Извращенец

Все его тело – единый комок нестерпимой боли, от которой хочется завыть не своим голосом и забиться в самый дальний темный угол, чтобы зализать кровоточащие и саднящие раны. Санс ведет плечами, разгоняя боль по телу, и думает, что так паршиво ему еще не было даже когда Папирус, разозлившись из-за очередной не слишком удачной (Санс признал это уже позже, отхаркивая кровь и пытаясь силой мысли срастить сломанное ребро, острый осколок которого упирался в легкое) шутки брата кулаками объяснил ему, почему иногда стоит держать язык за зубами. Санс тяжело поднимается, пошатываясь, и оглядывается по сторонам, надеясь, что человека поблизости нет. Это человеческое дитя, которое в первую их встречу так наивно раскинуло руки, предлагая свою дружбу, а потом нехило так пнуло Санса, решило снова продемонстрировать свою силу. Нож был острый – Санс утирает щеку, на которой красуется порез, - нож бил почти без промаха, но то ли благодаря своему чертовскому везению, то ли благодаря неуверенности человека (Санс видел, как дитя кусало губы в нерешительности, сжимая нож побелевшими пальцами, а говорящий странный цветок в ботинке что-то нашептывал ему на ухо, трясясь от страха) он остался жив. Санс отряхивается от снега, который набился, кажется, даже в трусы, вздыхает и думает, что надо, пора уже, идти на поклон к брату. Мол, так и так Папирус, снова не смог, снова проиграл, но ты пойми и спрячь скалку куда подальше, человек – это тебе не зарвавшийся монстр, которому можно наподдать и жить спокойно. Человек странный, он то предлагает свою дружбу (Санс всякий раз, вспоминая это, начинает нервно хихикать), то принимается размахивать ножом, как сумасшедший, пустым взглядом глядя куда-то вдаль. Санс думает, что надо предупредить брата, чтобы тот без поддержки к человеку не лез, - останется с носом и с побитым самолюбием, после чего предпочтет отыграться на брате под предлогом «это же тренировка, Санс. Вставай, ты должен быть сильнее». Санс коротко вздыхает, когда видит приближающегося Папируса: тот шагает широко, поджав тонкие губы, он бледный, словно сама смерть, глаза недобро горят красным огнем. Санс вжимает голову в плечи, прячет руки поглубже в карманы и уже начинает придумывать оправдания. - Санс! – голос Папируса… дрожит. Санс вскидывает голову, внимательно смотря на брата. - Санс!.. – повторяет Папирус, и Санс думает, что что-то идет не так. Может, брат в кои-то веки решил обеспокоиться о нем, прознал о встрече с человеком, поспешил на помощь, не надеясь застать брата в живых. Санс тронут такой заботой и против воли расплывается в улыбке: когда Папирус был еще маленьким, он тоже всегда волновался за брата, если тот долго не приходил домой. Маленький Папирус обычно сжимал кулаки, глядя исподлобья на брата, что-то бормотал в свое оправдание, а потом вел его, пошатывающегося, за руку в спальню. Санс вспоминает все это и отчего-то ему становится грустно. - Босс, - Санс выдыхает, идя навстречу брату. Он пытается выглядеть так, словно ничего не случилось: по крайней мере, он не выглядит паршиво. У него просто болит абсолютно все, но он перетерпит. А когда проходит через брата, то чувствует, как изнутри покрывается льдом. Он чувствует страх и осознание. Санс не оглядывается, он смотрит на свои руки, ощупывает себя, думает, что сегодня его везение решило изменить ему, уйти к другому – к человеку. Его начинает мелко трясти, хочется заорать – уже не от боли, - хочется зареветь, как маленькая девочка, от безысходности. - Санс, - почти спокойно произносит Папирус, нависнув над тем, что от него осталось. Санс оглядывается, пытаясь унять дрожь (и заодно заткнуть незнамо откуда взявшийся голос в голове, постоянно спрашивающий, почему он призрак и почему он дрожит, ведь призраки не могут дрожать, они же бестелесны). Он никогда еще не думал, что все, что от него останется, - это куртка. Поношенная, потертая на рукавах, куртка, самая обычная, достаточно теплая, если под нее надеть свитер. Санс уже и не вспомнит, сколько лет этой куртке, потому что ему кажется, что она была всегда: просто появилась в один прекрасный момент в его гардеробе, да там и осталась, слишком уж удобной была. Санс не понимает, почему он думает о куртке, когда надо оплакивать самого себя. Наверное, это все паника, наверное, сознание защищает его самого от простой мысли: он умер. Санс наблюдает, как Папирус, замерев на мгновение, одним быстрым и слитным движением поднимает его куртку – припорошенную снегом, - и замирает, принимаясь нервно выщипывать мех из воротника. Санс сам так иногда делал и еще ни разу не замечал, что это выглядит достаточно комично, если смотреть на это со стороны. - Босс, - Санс думает, что это несправедливо – видеть все, но не иметь возможности быть услышанным. Ему хочется обнять брата со спины, пусть тот и не любит этого (ни объятий, ни объятий со спины – Папирус вообще ненавидит телесные контакты, хотя Санс мог с этим поспорить), и сказать, что все будет хорошо. Что он, Санс, умер быстро и почти безболезненно, что он все еще наблюдает за ним, что все у них еще будет. Хочется рассказать брату о многом, например, о том, что он, Папирус, хоть и жопа, но жопа любимая и страстно обожаемая. Только вот руки Санса проходят сквозь тело Папируса, а тот даже не вздрагивает – не чувствует. Он быстрым шагом идет домой, поджимая губы, а Санс спешит за ним, бормоча себе что-то под нос: то ли себя успокаивает, то ли пытается достучаться до брата. Когда Папирус на ходу натягивает его куртку и прячет руки в карманы (Санс невольно вжимает голову в плечи: в карманах у него всякий мусор, начиная от монеток и заканчивая зажигалкой, но Папирус внимания на это не обращает), Санс понимает, что его песня спета. Что он больше не сможет доставать брата. Больше не будет душных ночей, когда Папирус, сдавленно рыча, помечал брата, кусая его шею и плечи. И не будет больше неловких попыток приласкать и успокоить, потому что Папирусу постоянно снятся кошмары, а Санс не такой уж и ублюдок на самом деле. Да и вообще ничего не будет, и от осознания этого Сансу становится совсем уж худо: трясутся руки, подрагивают губы, прерывается дыхание (непрошенный внутренний голос снова затягивает свою шарманку: а призраки могут дышать? Почему он дышит? Он мертвый, мертвые не дышат. Он – прах и пепел, осевший на куртке, он вообще не должен уже существовать. Должен рассыпаться, обратиться в ничто). Дома Папирус медленно оседает на пол, привалившись спиной к двери, смотрит куда-то перед собой. Санс присаживается перед ним, внимательно вглядываясь в лицо: Папирус жмурится и закусывает нижнюю губу острыми зубами, и Сансу хочется коснуться его щеки и попросить так не делать. - Давай без слез, босс, - говорит Санс, понимая, что брат его все равно не услышит. Но чтобы успокоить себя – а Санс чувствует, как паника поднимается к горлу, мешая нормально дышать, - ему нужно что-то говорить. Трещать без умолку. Не затыкаться и не позволять себе начинать думать. – Давай без этого соплежуйства. Помнишь, когда ты был маленький? Я не разрешал тебе плакать. А ты был плаксивой маленькой стервой. И упрямой еще. И плакал мне назло. Маленькая сучка, - Санс нервно хмыкает и невольно тянется, чтобы прикоснуться к щеке Папируса. – Без слез, босс. Без этого дерьма, окей? Папирус сдавленно всхлипывает, трет глаза, прикусывает нижнюю губу до крови. - Ну не надо, - шипит Санс, чувствуя, как начинают гореть глаза. – Без этого дерьма, босс. Папирус, - Санс сам всхлипывает. – Ну что ты… Папирус не рыдает, не бьется в истерике, не кидается на стены, не орет и не проклинает, хотя, думает Санс, так было бы легче им обоим. Они – два придурка, которые не успели так много сделать и так много сказать, - сидят рядом и тихо оплакивают то ли самих себя, то ли друг друга. Перемежая идиотские признания, которые режут острее, чем нож, с проклятиями, они в чем-то друг другу клянутся. Кажется, Санс слышит, что Папирус обещает отомстить, и, кажется, он умоляет брата этого не делать. Если бы было можно, он отвесил бы хорошего пинка Папирусу и доступно, на пальцах, объяснил бы ему, что нельзя соваться к человеку. Потому что эта маленькая тварь постоянно делает перезагрузку, всякий гребанный раз, когда что-то идет не так. Человек не сдается, решимость – чертова решимость, - не дает ему этого сделать, а этот хренов говорящий цветок так вопит, что впору свернуть ему шею. Санс морщится, в волнении сжимает кулаки и думает, каким богам молиться, чтобы Папирус понял уже, что дело – дрянь, и надо бежать. Папирус размахивает острыми костями, шипит что-то – где только его хваленная сдержанность? – и проклинает-проклинает-проклинает. - Сука! – орет Папирус, сверкая алыми глазами. – Убью! Человек смотрит на него, в глазах – скорбь и боль. - Я не хотела, - дитя произносит это тихо, но слышное даже Сансу. – Я не хотела, не хотела, не хотела… Дитя тоже плачет, дитя сжимает нож, дитя мотает головой и что-то бормочет в свое оправдание. Маленькая лживая дрянь, думает Санс, он еще помнит, как горели глаза этого человека, как он хохотал, как он обманывал. Конечно, в этом мире – убей или будь убитым, но… - Ненавижу, - выдыхает Папирус, замахиваясь и открываясь для удара. По началу он даже не понимает, что произошло: смотрит с любопытством, как кровь, пульсируя, течет из раны. А потом прикрывает глаза и хмыкает. - Нет, - выдыхает Санс, бросаясь к брату. – Нет-нет-нет-нет-нет, не смей, не думай, нет! Папирус кажется таким легким, когда он его подхватывает и стискивает в объятиях. Брат не может так просто взять и умереть; ладно, он сам – ему просто всегда не везет, это нормально, это правильно, но Папирус ведь другой. У Папируса – блестящее будущее, богатая на события жизнь, у него все еще впереди. Санс обнимает брата сильнее, прижимает к себе, как давно мечтал, рычит что-то похожее на «мелкий ж ты пиздюк», и с трудом сдерживает слезы, слыша, как смеется человек. - Брат? – выдыхает Папирус, приоткрывая глаза. - Пошли домой, - хмыкает Санс, не обращая внимания, что мир вокруг них осыпается осколками. Рушится прямо на глазах, потому что человек – разрушение и убийство, сосредоточие всех пороков. Сансу хочется думать, что встреча с Азгором заставит это дитя передумать и пересмотреть свои планы на жизнь. – Пошли, босс, пошли. Мы тут уже сделали все, что смогли. Папирус кивает, тянется за поцелуем – такой нехарактерный жест для него, что Санс не удерживается и отвечает ему, улыбаясь. - Мертвы? – сдавленно спрашивает Папирус. - Живее всех живых, - улыбается Санс, выдыхая. По крайней мере, все не так уж и плохо, как он думал. По крайней мере, Папирус рядом.