Извращенец

Сансу кажется, что на веселый голубой коврик перед дверью он сейчас выблюет свои внутренности. Он зажимает дрожащей рукой рот, чувствуя, как между пальцами течет вязкая кровь, а другой пытается краем куртки прикрыть рану. Папирус не одобрит капли крови и внутренности на веселеньком голубом коврике. И даже заверения Санса, что он испортил этот хренов коврик только потому, что он ему не понравился (а это чистой воды правда: коврик Санс невзлюбил с первого взгляда и почему-то думал, что это у них взаимно), не спасут от гнева брата. Санс силой воли и собственного блядского упорства заставляет себя переставлять ноги, чтобы как можно скорее сойти со злополучного коврика; он вспоминает, что для того, чтобы добраться до комнаты, ему придется преодолеть лестницу, и ему становится совсем уж дурно. Хренов человек со своей хреновой атакой. Санс невольно кривится, шатается и, неловко взмахнув рукой, испачканной в крови, хватается за диван, оставляя на обивке кровавый отпечаток. Он сдавленно ругается себе под нос, потому что брат точно не обрадуется такому обновлению побитого жизнью и временем дивана. Когда Санс, согнувшись в три погибели после очередной атаки, сплюнул себе вязкую кровавую слюну под ноги, человек кинулся к нему, лепеча какие-то идиотские извинения. А цветок – тупорылый цветок в ботинке, который больше визжал, чем действовал, - советовал как можно скорее сматываться отсюда. Санс тоже вначале посоветовал человеку съебывать отсюда, пока он добрый и не позвал брата, но человек упрямо мотнул головой, поджал губы и протянул руку, мямля что-то про дружбу и всепрощение. Санс сдавленно всхлипывает, в ужасе глядя на лестницу: он по прямой-то идет с трудом и на ногах держится только из-за страха, что о его бесчувственное тело споткнется Папирус, а тут – целая лестница с приличным (для него сейчас) количеством ступенек. Санс сжимает руку в кулак, облизывает кровавые губы и думает, что можно спрятаться в ванной: отлежаться в теплой воде, пока брат будет пытаться пинками высадить дверь, чтобы объяснить Сансу, что тот тратит слишком много воды. Ванна не вариант, лестница не вариант, в чулане прятаться тоже не вариант, и Санс проклинает человека, себя и Папируса, который с минуты на минуту должен прийти домой. Что-то подсказывает Сансу, что брат не обрадуется, увидев его в крови, со страдальческим выражением лица и страхом в глазах. Конечно, Папирус не пронюхает про человека, но все равно еще долго будет читать нотации брату и призывать его или тихо сдохнуть в сторонке, или не мешать. Санс сдавленно стонет, чувствуя, как стягиваются края раны; ему больно, плохо, кружится голова, саднит губы, печет внутренности и хочется рухнуть на кровать, прикрыть глаза и забыться сном хотя бы на пару часов. - Санс! Он нервно дергается и шипит от боли, снова прикрывая рану, которая только-только начала затягиваться, краем куртки. Разбитые губы – это ладно, тут каждый второй мечтает вмазать Сансу по смазливой улыбающейся роже за тупые и идиотские шутки, в которых тот поносит всю семью собеседника до хрен знает какого колена. А вот рану на животе объяснить было бы трудно – никому ведь не хочется связываться со злым Папирусом, который вначале брата по почкам отпинает, чтобы неповадно было, а потом придет призраком кровной мести к его обидчикам. Обычно Санс и сам справляется, но бывают случаи – например, трое или больше на одного, - когда без Папируса не обойтись. - Санс?! Папирус морщится, кривится и вообще всем своим видом показывает, что избитый брат – это не лучшее зрелище на вечер. Санс криво ухмыляется, стараясь выглядеть как обычно. Получается, видимо, не очень, потому что Папирус резко бледнеет, потом сереет, а потом – краснеет. - Санс, - угрожающе шипит Папирус, приближаясь медленно, как тот самый пиздец. Он даже не обращает внимания на то, что коврик заляпал грязью. И смотрит только на брата, который надеется, что выглядит просто побитым, а не раненным. - Да-да? – Санс улыбается и делает вид, что с ним все в порядке. Не считая раны, которая затягивается слишком медленно, подбитого самолюбия (хотя, казалось бы, Папирус это самое самолюбие должен был уже растоптать) и рассеченных губ. Папирус поднимает его лицо пальцами за подбородок, долго всматривается, кривя губы в презрительной усмешке, и Санс чувствует, как внутри все холодеет; он понимает, что брат знает и о человеке, и о позорном поражении. Брат знает, и брат очень недоволен, и потому Санс будет наказан. У Папируса холодные грубые пальцы и колючий взгляд; Санс почему-то вспоминает то время, когда Папирус был маленьким (и уже был сволочью с начинкой концентрированного сволочизма). Тогда особых проблем с ним не было: рыкнул один раз, отвесил хороший подзатыльник – и Папирус замолкает, глотая горькие слезы обиды. А теперь, чтобы отвесить брату подзатыльник, нужно, во-первых, встать на табуретку, а во-вторых – написать завещание, потому что после этого Папирус его убьет. - Выблядок, - коротко бросает Папирус, ухмыляясь. – Посмотри на себя. - Давай я вначале приду в себя, - Санс пытается высвободиться из крепкой хватки, морщась от боли, - а потом ты… Папирусу даже не нужно что-то говорить, чтобы Санс заткнулся: он просто смотрит, пристально, чуть прищурившись, а потом, подхватив брата, несет его наверх. И бормочет себе под нос проклятия, и тащит брата, пачкая руки в крови. И Санс молчит, потому что не может поверить в свое счастье; пару минут назад он готов был выблевать свои внутренности, а теперь он готов продать душу кому угодно, лишь бы брат тащил его на руках вечно. - Приходи в себя, - Папирус швыряет (бросает, не слишком аккуратно укладывает – тут уже без разницы, Санс просто хочет сказать спасибо за то, что хотя бы не на пол его уронил) брата на кровать и нависает над ним. В глазах – холод, сталь, сдерживаемая ненависть. – И поговорим. Санс морщится и прикрывает глаза: рана, которая только-только начала медленно затягиваться, снова открылась, течет кровь, в глазах мутнеет, в голове гулким набатом звонит колокол, и хочется спрятаться, хочется признаться, что он слаб, чтобы его оставили в покое. Чтобы не лезли к нему, чтобы Папирус оставил его уже наконец, чтобы ушел, громко хлопнув дверью и бросив на прощание, что брат – херня слабовольная. Но Санс терпит и лишь жмурится. У Папируса прохладные сухие губы, он целует, как ни странно, аккуратно, избегая прикасаться к губам. Когда они трахаются – а по-другому это дело Санс назвать и не может, - брат намеренно кусается, оставляет синяки, царапается, делает больно. - Босс, - Санс, нервно мотнув головой, ухмыляется и чувствует, как лопается корочка крови на губах, - ты чего?.. Папирус тихо рыкает, призывая заткнуться. Заткнуться и наслаждаться, потому что такого неожиданного приступа нежности Санс больше от него не дождется, и надо ловить момент, расслабившись. - Живи, сука, - выдыхает на ухо брату Папирус, больно сжимая его плечо. Он наваливается на Санса всем весом, разумно избегая давить на рану и накрывая ее своей рукой – откатывается в сторону и внимательно смотрит, словно что-то может прочитать на лице. – Живи, блядь. - Я… - Санс на мгновение затыкается, а потом улыбается, позволяя себе впервые за несколько лет зарыться пальцами в волосы Папируса. Он пачкает его своей кровью, и потом он за это получит, но это «потом» будет еще не скоро, а пока можно позволить себе лишнее. Папирус шепчет «живи» еще очень долго, щекоча своим дыханием шею брата, а Санс почти не дышит: во-первых, больно, во-вторых, кому нужно дыхание, когда есть под боком брат?