом того, что той довелось увидеть, но и запрещать думать своей головой Сотофа, как ты понимаешь, обыкновения не имеет. Я поблагодарил ее и даже получил возможность расслабиться благодаря нашей беседе за чашкой камры. Что было довольно своевременно, потому что через несколько часов меня нашел Старший магистр Окло Фара и сообщил, что сэр Макс мертв.       – Вот и заводи после этого секреты, – удрученно пробормотал я. – Прав был Джуффин, с самого начала предупреждая меня, что в Ехо полно дерьмовых ясновидцев.       – Дерьмовых ясновидцев в Ехо, это верно, хоть отбавляй. И поверь мне, они не стали воздерживаться от того, чтобы внести свою скромную лепту в охватившую весь город суматоху. Однако видишь ли, – Шурф глядел то на меня, то в окно, – дело в том, что сэр Фара не ясновидец и никогда им не был. – Моего вопросительного взгляда Шурф не видел: затылком вообще не всегда удобно что-то рассматривать. Но, конечно, продолжил: – Он Страж. И так получилось, что в тот день он водил Младших магистров на Темную сторону.       Я взвыл. Вот же гадство! И я ведь прекрасно видел, что на меня внимательно пялятся!       – Да их же там было не счесть! Шурф, на меня пялились сотни эти грешных Вторых!       – Ну, не только в нашем мире существуют Стражи, – отозвался он, словно ожидая от меня какого-то вопроса.       И догадавшись, какого именно вопроса он ждет, я снова застонал. Это же надо быть таким болваном!..       – Итак, безразличие бессмертного, надо полагать, свое действие прекратило, – прокомментировал Шурф.       – Я баран, баран, баран! Шурф, скажи, ты его видел? Все в порядке? Надо послать ему Зов…       – Ты удивишься, или, наоборот, не удивишься, но Джуффин в самое скорое время отправился с ним на Темную сторону. И объяснил, что с тобой все чудесно, просто замечательно, а то, что тебя, цитирую, растерзало на клочки, не должно вводить невольных зрителей фарса в заблуждение. Так что сэр Мелифаро не то чтобы счастлив и доволен жизнью, но вполне работоспособен. Но Зов ему обязательно пошли.       – Вот как… Да, непременно, само собой. Какой я, оказывается, дурила… А ты, Шурф?       Он обернулся. Солнце било в окно, вырезая из окна его фигуру.       – Ты, получается, ждал меня все это время?       – Ты не находишь, – немного помедлив, отреагировал он, – что этот вопрос изначально не подразумевает хотя бы видимости наличия вариантов ответа?       – Нахожу, – согласился я. – Просто хотел на всякий случай услышать.       – Ты все-таки придаешь чрезмерное значение словам.       Я обошел его и прислонился к стене рядом, касаясь его плечом. Потом и вовсе сполз на ковер. Шурф посчитал приемлемым присоединиться к моим напольным посиделкам.       – Значит, вся столица радостно смакует новости о моем организме, – я засунул руку под полу лоохи и вытащил поочередно пачку сигарет, зажигалку (которую, пожав плечами, забросил куда-то на стол, пока Шурф прикуривал пальцем) и две чашки кофе.       – И не только. Сдается мне, ты только что ограбил «Кофейную гущу». В Ехо начались странные дела, Макс. Собственно, известия о твоем зверском убийстве не стали для меня потрясением как раз потому, что все происходящее и без того в достаточной степени фантасмагорично, чтобы в общее безобразие как раз вписалась твоя смерть. То есть первые два дня я бы все-таки с радостью вычеркнул из истории своей жизни, а последующие два и до сих пор – просто свидетельствуют о том, что никогда не стоит считать себя защищенным от смерти вследствие полного изумления. Макс, скажи! Ты действительно умер?       – Знаешь, – я задумчиво отхлебнул кофе, – как тебе сказать. Не совсем, но в какой-то степени. Рядом с Лойсо, как мне думается, вообще невозможно оставаться живым, если ты человек или таковым притворяешься. Но он убил меня очень аккуратно, как видишь. Это иногда полезно.       – Значит, ты был у Лойсо. – Я удивился, как легко он произнес это имя, без напряжения или хотя бы удивления. – Ясно. Возможно, даже к лучшему, что тебя не было в Ехо в последние дни.       – А что, все так плохо? – Я выдохнул струйку дыма.       – Не то чтобы плохо. Ты помнишь, естественно, ту новую палатку, которая появилась на Сумеречном рынке?       – Естественно, – я кивнул. Мы сидели плечо к плечу, и в голове как-то сама собой зародилась фраза «если любовники нежно трутся друг о друга плечами».        – Палатка исчезла в тот же вечер. Надо сказать, только после того, как все зелья были распроданы. Что характерно, все они были еще и использованы ровно в течение последующих двух дней, по желанию приобретших или нет.       – Это как? – не понял я.       – Довольно просто. Если человек открывал флакон сам – то по желанию. А если почему-то не считал нужным этого делать – флакон удивительным образом находил способ разбиться. Этого, как я понимаю, было достаточно. Пить или втирать зелье вовсе не обязательно. Хватило вдохнуть.       – И в Ехо стартовали массовые галлюцинации, – мрачно изрек я.       – Не только, – заметил Шурф. Все-таки он умел курить с неописуемым упоением. – У меня сложилось впечатление, что горожане испытали нестерпимое стремление к поэтической красоте. И каждый внес, какую мог, лепту. Повальным увлечением стало написание стихов… Макс, – как-то жалостливо прошептал он, что стало для меня совершенной неожиданностью, так что я тут же повернул к нему настороженную физиономию, – столько дурных стихов я никогда еще не слышал. «Трехрогую луну» чуть не разнесли на части, после чего ее благоразумно закрыли до окончания лирической эпидемии. Тогда предприимчивые горожане стали рисовать. Ничего, ты еще увидишь и оценишь наши новые мостовые. Мне было бы искренне жаль сэра Малдо, но удивительнее всего то, что в этом поэтическом озверении совершенно невозможно стало воспринимать что бы то ни было серьезно. Даже новости о твоей смерти. Словно город и сама магия над нами подшучивают. Ах, да, и дерьмовые ясновидцы, конечно, не остались в стороне. Но есть кое-что, в чем я могу собой гордиться. Относительный порядок сохранился в стенах Ордена.       Я взглянул на его в одно и то же время довольное и мрачное лицо и рассмеялся.       – Ну значит, Мелифаро не сильно-то и пострадал.       Шурф покачал головой.       – Помимо всего прочего, боюсь, некоторые новые тенденции в манере одеваться не слишком его восхитили. Но каждый самовыражается, как может.       Он докурил. Посмотрел на меня с немым вопросом, но отвернулся, потыкал окурком в стену – и это при том, что он все еще был сэром Шурфом – вздохнул, приготовился сказать что-то… но пересилил себя и просто промолчал.       Я попытался сообразить, к чему бы этот наступательно-отступательный маневр был произведен. Пошелестел хорошо известными мне фактами.       – А ты вот не спрашиваешь, куда я подевался и что случилось. Понимаю. С такими новостями, как у вас тут, разве посоревнуешься?       По его потемневшему лицу я понял, что попал в точку. Подождал еще немного. Шурф заговорил.       – Вряд ли ты поймешь, что я ощутил в тот момент, когда ты исчез из Мира. Знаешь, если тебе настолько важно сохранить в тайне от меня что-то, о чем ты неосмотрительно заикнулся, что ты готов ради этого выскочить в Хумгат, то не трудись. Мне очень интересно. Мне так интересно, что волосы дыбом становятся. Но я все же выберу мучиться незнанием, чем вынудить тебя удрать из этого Мира еще раз.       С каждым его словом я сникал и сникал, словно лесной цветочек перед закатом, и к концу речи не знал, куда себя девать от стыда.       – Ого-го… Прости, пожалуйста, Шурф. Все не так. Просто я действительно слишком люблю набить в голову опилок. Да собственно, дружище, я только и собирался, что выложить то, что ты и так знаешь. И что, кажется, страшно хочу заняться с тобой любовью, потому что я вообще чем больше думаю о чем-то, тем сильнее этого хочу, даже если сначала, может, и не хотел. А ты, как мне представляется, чертовски изобретательное существо.       Шурф моргнул. За исключением этого он освещал меня своим Совершенно Непроницаемым Взглядом, фирменным, отточенным многими годами практики взглядом сэра Лонли-Локли, бесстрастной Истины.       – Макс. И вот это и был твой секрет Румбы Ананги? – Его лицо вдруг резко оживилось, он приблизился ко мне, словно ища подвоха. – Этим ты морочил себе голову?..       Я отважно кивнул. Пионеры ничего бояться не должны.       – Этим, – решительно засвидетельствовал я.       Он обхватил мое лицо руками и повертел. Потом принюхался.       – Эй! – запротестовал я. – Что, вот настолько? Я, между прочим, считал это вполне себе поводом посыпать голову пеплом, громко попричитать, повырывать волосы, постучаться головой об стену хорошенько… Шурф. Шурф, ну прекрати гоготать.       Он смеялся, как в этом Мире не смеялся еще, наверное, никогда. Ему действительно было смешно, он качал головой, прикрыв глаза ладонью, а я – ну что я. На то я и нужен.       – Признаться, ты не перестаешь меня удивлять, – выдал он. Его голос был выше обычного, а губы все еще улыбались. – Никогда не знаешь, чего от тебя ждать.       – Что, вот прям так, да?.. А я рассчитывал на фурор. – Я притворно вздохнул.       – Извини, Макс. В каком-то смысле фурор у тебя и получился. – Он выровнял дыхание с завидной легкостью. – В следующий раз постараюсь оправдать твои ожидания, особенно если не буду сходить с ума от неизвестности. Все-таки у нас совершенно разные точки отсчета мировоззрения.       – Я помню. – Кончики моих ушей засветились, должно быть, не хуже грибов. – Потомок амфитимайев.       – Это? Нет, я имел в виду сам уклад жизни. В общем, ты прав, потомок – да. Но это, как я и говорил, давно перестало иметь значение.       – Шурф. – Я пялился в безупречно чистый и пушистый ковер.       – Да?       – А есть вероятность, что это снова начнет иметь значение?       Когда я повернул к нему свою не в меру серьезную рожу, он, оказывается, уже ко мне наклонился. Из-за этого произошло лобовое столкновение.       Но мы не расстроились.       Шурф просто с медленным выдохом дотронулся губами до моего подбородка, неспешно поднялся ими вверх и плотно обхватил мою нижнюю губу своими. Затем оттянул ее и плавно выпустил. Прикоснулся закрытым ртом к моему, трогая меня своим дыханием. Он проделывал все это, не меняя выражения лица, глядя мне в глаза спокойно и изучающе, и в то же время уверенно, как бы констатируя этим, что мы оба осведомлены: в ближайшее время – я весь в его распоряжении.       Я не мог оторваться от его взгляда. Кто придумал эти сказочки о том, что блаженство должно закрывать целующимся глаза? Это бред сивой кобылы, не знакомой с сэром Шурфом даже шапочно. Собственно, самым восхитительным было то, что сейчас, неспешно проводя губами по моей щеке, прижимая свою длинную музыкальную ладонь к моему растрепанному затылку, он оставался сэром Шурфом и ни на самую малую часть не превращался во вдохновенного болвана, чего я интуитивно ждал бы в подобной ситуации от любого. Он был спокоен, прижав к моим свои губы и лаская меня нижней из них, не двигая при этом верхней. Он не порывался демонстрировать повышенную бережность и обходительность, которые, когда я целовался с девушками, особенно в первый раз, начинали вылезать у меня изо всех щелей. Шурфу это было не нужно, потому что он был бережен со мной как обычно, то есть как всегда, то есть достаточно или немного более достаточного. Он прекрасно знал, не тратя сил, чтобы проговаривать про себя это знание, что я ему доверяю. Поэтому он просто продолжал меня целовать, всасывая мои губы и давая мне сделать то же, то приближаясь, то слегка отстраняясь, потягивая мою губу за собой, перебирая волосы; и бесподобнее всего было то, с какой естественностью наши движения друг друга продолжали. Мы словно вместе одновременно писали ноты и тут же их разыгрывали, обладая непревзойденным слухом и владением инструментами.       Мы продолжали и продолжали эту игру гармоний. Пока я не спросил:       – Дружище, а кто такой этот Румба Ананга?       Шурф, ничуть не смутившись, начал было отвечать, но я ляпнул:       – И, кстати, нормально, что я называю тебя дружище?       Он едва заметно вздохнул и осведомился:       – Что заставляет тебя усомниться в нашей дружбе?       – Оу, – сказал я. – Ну ты же читал книжки и видел фильмы.       – Без чепухи никуда, верно? – улыбнулся он.       Я покачал головой.       – Без чепухи еще куда ни шло, – заверил его я. – В самом крайнем случае обойдусь как-нибудь. А вот без тебя – это да, это никуда.       Он посмотрел на меня очень внимательным, редким у людей взглядом. Так смотрят на тех, кого хорошо знают, но к кому сохраняют неугасающий интерес и чьи слова воспринимают исключительно всерьез.       Вставая, он аккуратно обхватил меня подмышками одной рукой и без труда поднял вместе с собой. Ему, надо полагать, понравилась идея таскать, как котенка, мою бренную тушку – которая, что греха таить, едва ли стала бы возражать. Это удивительное существо вообще может открыть на моей базе оптовый склад веревок и обеспечить себе безбедную старость. А на самом деле, догадался я, он мог преследовать вполне практическую цель: он-то наверняка не страдал моим болезненным развлечением сшибать углы и не вписываться в повороты.       – А теперь будь так добр, достань крепкого несладкого чая и сигарет, – попросил он, отрешенно созерцая стены своего личного кабинета. – Только действительно крепкого. Потому что мы или пьем действительно крепкий чай и курим, или напрочь срываем мою орденскую деятельность на весь оставшийся день. А осталось его еще больше половины.