POV Саша
С нового года прошло уже три недели. Илья все каникулы спал в гостиной и остаётся там на ночь до сих пор, уверяя всех, что не хочет мешать мне спать, работая допоздна за компьютером. Но я знаю, это мама его заставила. Она даже перестала ходить на репетиторство — теперь у нас в доме постоянно есть её ученики — и попросила Женю провожать меня по субботам, отобрав возможность побыть с Ильей хотя бы по дороге из школы. Мне ни разу за месяц не представилось случая обнять его, взять за руку, и я очень боюсь, что спустя столько времени Илья уже не позволит этого сделать. Поговорить мы тоже можем только за столом, в остальное время мама старательно изолирует нас друг от друга. Я с нетерпением жду конца недели, потому что она уедет на курсы повышения квалификации, а папа не будет бдеть за нами так строго, и мне едва удаётся сохранять спокойствие, когда выясняется, что он тоже вынужден уехать по работе на несколько дней. Но радость моя длится недолго. Зачитывая нам инструкцию по выживанию в их с папой отсутствие, мама говорит, что на всякий случай с нами побудет бабушка. Из всей семьи она больше других считает Илью виновным в моей слепоте, поэтому можно не рассчитывать, что она подпустит нас ближе друг к другу, чем на пару метров. Даже если мама ей ничего не сказала, Илье придётся не сладко в эту неделю. В первый же день бабушка устраивает нам пытку генеральной уборкой. Точнее, Илье. Надо мной она с детства трясётся, будто я хрустальный. Пока брат вытирает пыль со стеклянных полочек в шкафу, я копаюсь рядом для моральной поддержки. Разбираю завал в легкодоступных отсеках шкафов в гостиной. Из ящиков у окна выгребаю на пол какие-то бутылёчки, пластиковые планки и коробку с неизвестным содержимым — я трясу её, но скребущийся глухой звук не идентифицируется слухом как знакомый. У дальней стенки обнаруживаются большие рулоны. Бумага в них тонкая и гладкая, наверное, это старые обои, которые пора выкинуть. Я не уверен, приходится просить помощи у Ильи. Брат спускается со стремянки, присаживается рядом, касаясь меня плечом. Начинает шуршать бумагой. — Это не обои, это папины чертежи, — говорит он, возвращая мне мягкие свёртки. — Оставь там, потом спросим, что с ними делать. Я прижимаю к себе спелёнутые в один лист рулоны. Хочется выбросить их и обнять Илью, но этого делать нельзя, иначе ему опять достанется. Остаётся только сидеть около него, воруя случайные прикосновения, и придумывать причину, чтобы задержать его ещё на пару минут. Коробка вроде бы подходит. Мне не интересно, но я всё-таки прошу посмотреть, что в ней. Илья начинает хрустеть картоном, заглядывая внутрь, но ответа я не получаю. Только слышу как он кладет на пол тяжёлый предмет и выходит из комнаты. Я выпускаю из рук рулоны, ощупываю пространство вокруг себя, чтобы понять, что он нашёл. Нашариваю что-то стеклянное, увесистое, похожее на пресс-папье, с углублением вместо ручки в середине. Я изучаю его пальцами. Они долго не могут вспомнить, что это, а когда узнают чернильницу, я понимаю, куда Илья ушёл и почему, и начинаю сердиться на себя. У него давно не было рецидивов. В последний раз такое случалось ещё до праздников, и неизвестно, сколько бы ему удалось обойтись без приступов, если бы не моя просьба. А теперь ему снова плохо, и снова из-за меня.POV Илья
Начинаю подозревать, что мама всё-таки раскрыла нашу тайну, несмотря на её мерзость для окружающих. Другого объяснения бабушкиному стремлению загонять меня до полусмерти я не вижу. Я искренне надеялся, что смогу вернуться к своим делам после нескольких утренних поручений, но бабушка сочла нашу квартиру не достаточно чистой. В вопросах важности здоровой обстановки для растущего Сашиного организма она оказалась непреклонна, и вот я, как чёртова Золушка, третий час прыгаю с тряпками по стремянке и всерьёз опасаюсь не успеть закончить работу с документацией, даже если уйду в ночь. Я с ненавистью тру уже скрипящее от чистоты стекло, когда Сашка зовёт меня к себе. Бросив тряпки в вазу, спускаюсь на пол. Отцовские проекты, которые он принял за обои, пахнут пылью и чернилами. Я проверяю несколько листов на наличие дат, ничего не нахожу и решаю, что лучше оставить их на прежнем месте. Отдаю их Саше, как бы невзначай прикасаясь к его рукам. Сашка прижимается к моему плечу, тоже украдкой, и мы оба тянем время, чтобы задержаться так подольше. Не хочу уходить. Мы совсем не бываем вместе с тех пор, как мама выпроводила меня в гостиную, и это, вопреки её ожиданиям, распаляет наше отношение друг к другу, которого она так испугалась. Которого я и сам боялся совсем недавно. Я хотел притупить его доводами рассудка, но, выдворив из головы, только глубже загнал в сердце. Теперь оно зреет там, глубоко пустив корни, распускается болезненной нежностью, оплетает мои мысли. Разрастаясь всё больше, оно поглощает привычные границы, приучая думать о том Сашке, каким он открылся мне месяц назад, заставляя всё чаще задерживать взгляд на обветренных губах, линии ключиц, узорах из родинок на груди. Я видел всё это и раньше, но теперь любая мелочь, касающаяся его, кажется новой и особенной. Помню, классе в седьмом, после каникул я вдруг понял, что вижу в своей однокласснице Аньке не просто соседку по парте, а внезапно похорошевшую за лето девчонку. Это было неожиданное открытие. Я сразу стал замечать вещи, на которые раньше не обращал внимания: что у неё самая легкая походка, самые длинные волосы в классе, что блеск для губ с клубничным запахом, а пальцы всегда испачканы розовой ручкой. На Сашу я теперь тоже смотрю иначе. С удивлением осознаю, что скоро он будет выше меня ростом, что его подростковая угловатость уже сменилась стройностью, а черты лица утратили мягкость, что его руки, его запястья, будучи узкими и нежными, всё же остаются руками парня. Что это очень красиво. Чем больше я думаю об этом, тем меньше боюсь своего возрастающего желания прикасаться к нему. Мной по-прежнему руководит любовь, только теперь она принимает другую форму, просит подкрепления физическим контактом. И я рад, что Сашка даёт мне повод побыть в непосредственной близости ещё пару минут. Прижимая к себе свёртки, он кивает на пол: — А в коробке что? В коробке складная линейка, штангельциркуль, рулетка, затупившиеся карандаши и что-то ещё, тяжёлое, твёрдое, в слое бумаги. Я не сразу понимаю, что это, взяв в руки завёрнутый в промокашку предмет. Развернув слой за слоем, обнажаю гранёное стекло. Оно жалит мне руки холодом, а память — воспоминаниями. Это происходит неожиданно, я даже не успеваю попробовать дать им отпор. Они накатывают резко, как тошнота, привычно гонят меня в ванную. Прикрыв за собой дверь, сползаю на пол. Прислоняюсь спиной к нагретому боку стиральной машинки, обнимаю себя руками, но мне всё равно холодно. Не снаружи, откуда-то изнутри. И в этом холоде я ненавижу себя — глупого ребёнка, который не уберёг самое дорогое. Эта ненависть с каждым годом всё больше. Она, как зараза, вгрызается в меня изнутри во время таких вот обострений, мешает дышать. Кольнув под рёбрами, скатывается в желудок и скручивает его болезненным спазмом. Я ложусь на спину, пытаюсь расслабиться, удержать на месте шарик боли. Лампочка без плафона слепит светом. Закрываю лицо руками. Свет просачивается сквозь пальцы краснотой, проваливается внутрь и мечется там между перепуганным мной, рыдающей мамой и покалеченным Сашкой. Крепко зажмуриваюсь, но всполошившиеся образы прошлого не прогнать, они уже заполонили всё пространство под веками. Сашка стоит у зеркала, растопырив веки пальцами, и изучает себя в отражении. Я только что привел его из садика, где он опять подрался с мальчишкой из соседнего дома. Упрямый маленький засранец каждый раз говорит Саше, что мы не родные братья, потому что родные должны быть похожи, а мы совсем разные. Мне восемь, я сам ещё не знаю всей правды и не догадываюсь попросить маму с папой доступно объяснить ему, что такое наследственность. Саше почти пять, в его словарном запасе такое понятие появится ещё не скоро, а пока он отчего-то очень болезненно воспринимает возможное не-родство со мной. Насмотревшись вдоволь, Саша вздыхает: — Совсем не похож. Почему у тебя глаза синие, а у меня коричневые? — Давай покрасим, и у тебя будут синие. — Я смеюсь, но Саша воспринимает всё всерьёз. Бросив на своё отражение сердитый взгляд, уходит в комнату. Через пару минут он снова у зеркала. От души набрав синей краски на кисточку, пытается попасть ей на радужку, но зажмуривается раньше, чем успевает поднести кисть достаточно близко. Всё, что ему удается покрасить — руки и лицо. Набравшись смелости, он удерживает закрывающиеся веки пальцами и наконец-то попадает в цель, но эксперименты с гуашью не дают результатов. От слёз клякса смывается, отражение расстроенно смотрит всё теми же глазами. — Ты не даёшь ей высохнуть, — говорю я. — Держи подольше, тогда получится. Саша уже усвоил, что ничего, кроме раздражения, таким способом не получит, и качает головой: — Наши краски плохие. — Возьми у папы, у него хорошие. Нам строго запрещено брать отцовские канцелярские принадлежности. Они хранятся в самом верхнем ящике и для нас окутаны таинством. Мы много раз видели, как папа колдует над стеклянными банками, руками в перчатках пересыпает в них порошки, наливает жгуче пахнущие жидкости из непрозрачных бутылок и потом при помощи пера и кисточек выманивает шедевры из глубокой белизны бумаги на поверхность. Ещё чаще он пользуется линейкой, и тогда на листе вырастают дома с прозрачными стенами, сквозь которые видно все лестницы и опоры. Мы не понимаем, почему папа называет цветные жидкости чернилами, ведь они не чёрные. Мы не знаем, что использовать их не по назначению — плохая идея. Я достаю запретную коробку и показываю Саше банку с синей краской. Цвет глубокий, насыщенно переливается за стеклянными стенками. Саша рад и полон энтузиазма, а для меня это по-прежнему шутка. Когда я ухожу в кухню разогревать оставленный мамой обед, я ещё не знаю, что в моё отсутствие он нальёт себе разведенных растворителем чернил в глаза и будет долго терпеть, чтобы краска схватилась. Я ещё не представляю, каким кошмаром обернётся наша жизнь всего через полчаса.POV Саша
Илья долго не возвращается. Я хожу по гостиной, отсчитывая про себя минуты, и в конце концов не выдерживаю. Знаю, он не любит показываться нам в таком состоянии, но я просто с ума сойду от беспокойства, если останусь здесь. На очередном круге я сворачиваю в коридор. Забываю, что мы не одни, и на всём ходу сталкиваюсь с бабушкой. — Куда ты так мчишься, расшибешься же! — восклицает она, схватив меня за руку. — Мне нужен Илья. — Жалеть его побежишь? — Нет. — Я пока ещё аккуратно пытаюсь высвободиться, но уже начинаю сердиться. — Пусти, ба. — Нечего над ним трястись, он о тебе не больно-то заботился. — Он не виноват. — Ах, не виноват! Забыл, что он с тобой сделал? — Да всё я прекрасно помню! — вырываю свою руку из её пальцев. — Хватит его терзать! Он был не намного старше, и не обязан был нести за меня ответственность! И сейчас не обязан, а я всё ещё сижу у него на шее! И кто у кого в долгу по-твоему?! — Выплеснув всю желчь, я добавляю уже тише: — Если собираешься мучить его до конца недели, поезжай домой. Можешь пожаловаться маме, мне всё равно. Бабушка молчит. Наверняка обидится, но злость во мне сильнее угрызений совести. Не дождавшись упрёков, я ухожу к Илье. К счастью, дверь не закрыта изнутри. Оказавшись в тесной ванной, я присаживаюсь сразу у порожка, протягиваю руки вперёд. Илья обхватывает пальцами мои запястья и тянет к себе, обнимает, гладит по спине, успокаивая клокочущие внутри меня эмоции. Сам он уже взял себя в руки, только голос немного выдаёт уходящую тревогу. — Ты правда помнишь? — Нет. Но я ни в чём тебя не виню. Не знаю, чего она никак не уймется. Илья вздыхает: — Она права. Если бы я следил за тобой тогда, ты не был бы сейчас… — Кем? — перебиваю я, почувствовав укол обиды. Знаю, он не скажет «обузой» или «инвалидом», но любое продолжение означает, что Илья всё же считает меня ущербным. А я хочу, чтобы он относился ко мне как к равному, иначе между нами нет ничего, кроме жалости. — Сань, я не это имел в виду. — Илья крепче прижимает меня к себе, осознав свою ошибку. Уворачиваюсь от объятий. Не могу. Когда он вот так жалеет меня — не могу. — Твоя жизнь была бы другой, если бы я не свалял дурака. Я больше не хочу говорить. Похоже, это становится закономерностью: хочешь объяснить что-нибудь — лучше покажи. Игнорируя вопросы брата, как он мои недавно, беру его за руку и вывожу из ванной. Не знаю, где бабушка. Кажется, я слышал хлопок входной двери, пока мы были там, но я не уверен. Да и наплевать. Пусть смотрит. Я очень сержусь, и сделал бы то, что задумал, не только при ней — при родителях тоже. Илья не противится моим капризам. Молча идёт за мной до гардеробной, молча помогает завязать себе глаза маминой шёлковой косынкой, молча разрешает мне вслепую водить его по квартире. Я вывожу его на середину комнаты и отпускаю руку. Надеюсь, он поймёт.POV Илья
Ссора помогает мне отвлечься от мрачных мыслей. Сашка ругается с бабушкой в коридоре, так что мне прекрасно слышно всё, что они говорят. Его самоотверженность вызывает улыбку и в то же время я удивлён — не часто приходится видеть его рассерженным. Выпалив свою гневную речь, Сашка заходит ко мне, шваркнув дверью. Я ловлю его протянутые руки, привлекаю к себе. Долго глажу по спине, как маленького, пока его не перестает бить нервная дрожь. Глубоко вздохнув, он расслабляется, сразу оседая в моих руках. — Ты правда помнишь? — осторожно спрашиваю я. — Нет. — Кончики волос щекочут мне лицо оттого, что он качает головой. — Но я ни в чём тебя не виню. Не знаю, чего она никак не уймется. И тут я оступаюсь, не продумав ответ. Ведь знаю же, как легко его ранит любой намёк на неполноценность и всё равно ошибаюсь. Мгновенно выпорхнув из моих рук, Сашка снова оказывается у двери. Я пытаюсь исправить положение, объясниться, но делаю ещё хуже. Теперь он не только обижен, он снова сердится. Чувствую, что в нём закипает только-только унявшаяся злость, когда он решительно хватает меня за руку, окольцевав пальцами запястье. Саша с детства избегает неприятных контактов. Будучи обиженным, он не подпускает к себе даже самых близких, и этот жест — красноречивый знак того, что он ограничивает моё право на прикосновение. Я не настаиваю. Знаю, он что-то задумал, и позволяю ему делать всё, что он считает нужным. Бабушкиных вещей в прихожей нет — всё-таки ушла. Не знаю, до конца недели или только на время, но сейчас в квартире мы одни. Сашу это не слишком заботит. Завязав мне глаза платком, он кругами водит меня по квартире, пока я не перестаю ориентироваться, и выталкивает вперёд, отпустив мою руку. Я сразу же оказываюсь беспомощным и растерянным. Понимаю, что независимо от места, подо мной надёжный пол, а по бокам стены, но ощущение такое, будто я стою на краю возвышенности, и с любой стороны — крутой обрыв. Не могу угадать, где я, где Саша, что окажется рядом, если сделать шаг в сторону или вытянуть руку, и это пугает. — Страшно? — Голос Сашки раздаётся откуда-то сбоку. Я оборачиваюсь на звук. — Неуютно. Саша подходит ближе. Крепко берёт меня за руку, переплетая наши пальцы, и мне становится легче. — А так? — Гораздо лучше. — Знаешь, где мы? Я прислушиваюсь к ощущениям: под подошвами тапочек мягко — ковёр, по ногам тянет холодком от балкона. — Гостиная? — Молодец, — оттаявшим голосом говорит Сашка. — Пойдём. Звук шагов, скрадываемый ковровым покрытием, становится звонче и громче, щёлкает дверная ручка. Я немного нервничаю, сообразив, что Саша ведёт меня в родительскую спальню. Он останавливается около туалетного столика. Звенят стеклом флаконы духов, шуршат крышками тюбики и баночки, открывая для меня целую вереницу запахов. Я угадываю почти все, иногда с трудом, но Саша хвалит меня и мы идём дальше. В кухне он открывает кран с водой, подносит мои пальцы к струе. Я отдёргиваю руку. — Горячо! — А теперь? — Холодно. Впихнув мне в мокрую руку полотенце, Саша открывает шкафчик. Фольга с шоколада шуршит тонко, с каким-то металлическим отзвуком. Отломив одну дольку, Саша кладет её мне в рот. Я неторопливо смакую горьковатое угощение. — Вкусно? — вкрадчивый голос звучит неожиданно близко. Ответить уже не успеваю — меня вовлекают в поцелуй. Сейчас инициатива принадлежит Саше, потому он томный, неспешный и прекращается, когда он сам считает нужным. Сцеловав мой разочарованный вздох, Сашка отстраняется. — Это было приятно? — Да. — Я пытаюсь обнять его, но он уворачивается. Снимаю повязку с глаз. Саша стоит поодаль, скрестив руки на груди — рано я решил, что он больше не сердится. — Для меня всё точно такое же, как для тебя. Иногда я вижу даже больше других, так что перестань меня жалеть, — резонно заявляет он. — Пойдём, нам надо закончить с уборкой.POV Саша
Дурак. Дурак. Дурак. Ну какого чёрта мне вздумалось показывать характер? Из-за своей глупой обиды я упустил, может, единственную за неделю возможность побыть с Ильей. Теперь не могу отделаться от чувства вины и ужасной нестерпимой тоски. Я должен поговорить с ним, но как? Бабушка вернулась и спит в родительской спальне, а Илья давно не заходит в нашу комнату без надобности. Он придёт, только если я сам позову. Сначала эта мысль кажется мне глупой. Не хочу будить его ради успокоения собственной совести. Попасться на глаза бабушке и подставить его ещё раз тоже не хочу. Не знаю, как быть. Заглушаю отчаянный стон, уткнувшись лицом в подушку, со всей силы стискиваю её тоскующими руками. Хочется вот так же обнять его, прислониться к твёрдому плечу… Я мог бы, если поговорим, в качестве примирения… Взвесив за и против, я решаю рискнуть. Спящий Илья даже не узнает, что я приходил, отказываться от разговора он вряд ли станет, а если и станет, я просто уйду. А бабушке можно сказать, что мне приснился кошмар, и я позвал Илью посидеть со мной. Вроде бы звучит правдоподобно. Подбодрив этим самого себя, я спускаюсь с кровати, бесшумно выхожу в коридор. Прислушиваюсь к звукам: тикают часы на стене, Винчестер цокает когтями по полу, лениво гоняя свою игрушку, а в остальном совершенно тихо. Придерживаясь за стену, крадусь к дивану в гостиной. Едва успеваю нащупать край и присесть, как Илья берёт меня за руку — значит, ему тоже не спалось. Это вселяет в меня уверенности. Не отпуская его руки, я встаю. Илья, угадав мои намерения, осторожно выбирается из-под одеяла. Пока мы идём по коридору — несколько бесконечно долгих метров, — мои приоритеты успевают поменяться. Я понимаю, как сильно соскучился на самом деле, и разговор уже не кажется чем-то необходимым. Я вовсе забываю о нём, когда Илья закрывает за нами дверь и привлекает меня к себе, обняв рукой поперёк груди. Вторая ложится мне на живот. На нём нет футболки, на мне только майка, и я спиной ощущаю жар его тела. Прижимаюсь теснее, глажу его по рукам, откинув голову ему на плечо. Илья сводит к минимуму выяснение отношений, коротко шепнув мне извинения. Целует в висок, щёку. Я немного разворачиваюсь, чтобы удобнее было коснуться его губ. Предвкушение томительное и волнующее, будто всё это в первый раз, и мы оба стараемся продлить этот момент. Я жду с немеющим от радости сердцем, глотаю прерывистые выдохи Ильи, жгучее желание его разомкнутых губ, застывших у моего лица. Провожу по ним кончиком языка, потеряв терпение, и Илья накрывает мой рот поцелуем. Рука на животе забирается под майку, поглаживает кожу, поднырнув под резинку пижамных штанов. Не слишком низко, но достаточно, чтобы все мои мысли потихоньку перетекли туда, куда Илья пока не спешит опустить руку, а в голове осталась только одна: и почему я не пошёл за ним раньше?..