***
Леса больше не было. И золотой пыли в небе больше не было, и Хогвартса, и даже синего поля — Драко не видел больше ничего. Он помнил, что умирал; может, он и умер в конце концов. Это было бы неплохо. На самом деле, — Драко прислушался к себе в поисках каких-либо ощущений, — это было никак. У него кружилась голова? Он ничего не понимал. Плавал в темноте, и это было приятно — приятней, чем все, что он чувствовал до этого. Кто-то трогал его запястье, затем над ним сомкнулись потоки магии, а потом снова кто-то пришел, долго сидел рядом, колдовал, — Драко чувствовал лишь, как прохладные волны магии окатывают его, — и ушел. И снова, и снова. Приходили двое, потом трое, но чаще кто-то один, и небольшая ладонь с перстнем на несколько секунд ложилась на его руку. Какое-то слово, родное и важное, некая неотъемлемая часть его мира забылась; приходила к нему, касалась рукой, но Драко не мог вспомнить. Отец и… мог прийти отец и… Его тьму рассеивали, ограничивали его движения, запускали боль. Ему было хорошо, он не хотел никуда идти, пусть даже он лишится памяти и забудет даже себя. Себя? Он помнил свое имя. И что-то еще, болезненное и злое, связанное с собой –обрывки воспоминаний о доме, школе и своих снах, и все несло печать опустошения, чуждости, как места, в которых его не ждали и в которые ему лучше не соваться. Но если дом, не школа и даже не свои сны, куда еще ему пойти? Он сопротивлялся агрессивному свету и ощущениям, которые тот нес с собой. Он не мог двинуться, не вызвав волну боли; и открыть глаза тоже не мог, но кто-то все время тянул его наверх (или вниз?), и вынуждал двигаться хотя бы для того, чтобы противиться. Впервые Драко окончательно проснулся от прохладного, чистого ощущения, будто покалывание снега или ледяного дождя на коже, — такое могла дарить магия, но магия сырая. Он вспоминал, когда чувствовал ее раньше, пробираясь сквозь путанные, затемненные мысли. — Молодой господин, вы проснулись! Молодой господин! Драко мог кивнуть, но не стал. Звук чужого голоса показался оглушительным и шипящим, многократно рассеянным эхом; он не хотел больше его слышать. Потом его звали снова, и снова, и снова, говорили одно и тоже, и слова становились все человечней и понятнее, но какое это имело значение, если он не хотел отвечать. Почему они не могли просто оставить его в темноте; что это за забота, если они лишают его состояния, в котором ему хорошо. Драко пролежал так долго, в полузабытьи и чередовании боли с прохладными волнами магии. Когда приходили последние, его никто не трогал и не разговаривал с ним, а если кто-то и был рядом до этого, то с появлением холода они уходили. Он был рад таким моментам — словно, как в детстве, некая сила берегла его. До тех пор, пока кто-то с ним не остался, несмотря на прохладу, и находился рядом, пусть не говоря с ним и не касаясь; человек смотрел на него, а потом провел рукой над его глазами, и в этот момент хлопнула дверь. Кто-то начал бормотать, и человек медленно, упираясь, ушел. Драко не был расстроен. Он мог спать так вечно, но лучше бы, думал он, ничего не слышать и не ощущать. Просто плавать во тьме. Мог он просто притвориться спящим — и, притворившись, обмануть и себя заодно? Драко просыпался, его тело болело и напоминало о том, что все еще живо: звуки становились четче и привычней, он начал различать шум за окном и тиканье часов, и запах трав рядом с собой, и что-то холодное и острое, как камни или кристаллы, на своей постели. Когда тонкая костлявая ладонь коснулась его запястья, он стряхнул ее. — Оставь меня в покое. Из его горла вырвался каркающий, хриплый звук. Драко не был уверен, что его услышали и поняли. — Простите, молодой господин! Необходимо полечить вас, господин. О, если бы Ринни знал другой способ, чтобы господину не пришлось терпеть Ринни рядом с собой! Уйди. — Ринни не смеет дерзить молодому господину, но молодой господин не поправится, пока сам не захочет! И не нужно. Стало прохладно, магия окутала его, и говорящий ушел. Когда он пришел в следующий раз, то не стал касаться Драко. — К молодому господину приходит другой человек, Господин-без-имени. Молодой господин желает его увидеть? Кого? Вопрос утонул в сознании Драко, так и не оформившись до конца. Если ему от меня что-то нужно, пусть проваливает. Говорящий замолчал. Драко показалось, он заснул; может, так оно и было, а потом тот снова заговорил: — Молодому господину надо как можно быстрей выздоравливать. И прятаться, потому что тут небезопасно. Слова показались странными. Драко и так надежно спрятан, разве нет? Он спит, и этой темноте самое большее, чем ему мешает — чужие попытки до него достучаться. Незаметно и мягко, как вода, в сознание проникла мысль, что он не сможет вечно пребывать в таком состоянии: он либо проснется, либо умрет; но он слишком устал, чтобы думать об этом. Не дожидаясь, когда говорящий уйдет, Драко лег на прохладные, спокойные волны, и, покачиваясь на них, не думал ни о чем. Внешний мир — там, где болезненный свет и шум — был больше, чем Драко мог в себя вместить. В нем было столько всего, что его сознание в какой-то момент замыкалось, огораживалось, уходило назад и вглубь. Он переставал быть собой, «Драко», и человеком быть тоже переставал, у него не оставалось ни тела, ни памяти — он был фрагментами сознания, не своего и не чьего-либо еще, сознания огромного и будто пористого, хрупкого, пронизывающего все, что он мог знать и чувствовать; он чувствовал покой, и счастье, и открытие некоего ответа, который давно искал — значительное ощущение, относящееся ко всему и ни к чему конкретно. Внешний мир прорывался рывками, точечными попаданиями по его покою, проколами, через которые проникала боль, выедающий глаза свет и оглушительный грохот. Он призывал магию и прохладу, и иногда она откликалась, но чаще — нет, и он вынужден был терпеть, пытаться прогнать тех, кто приходил к нему. Хуже всего было, когда его трогали — будто сковывали его, хватали так, что он не смог бы вырваться, даже если бы у него были силы. На самом деле он понимал, что его лишь слегка касались, но этот контакт с силой наваливался на него, и он чувствовал себя искалеченным и грязным. Он хотел запеть проклятие. То было желание неконтролируемое, всеобъемлющее, как паника или страсть, и он не задумывался о его природе, и о том, откуда пришли слова. Но горло было сухое и губы его не слушались, и он не мог заговорить. Его заставляли раскрыть глаза. Было больно, словно их зашили или сплавили воском; он понял, что дело не только в свете. Его левая рука почти его не ощущалась, а правая болела, но он мог шевелить ей, и старался делать это, когда был уверен, что никого рядом с ним нет. Ног он не чувствовал, но мгновенная вспышка паники тут же рассыпалась, растворилась; здесь, в кромешной тьме, среди волн, было не важно, цел он или нет. Он не мог сказать, сколько времени спал, но однажды кто-то остался рядом с ним надолго, не трогая и ничего не говоря; он слышал металлический звонкий шум, шуршание ткани — кто-то занимался металлом, и это было странно, он не мог вспомнить ничего, что могло бы порождать такие звуки. Волшебники пользовались деревом, стеклом или камнем. Шум был неприятный, резкий, отзывался эхом. Скрежет разносился в его тьме долгим дребезжащим звуком. Он приподнял руку и попытался закрыть ухо хотя бы со стороны, откуда доносился звук — и в этот момент все прекратилось. — Драко? Он не ответил. Металл снова зашумел, послышался стук, с которым эта вещь была опущена на дерево — полы? стол? полка? — и прекратился окончательно. Он опустил руку. — Ты слышишь меня. Хорошо. Твоя рука работает, мышцы в порядке. Ты не можешь или не хочешь говорить? Что он мог на это ответить? Голос говорящего на этот раз был другой, ровный, отчетливый, и из-за этого ему захотелось спать по-настоящему — после долгого дня лечь на кровать заснуть, и увидеть сновидения, как он делал, вероятно, еще в прошлой жизни. Уйди. Чужой голос плыл и множился, будто отражения в зеркальной комнате, и слоги путались, путали его самого, и он слышал: «зеленый», «болтают» и «ты не», но так же это могли быть и другие слова; кто-то истошно кричал высоко над поверхностью океана, в котором он находился. Он закрывал глава и видел алые пятна, открывал — они становились бежевыми, потом белыми, потом розоватыми, и он начал видеть людей — они размытыми фигурами ходили перед ним, как в каком-то театре, и умирали от ран и заклинаний, а он был врачом и должен был их лечить. Он не знал, как лечить. Какой-то карлик подбежал к нему и сказал, что черемцу нужно смешать с корнем бузины, а горноцвет с с пером феникса. Карлик умчался, перепрыгнув через женщину, упавшую и хватающую себя за живот, из которого, будто из мешка, высыпались внутренности. Он посмотрел на свои руки, и в них были коробочки с черемцой и корнем бузины, и он смешал их, и теперь у него был фиолетовый пыльный флакон. В кармане лежало перо феникса, а горноцвета нигде не было, и он пошел по залу и спрашивал, не видел ли кто врача-карлика. Мальчик лежал на койке и сдирал со своей шеи кожу. «Печет, как печет!» Он подошел к нему и смочил его шею из флакона, и мальчик умер. Он пошел дальше. Чужие голоса отдалялись и приближались, чужая кровь кипела под его ногами, металлический запах пропитывал его одежду; но он должен был быть здесь — он врач и должен что-то со всем этим делать. Поэтому он шел вперед, все дальше по длинному коридору, заполненному ранеными людьми, и искал карлика, который сказал бы ему, где искать горноцвет. Ему под ноги бросился ребенок Тот бежал за мячиком, а мячик ударился о стену и отскочил, отлетев совсем далеко, и ребенок побежал за ним. Затерялся в толпе. Запах крови, пота и тот тяжелый, влажный душок, который образуется от большого скопления людей в одной комнате, вызывал тошноту. Карлика нигде не было. Он вышел на улицу, толкнул какого-то бродягу и тот развалился, будто плохо скрепленная кукла. Он звал других врачей, но, кажется, их здесь больше не было. Воздух на улице был чище, подвижней, и он решил больше не возвращаться в больницу. Он сошел с тропинки и направился к озеру, грязно-зеленому и заросшему тиной, со стоячей, давно пропавшей водой. Там плавали змеи, маленькие красные ленточки, и он наклонился над скользким берегом, держась за ствол дерева, и змеи переползли на его руку. Он вытащил их на берег. Они блестели на солнце, и двигались быстро, сплетались в клубки и распадались обратно. Они были странными, эти змеи, но они ему нравились. Он спросил, не видели ли они карлика, и они сказали, что тот уплыл. Он спросил, куда он мог уплыть, если здесь только небольшое озеро. И они сказали, что наверх. Наверху были облака и синее небо, и он решил, что уплыть туда никак нельзя было, и снова спросил у змей, но теперь они не отвечали. А потом, когда они промолчали несколько минут, одна из них сказала, что карлик не уплыл, а нырнул. Он утонул? Да. Так можно сказать. Его звали из больницы, там кто-то умирал — там все время кто-то умирал, на то она и больница, и зачем ему там быть, если он все равно помочь не может? Он не стал возвращаться. Ночью он начал искать горноцвет, но он не знал, как тот выглядит. Может, это эти беленькие цветы, растущие из камней. А может, вот эта лиана. Или этот гриб — кто говорил ему о грибах, растущих из живой плоти, кто говорил? Говорил ведь. Он точно помнил. Нет, нет, «цвет» — точно не гриб, и не лишайник, наверное, эти белые цветы. Он сорвал их, испачкав руки с темно-зеленом соке. Тихо пошел назад в больницу, пролез через окно, чтобы никто его не увидел, но больные все равно не спали и заметили его, и тут же накинулись на него, прося о помощи. Он поднял над головой фиолетовый флакон и спросил, видели ли они, что случилось с тем мальчиком, у которого пекло в шее. С ними случится то же самое, если они не оставят его в покое. Пациенты отошли, и он пошел наверх, в лабораторию, и там нашел такие же белые цветы, растущие в горшках. Сорвал еще несколько и забросил в котел, сверху — перо феникса. Потом добавил еще немного растворов крови и кислот. Жидкость задымилась, и он снял ее с огня и поставил остывать, накрыв крышкой. Больные могли ворваться в любой момент, поэтому он закрыл дверь, подперев ее изнутри тумбочкой. Никто не должен был прийти сюда, нет. Это лекарство не для них. Утром пришел карлик, и он спросил, куда тот пропал вчера. Карлик сказал, что сплавал за питьевой водой. Теперь у них есть вода, но не так уж и много, и кого-то из больных придется ограничить. Он сказал, что эти больные и так скоро умрут, а потом они с карликом пили чай. Больница быстро пустела. Трупы сначала закапывали во дворе, а потом начали сжигать. Карлик сказал, что оставлять их нельзя ни в коем случае, потому что начнется инфекция. И потому что такого запаха они, живые, не перенесут. Наверное, это была чума. У женщины с полумертвой собакой раздулись конечности, а потом кожа покраснела и натянулась, будто вот-вот лопнет. Он долго думал, что можно сделать, и предложил ей ампутацию, но она отказалась, а потом умерла. Ее собачка тявкала некоторое время и затем умерла тоже. Карлик похлопал его по плечу и сказал, что тоже не помнит, какой это гриб растет из плоти. Но он тоже такое слышал где-то, точно слышал. Колдун пришел к нему в кабинет и сказал, что у него кости рассыпаются, и оказалось, что так и есть — они крошились от одного прикосновения. Колдун сказал, что пока еще может ходить, но скоро рассыплется позвоночник, потому что не может держать голову, и он был бы благодарен, если бы уважаемые врачи придумали, как ему помочь. И они с карликом сделали ему конструкцию из дерева — прочный внешний скелет, который держал и голову, и плечи, и бедра, и смыкал вместе ребра, чтобы те не раскрывали грудную клетку, и прочие органы — получилось очень хорошо, и колдун был доволен. Они тоже были довольны. Но все равно больше больных умирало, чем выздоравливало. Он не понимал, что с ними делать. У них были такие уродливые, гноящиеся раны, и существа, поселившиеся в пораженных внутренностях. Сумасшедшие тоже были, и их он боялся больше всего, и обычно сгонял их в подсобное помещение и запирал там. Сумасшедшие умирали медленней всех, хотя он их не кормил и не позволял следить за собой. Они ругались, громко говорили друг с другом, или, может, с кем-то другим, и ломились в дверь, налетая на нее всем телом. Дверь была прочной. Карлик качал головой, слыша их вопли, и говорил, что не всем дана свобода, ох, не всем. И читал газету, которая была больше него самого. Потом в больнице не осталось никого, а карлик снова куда-то пропал. Разыскивая его по комнатам, он наткнулся на него в подсобном помещении, среди костей сумасшедших, умерших от голода или от того, что они разбили свои тела, колотясь о дверь и стены. Карлик сидел в клетке, прутья которой накалялись добела, и под ним тоже горел огонь, и карлик метался в клетке, а потом карлика не стало. Вместо карлика в клетке был он сам, и не мог стоять, и упасть тоже не мог — прутья плавили кожу, проходили сквозь нее, упирались в кость, плавя и ее тоже. Он метался, и не мог не одергивать руки от прутьев, оставляя на них пригоревшую кожу. Потом он упал, и его лицо вплавилось в металл, и он не смог отнять его от прута, и металл пошел дальше, глубже — выжег его губы, рот, глаза, заполнил раскаленной массой его голову, потек в горло, в легкие. Но больней всего, невыразимо больно было в голове, и он бесконечно долго кричал от этого, и от ужаса, и невозможности вырваться. А потом все закончилось. Он оказался на холодном полу. Кто-то держал его крепко за запястья, и на его лице было что-то влажное. Он увидел на полу под собой кровь. Она вытекала из его лба или виска, и он увидел свои белые волосы, свои руки — бледные, с синими выступающими венами, и яркий белый цвет постели рядом с собой, и окно, задернутое шторами, и часы на стене, и кристаллы, аккуратно сложенные на полке. Он повернул голову и его взгляд столкнулся с чужим взглядом, и он вспомнил свое имя, свое имя, которое оказалось так легко забыть, свое имя. — Драко, — произнес он. И человек отпустил его запястья, поднял за плечи его и уложил на постель. — Драко, — повторил он. Это точно его имя? Он не чувствовал ни родства, ни даже узнавания. А может, когда кто-то слышит свое имя, он и не должен чувствовать то-то подобное? И человек посмотрел на него, и произнес отчетливо и тихо: — Да. Это твое имя. И стало больно, и пусто, и отчаяние — гулкое, густое, неизмеримое — захватило его. Он отвернулся, спрятал лицо в подушках и пожелал, — про себя, но так, чтобы услышали даже самые далекие небеса, — чтобы все для него закончилось. Драко видел, как натягивается трос. Человеческое тело пролетело в метре от него, трос натянулся — и оно, как игрушка на веревочке, полетело наверх. Раздался крик, в котором он услышал радость. Радость? Тело достигло высшей точки, задержалось на долгое мгновение, за которое Драко успел различить женскую фигуру и темные волосы, собранные в растрепанный хвост. Тело снова начало падать вниз, а потом отклонилось, сделало в воздухе дугу, как часовой маятник, и, — он не понял, как это произошло, — мгновенно сменило направление, двинувшись в обратную сторону и наверх. Он только теперь понял, что человек был жив. Женщина тратила мгновения неподвижности на то, чтобы воскликнуть от переживания полета и свободы; за ней показался еще один силуэт, и в нескольких шагах от головы юноши в кирпичную стену вонзился крюк или копье. За крюком тянулся трос, тонкий и ненадежный на вид. Чуть в стороне от него — второй, и через секунду крупный светловолосый мужчина оперся ногами о стену, встав почти горизонтально к земле, поддерживаемый в воздухе только этими тросами. — Теряешь форму, Майк! Мы с Нанабой думаем, что тебе пора бы ограничить себя в еде, — женщина, поправив очки, остановилась рядом с ним, так же горизонтально, ногами стоя на стене. Драко был в помещении, рядом с окном, выходящим на лес и поля, и совсем вдалеке видел ровную полосу, которая не могла быть горами. «Это стена» — отметил он, и в голове стало неожиданно холодно, будто на мгновение образовалась незаполнимая пустота, и затем она опустилась в его горло, легкие, живот. Драко снова посмотрел на людей недалеко от окна: под ними было тридцать метров до земли, но они даже не смотрели вниз. Крюки вдруг показались еще менее крепкими. Какова вероятность, что они, наверняка неглубоко пробившие старую кирпичную стену, удержат вес взрослого человека? — Я всегда в форме, уважаемая майор. А вот вам со всеми этими отсрочками экспедиции совсем нечем себя занять, кроме еды. Осторожно, сейчас трос оборвется. Драко почти видел, как крошится кирпич, выпуская кусочек металла. Но женщина только заулыбалась и даже не посмотрела на стену. — Ханджи, Майк, какого черта. Я не для того оттирал стены, чтобы вы по ним топтались. Драко резко обернулся: Ривай стоял вплотную к нему, будто не видел, что юноша здесь. Драко отошел, но, когда поздоровался с Риваем, тот даже не посмотрел на него; когда он потянулся проверить наверняка, его пальцы прошли сквозь механизм, прикрепленный к поясу мужчины. Он ощутил успокоение — опасности этого мира его не затронут, и любопытство — он попал туда, где Ривай жил уже много лет, к людям, которые знали его… сколько они могли его знать? Драко никогда не спрашивал, как долго Ривай служил. Волосы мужчины были скрыты платком, руки — перчатками. Позади него, прислоненные к стене, стояли принадлежности для уборки, а за дверью слышались другие голоса, плеск воды и шаги. Драко не мог решить, куда ему двинуться. Его взгляд снова обратился к стене. Это — он припомнил рассказы Ривая — Роза. Вторя стена, средний, — впрочем, теперь и внешний, — рубеж между человечеством и титанами. Они были так близко к стене, которая могла в любой момент быть разрушена, они не боялись ни высоты, ни того, что тонкий трос и старая стена не выдержат их веса. Они были, по словам Ривая, «корпусом с наивысшим процентом смертности», а здесь и сейчас они делали уборку, ходили по стенам и подтрунивали над формой друг друга. Это было так дико, что Драко захотелось их высмеять. Ривай брезгливо смотрел на подоконник, потом принялся его оттирать. Комната не выглядела жилой, в ней не было мебели, только несколько ящиков и старый комод без одной дверцы. И все же Ривай принялся наводить порядок так, будто собирался привести эту комнату в состояние, близкое к идеальному, независимо от того, будет в ней кто-то жить или что-то храниться, или она закроется на ключ до следующего раза, когда Ривай решит, что в штабе пыльно. Драко наблюдал за ним несколько минут, а потом пошел, — поплыл, как призрак, — на нижние этажи. Ему встречались солдаты, почти все вооруженные, несмотря на то, что были заняты уборкой, и этот металлический прибор на их поясах им наверняка мешал. Пока юноша пытался вспомнить, как Ривай называл этот механизм, он достиг комнаты, которая была заметно просторней предыдущих. На полуоткрытой двери ничего написано не было, но сама дверь — из темного дерева, с ровным, почти новым слоем лака, — позволяла предположить, что за ней находится командование. Драко проник в комнату, испытав секунду неприятного ощущения прохождения сквозь стены. Его залило теплым янтарным светом из больших окон, запахом бумаги и воска. У самого окна располагался стол, чуть поодаль от него друг напротив друга — кресло и два дивана. Он остановился в центре комнаты. Командор Эрвин сидел полубоком, глядя на полосу света между окном и столом. Его стол ломился от бумаг: в таком количестве, даже аккуратно сложенные, сам их вид вызывал усталость. Но командоре не было механизма, и ремней тоже не было: только форменные белые штаны и рубашка. Он был таким же, как в видениях. Почти. Когда командор поднялся, и Драко отшатнулся. В груди и животе снова стало холодно, будто в них залили ледяную воду — у мужчины не было правой руки; его пустой рукав, связанный на уровне локтя, беспомощно болтался, и почему в видениях Ривая этого не было? В целом Эрвин, если не считать пустой рукав и мешки под глазами, которые, кажется, были у всех здешних солдат, — хотя у Ривая отчетливей, — выглядел достаточно сильным. И угрожающим. Он двигался, рассекая воздух, как некое небесное тело, которое нельзя сбить с орбиты. Он закрыл дверь на ключ и вернулся к своему столу. Драко услышал звон стекла, плеск жидкости, ощутил запах алкоголя. Вдоль стен стояли книжные шкафы, но не столько с книгами, сколько с картами, потрепанными отчетами, длинными сводками. Драко рассматривал их некоторое время, но они ни о чем ему не говорили. Он не хотел смотреть на Эрвина. Командор перебирал бумаги на своем столе; среди них тоже были карты и финансовые отчеты, запросы на поставку оружия, продовольствия и лошадей, а еще — строительных материалов. Иногда попадались досье, часть из которых содержала насыщенную красную печать на титульной странице с вписанной вручную датой. Он увидел досье Эрена Йегера, потрепанное и особенно пухлое от бумаг. Ривай говорил, что Эрен — надежда человечества, точка, с которой у людей появился шанс переломить войну; за ним охотились, а Разведкорпус берег его, как мог. Драко стало очень важно увидеть все, что содержалось в досье; а потом он понял, что где-то здесь должно быть и досье Ривая. Он попытался коснуться бумаг, но они проходили сквозь его тело. Однако, когда он разозлился, уголки листов приподнялись, как от ветра, и командор кинул на них удивленный взгляд. Эрвину приходилось ставить бокал, чтобы взять новый лист; на то, чтобы открыть чернильницу и подчеркнуть одно-два слова в отчете, у него уходило не меньше минуты. Он двигался аккуратно, и работать левой рукой ему было явно неудобно; но он, видимо, обладал неиссякаемыми запасами терпения. Или нет. Он постоянно возвращался к одному из писем; Драко прочел в нем множество фамилий людей, о которых он не слышал. Упоминался и Йегер, и капитан Ривай, — именно в такой форме: «капитан Ривай». Графики, таблицы, столбцы чисел, схематическое изображение стен с заштрихованной внешней. Среди них — отказ в пересмотре дела, вежливое напоминание о том, что корпус обещал ощутимые результаты, которых нет, и не вполне вежливое — обращение от какой-то религиозной секты, которая запрещала им трогать стены и тем более выходить за их пределы. Эрвин отложил лист, откинулся на спинку кресла; прикрыл глаза и отпил из бокала. Он будто постарел и продолжал стареть с каждой минутой, и юноша положил руку на его локоть, чтобы остановить это, не дать ему дойти до того рубежа, после которого он умрет. Эрвин удивленно посмотрел в точку, где была рука юноши — и не стал ничего делать, и Драко сместил руку ниже, к крупной ладони, посмотрев в глаза Эрвина и поняв, что тот все чувствует. Но ничего не делает. Его каждый день навещали призраки? Быстро темнело. Наверху не гремели ведрами, и за окном больше не было людей, летающих с помощью этих странных механизмов. Командор сидел неподвижно, и Драко будто оцепенел, застыл и не чувствовал никакого дискомфорта. Когда ушел последний янтарный свет, Драко слышал чужое глубокое дыхание и осторожно, по-призрачному неощутимо массировал чужую расслабленную ладонь. Ночью что-то сдвинулось. Только что мир спал, а в следующий момент юноша ощутил колыхание, едва заметную рябь, как на воде — она прошла по его телу, сняла оцепенение. Он огляделся: Эрвин спал за столом, но выглядел так, будто только на минуту прикрыл глаза. Окно по-прежнему приоткрыто, ветер сдул на пол несколько листов бумаги. Он услышал дребезжание, как от удара по стеклу, затем его ослепила короткая вспышка в темноте, оранжево-алая и быстрая, как молния. Он не мог понять, что произошло; может, это был взрыв. Все произошло слишком тихо, чтобы кого-то разбудить, а вспышка мелькнула в лесу в нескольких сотнях метров от штаба. Драко подошел вплотную к окну. Занавеска проходила сквозь его тело прохладным, щекочущим ощущением. Он медленно прошел сквозь стекло, замер над землей, стараясь не смотреть вниз; ощущать, что он стоит без опоры, пусть даже на уровне второго этажа, было страшно. Что-то двигалось в лесу, быстрое и ловкое. И большое. — Эрвин? Командор спал. Драко вернулся в кабинет и коснулся чужого плеча, и хотя ощутил ткань его одежды и тепло тела под ней, его собственная материальность была недостаточной. Он вернулся на улицу и, паря, полетел дальше от окон, заметил свет в другом крыле у самой земли, где стена была разломана и кое-как заделана досками. За досками оказалось помещение с проломленным полом. Внизу горели факелы, и Драко вспомнил: мальчика-титана держали в подвале, и те, кто его охраняют, должны дежурить круглые сутки. Он спустился в пролом и преодолел несколько камер, которые угадывались по остаткам стен и вмонтированной в них решеткой. Свет горел на протяжении всего коридора, но в его конце свет был особенно ярок: горели три факела, один из которых держал солдат, стоящий напротив двух других у решетки камеры. Кажется, они разговаривали до этого. Парень лет семнадцати, высокий, с вытянутым лицом — это он держал факел. В камере сидел худой и встрепанный юноша немного младше Драко; он зло смотрел в пол, его руки, закованные в кандалы, беспрерывно дергались, будто он хотел совершить какое-то движение, но каждый раз себя одергивал. — Проваливай, Жан. Парень с факелом устало закатил глаза. — Тебе объем мозга не позволяет думать о ком-то, кроме себя? Ты можешь просидеть тут и месяц, и больше — если, разумеется, стена не обрушится раньше. Те, что стояли по обе стороны от камеры, спиной к ней, заметно занервничали. Драко попытался задеть их, и снова его рука прошла сквозь чужое тело. — Ты нам должен столько, Эрен, что за жизнь не расплатишься. Тебя бы уже вздернули на площади, если бы не Смит, а ты не можешь даже пару дней вести себя нормально. Т… Огонь факела пошевелился, качнулся в сторону выхода. Жан лишь коротко глянул на него, но, когда вернулся к разговору, тот снова дернулся. — Сквозняк, — сказал один из охранников. — Чертов ветер целый день тут гуляет. Факел вспыхнул, заставив юношу отшатнуться, и снова огонь качнулся в сторону, искры пролетели над полом и погасли. А потом мальчик в камере приподнялся. Его взгляд загорелся, и потом он повернул голову в сторону выхода из подземелий, и прошептал: — Там кто-то есть. Неподалеку. Охранники остались на месте — вероятно, они и не собирались ничего делать. Жан прикрепил факел к скобе у двери и двинулся по коридору, и в следующий момент земля содрогнулась. Штукатурка осыпалась на пол, где-то упала деревяшка; мальчик-титан ругнулся и потребовал, чтобы его немедленно освободили. Драко, убрав руки от огня, двинулся за пределы штаба. Снаружи стало светло и шумно, несколько воинов в полной боевой готовности окружили титана, который пытался убежать. Существо дергалось из стороны в сторону, но оказалось зажато между стенами зданиями с трех сторон, а единственный выход надежно перекрыли солдаты. Проснулся Эрвин. Он стоял у окна своего кабинета и нечитаемым взглядом наблюдал за происходящим. Потом за его спиной появилась фигура женщины, которую Драко видел днем. Она что-то сообщила ему, и он качнул головой. Титан передвигался на четырех конечностях, и был вовсе не таким большим, как сперва показалось Драко. У него была широкая, плоская спина, тонкие руки и ноги, и почти лысая голова с глупым лицом. В целом он походил на стол — если бывают такие искаженные человекоподобные столы. Титан быстро двигался, как насекомое, огромная расплющенная водомерка. Но как только он пытался сбежать, его атаковали солдаты. За время, которое Драко потратил на осознание происходящего, их стало еще больше, среди них он увидел Ривая. Тот был явно не в духе; Драко чуть было не окликнул его, забыв на секунду, что его никто не видит. Вокруг много говорили, отдавали приказы и передавали их по цепочке, и в целом Драко мало что понимал; он услышал, что титана собираются брать живым, и для этого быстро переносят какую-то конструкцию; потом среди солдат прошло волнение, похожее на панику, и кто-то закричал. — Аккерман! Солдат Аккерман пропала! — Он съел ее! — Он не успел ворваться в здание. На его спине… Драко присмотрелся и только теперь заметил бугорки рядом с шеей существа, похожие на крупные выступающие позвонки; один из них кровоточил и был будто надрезан, приоткрыт. Вниз спустился Ривай. Титан заметил его и теперь следил только за ним, распознав, видимо, самого опасного противника. Капитан не спеша обходил его по кругу, держа мечи наготове. Потом титан подпрыгнул, но его тут же придавило к земле деревянными балками, рухнувшими сверху. Драко не успел заметить, как это произошло; между крышами здания были натянуты тросы, часть из них оборвались, еще часть несли на себе прикрепленные мешки с грузом и дополнительные балки. Титан, несмотря на раздавленные конечности, вырывался, его наполовину скрыл пар, от которого отшатывались воины, но Ривай — Ривай пошел прямо к нему. Он остановился у самой его головы, вызвав рев и особенно сильные попытки освободиться. Ривай поднялся на тросах на шею существа и аккуратно надрезал «позвонок». Внутри действительно кто-то был. Живой, сжавшийся в комок человек; Драко трясло от отвращения, но не подойти ближе он не мог. Человек был весь в крови и слизи, но когда он оказался на воздухе, то дернулся и вцепился руками в Ривая. Это была девушка в рубашке и длинной юбке, она загнанно дышала, но, осознав, что сидит на титане, первое, что она сделала — выхватила у Ривая из руки клинок и молниеносно направила их в шею существа. Капитан перехватил ее руки. — Он нам нужен живым. Подбежал еще один молодой солдат, — Драко подумал, что в их корпусе до нелепого много детей, — и начал успокаивать девушку, хотя ей это не то чтобы требовалось. Он услышал, что ее зовут Микаса. Драко ощутил, как его вытягивает из этого мира, тело требует, чтобы сознание вернулось; он еще раз посмотрел на Ривая. Когда он протянул руку, чтобы попробовать коснуться его, мир потянул его назад.***
Он проснулся семнадцатого августа. Часть дней пропала из его памяти: и даже с помощью эльфа он не до конца воссоздал, что произошло между тем, как его отдали Фенриру, и тем, как он очнулся, израненный, но живой. Когда он проснулся, над ним мерцал бежевый пестрый огонек, похожий на солнечный зайчик, плоский, но не на поверхности, а в воздухе. За ним следили. Кто-то сказал, что он обезумел. Сначала это было смешно, но потом он решил, что так на самом деле и могло быть. Когда он прямо спросил об этом эльфа, тот долго говорил с ним, заламывая руки и отрицая, убеждая, что он здоров, но Драко почти его не слышал. Ему было сложно слушать кого-то. Чужие слова могли в какой-то момент задеть в его голове что-то такое, что вызвало бы целую лавину воспоминаний и фантазий, одно-единственное слово, или интонация, или жест, или особое сочетании звуков. Его захватывал поток мыслей, и он больше не мог слушать, не мог и не знал, как объяснить. Иногда ему снился отец, и временами сон перетекал в реальность так, что он не сразу отличал одно от другого. Ему оказался безразличен этот человек. Он его недолюбливал. Он считал Драко сумасшедшим, считал его неправильным и негодным. Может, он хотел отказаться от него. Откуда Драко это знал, почему он так зол на него — отец, конечно, не задавал таких вопросов, но юноша видел, как они текут из его рта, как хватают, словно пиявки, произносимые звуки и следуют за ними — следуют к нему, Драко, и кого-то они могли бы обмануть, от кого-то они могли бы спрятаться, но не от него, о нет, чаша по-прежнему в его руках. Может, отец на самом деле так не думал. И вернется совсем скоро, а Драко надо поторапливаться, чтобы встретить его в подобающем виде. Будто это так легко — сказать себе прекратить и тут же стать лучше. Иногда он не понимал, что говорит. Ему просто хотелось говорить, были такие моменты, когда важно говорить, важно все озвучивать, важно пояснить, рассказать о чем-то. И он рассказывал о враче-карлике и о титане, укравшем солдата, потому что это было важно, важно, они должны были это понимать, он бы не стал распинаться, если бы не было важно. Драко разбил свои зелья, потому что они делали его мысли еще более неуправляемыми. Когда он пил их, ему хотелось спать, не шевелиться, но мысли пускались в свободный полет, и он ничего не мог с ними сделать. Его слушал эльф. Это была никчемная компания, но тот слушал его внимательно, впитывал каждое слово, и в этом было гадкое, жалкое удовольствие. Что еще оставалось Драко, кроме как наслаждаться хотя бы этим слушателем? Иногда приходил Ривай. Эльф рассказал Драко целую балладу о том, как тот убил Фенрира и Хвоста. Он притворялся, что спит. Или выпивал все зелья, которые оказывались под рукой. От этого его знобило или рвало, но потом он засыпал глубоким, тяжелым сном. Иногда Драко прятался — забирался в нишу в своей комнате, которую не мог найти почти никто, и ждал, затаив дыхание, когда Ривай убедится, что его тут нет, и уйдет. Иногда Ривай оставался на час или два. Он просто садился в кресло в комнате Драко, и тот наблюдал за ним из-за ниши. Мышцы болели от напряжения, хотелось подвигаться хоть немного, но он ждал. И тогда Ривай смотрел на него — упрямо и спокойно, смотрел прямо ему в глаза, будто не было никакой ниши. И уходил. Он соскальзывал вниз, могучие волны смыкались над его головой, или не волны, а плотный черный дым от пожара, Драко не мог понять, он ничего не чувствовал; он хотел сказать об этом, о, как он хотел сказать об этом хоть кому-нибудь — и не мог, не мог. Все неправильно, все слова неправильные. Он больной, сумасшедший, его слова разбегаются, когда он пытается поймать их, и вместо них в насмешку приходят другие, иногда не слова даже — наборы звуков, или стоны, или крик; звуки злые, проклятые. Он хотел сказать, что ему не нужны больше зелья, но его не поняли, и он повторил еще раз — почему его не понимают? Он говорит слишком тихо? Он закричал, но тогда его связали и заставили выпить зелье, и мысли снова разбежались. У него не было сил ухватить свое имя. Оно парило над ним или вокруг него, это имя-воспоминание, имя-порядок, имя определенное, понятное, и если бы он поймал его, все встало бы на свои места, и все бы восстановилось, и он бы смог рассказать о карлике, титанах и зельях так, чтобы его поняли. На его прикроватном столике стояли зелья — он их разбивал. Внутри столика были сложены пустые листы бумаги и чернила, и немного свечного воска — он сжег их все. На полках стояли кристаллы, и он не знал, что можно с ними сделать, как сделать их своими и познать их, они были слишком прочными — жесткими, непрозрачными, они не горели и не бились, не растворялись. Они были недоступны ему, они стояли перед ним и усмехались, прочные и совершенные, и он мог только смотреть на них со своей тонкой прослойки, с обломков и остатков и фрагментов и осколков, которые были чем-то, что могло обрести имя. Ривай сказал, что он должен выбраться. Куда выбраться, куда? Наверху темно и дым или вода, внизу нет ничего. В стороны? Может, внутрь? Он держал в руках кристалл, потому что под тоннами воды, где был он, даже такой твердый кристалл должен треснуть. Он не трескался. Это было странно. Он не успел спрятаться, когда пришел Ривай, и тогда он притворился, что не видит его. Он и правда видел немного — один его глаз был скрыт бинтами, а второй начинал болеть, если смотреть слишком внимательно. Поэтому он обычно не смотрел. Все, что стоило внимания, не требовало смотреть. Ривай заговорил с ним, и он столкнулся с его словами, будто шел против течения или лавины, и не устоял. Они захватили его, унесли прочь от смысла, и он больше не слышал. Он бросил кристалл в Ривая — тот поймал его на лету. Спросил еще что-то. Но он не слышал, не слышал, откуда ему знать, что от него хотят, как ему себя вести, когда он не слышит и когда его не понимают? Ему нужно было ухватить порядок, центр и ядро, этот сгусток с именем, и он погнался за ним, понимая, что станет сильней, когда поймает. Обретет силы, чтобы преодолеть воду, чтобы не задохнуться в дыму, чтобы разогнуть клетку и пройти через огонь. Под ним был зал. Длинный стол из одного конца зала в другой. И стулья. На стульях люди, но когда он приблизился, они исчезли, и остался только он. Он сел и приготовился ждать. Это было важно — ждать. Это помещение само было ожиданием, отрезком времени, который необходимо было пройти. Было светло и тихо, будто в хрустале. И он ждал. Перед ним появился кубок. Не совсем перед ним — немного левее. Он взял его и выпил то, что в нем было — сухая смесь, пепел или травы, истертые в порошок. Потом появился золотой шар, и он проглотил его. Он ждал, что будет дальше. Но ничего не было. Тишина звенела и переливалась, это было особенное место, особенное время; здесь был только он, это место только для фрагментированных, расколотых. Драко здесь нельзя быть. Пришел карлик. Сел рядом с ним и сказал, что они напутали с горноцветом. Вовсе это не белые цветочки. Тогда что же такое горноцвет, спросил он. А это, сказал карлик, условие, которое необходимо соблюсти. Горноцвет цветет по определенным дням и под определенной луной. Они не дождались и сорвали не тот цветок. Он спросил, когда же будет подходящая луна, и карлик ответил, что как раз теперь луна — подходящая. Поэтому он и пришел. Нужно вернуться в больницу и лечить тех, кто еще жив. И он возразил, что он не медик и никогда не желал никого лечить. Но он ведь взял книгу. Какую книгу? Книга лежала перед ним, старая и мудрая, как древнее животное, смотрела на него и тоже ждала. Он столкнул ее со стола, она упала и раскрылась, и он закрыл ее. Надоело ждать. Пошел вдоль стола прочь от книги и семенящего за ним карлика. Затем побежал, стол не кончался, но это было не важно. Ожидание книги нагоняло его, чужое знание и мудрость, и он не хотел ни этого знания, ни мудрости — оно было больше его осколка. Оно бы раскололо его еще сильней, оно было слишком, слишком. Оно несло в себе все причины и следствия, и в нем они сливались, уходили назад, глубже, еще глубже, ныряли в самую первопричину, в ту, которая из ничего, творение из акта творения, когда все едино и цельно — все еще не разделено на верх и низ, на прошлое и будущее, на я и другие, на начало и конец, не разделено во времени и пространстве, все одно — сфера в сфере в сфере в сфере, гигантский сияющий шар, воплотивший в себе все и воплощенный в самом себе. Он убегал прочь, а это целое, огромное, всечеловеческое, надчеловеческое, гналось за ним. Он не мог его вынести. Слишком, слишком. Никто бы не смог. Его ожидание закончилось. Его имя бы спасло его. О, если бы он обладал этим именем. Если бы кристалл раскололся. Он бежал дальше и повторял: Драко, Драко, Драко. Ничего. Ничего не отзывалось. Он далеко. Омертвел и опустел, и это огромное знание сейчас захватит его и наполнит пустую оболочку. Он бежал. Горькое зелье. Кто-то держал его за руки, не давал сдвинуться. Они что, не понимали? Если он не убежит, его захватит этот шар, разорвет его, разорвет. Они желали ему зла? Он не мог вырваться, и шар завис над ним, ужасный, всеобъемлющий. Надвигался на него. Лег на его грудь, придавил своим светом, и ничего больше нельзя было видеть, кроме этого шара, и слышать ничего нельзя было, кроме звона и тысячи тысяч голосов, и нельзя было отличить смерть от жизни, и направления нельзя было отличить, и время, и даже осколок, которым был он, больше отличить нельзя было. В шаре было и его имя, такое крошечное, мгновенное. Шар поглотил его или это он поглотил шар, и стало светло и тихо. Он снова оказался в комнате с длинным столом, и никто больше не держал его. Кристалл — расколотый, искрошенный в пыль — лежал перед ним.***
Эльф сказал, что его родители не появлялись с того самого момента, как были убиты Фенрир и Хвост. Они были самыми опасными Пожирателями в замке, и как только Ривай избавился от них, старшие Малфои взяли ситуацию в свои руки. Они вытеснили оставшихся, а затем защитили замок настолько, насколько могло хватить их сил. Потом они ушли. Здесь, в пустых, обгоревших стенах, теперь были только Драко и эльф. Он не знал, что случилось с книгой. Может, ее никто так и не обнаружил и теперь она сожжена — если такие вещи горят. Она могла попасть кому-то из Пожирателей в руки, но была бесполезна: читая заклинание, он истощал ее магию. Со временем она восстановится, но на это уйдет несколько веков. Глаз все еще болел. Прохладная магия иногда накатывала и успокаивала боль, но вызывать ее по своему желанию Драко не мог. А даже когда она приходила сама, это отпугивало кого угодно, но не Ривая. Ривай сидел у его кровати или стоял у окна, наблюдая, как волны смыкаются над его телом. Один раз он протянул к ним руку, и Драко не успел остановить его — магия набросилась на чужую ладонь, как огонь на бумагу, и Ривай зашипел от боли. Его лицо было таким забавным — будто он возмущен и вот-вот подведет магию под трибунал — что Драко рассмеялся. А потом неожиданно уснул, и так и не узнал, зачем Ривай приходил. Тот появлялся не каждую ночь. Он засыпал — там, у себя, и приходил в этот мир. Интересно, как это происходило. Драко не мог вспомнить. Ривай был уставшим и не хотел говорить. Иногда, даже приходя, он просто кивал Драко и, закрыв глаза, дремал. Юноша вспомнил это ощущение сна во сне: лишенное сновидений покачивание в темноте, пока что-нибудь извне не заставит раскрыть глаза. Он не заставлял. Иногда просто смотрел на Ривая, чувствуя оцепенение — как до этого в кабинете командора. Сидя в одну из ночей в его комнате, Ривай спросил: — Ты чувствуешь себя лучше? — Да. Но многое не помню. Так странно? Будто память местами обвалилась. Потрескалась, как плохая краска. Ривай промолчал. Из того, что происходило в замке до того, как туда ворвался Ривай, он особенно четко запомнил, что у него не было магии. Она покинула его, исчезла куда-то. Теперь ее тоже не было. Это был один из самых страшных моментов после пробуждения — осознание, что после всего пережитого лучше не стало. Может, стало еще хуже. Он не мог проверить, потому что эльф уговаривал его не колдовать слишком часто, сказал, что пока Драко восстанавливается, магия нестабильна. Нужно подождать. Когда его разум придет в порядок — какое странное выражение — придет и магия. — Драко. Он не отозвался. На самом деле он просто не сразу понял, что обратились к нему. — Я должен поговорить с тобой, когда ты… когда тебе станет лучше. — Мы можем поговорить и сейчас. Не такой уж я и сумасшедший. Он поднялся с постели и начал одеваться. Тело плохо слушалось — он прерывался, потому что рука тянулась не туда, или чувствовал неожиданную дрожь, или не мог закончить движение, забывая, с чего оно началось. Ривай смотрел на него, не отрываясь, и стало понятно — он ждет нового всплеска сумасшествия, когда придется ловить Драко и держать за руки. — Тебе было неприятно делать все это, да? — Делать что? — Усп… — он осекся. Это звучало отвратительно, но он должен был это сказать, потому что так и было. — Успокаивать меня. Усмирять. Я знаю, что это был ты, хоть я и не видел. Ривай не ответил. Что он хотел узнать? Его охватил гнев, неконтролируемое желание причинить вред; Ривай молча смотрел на него. Для него это все были мелочи, нелепое происшествие; это значит, что Драко должен молчать? Он начал задыхаться от дыма. Глаза слезились, на коже оседал слой пыли и копоти. Он закрыл лицо руками и попытался отойти к окну, но споткнулся. Чужие руки подхватили его и усадили обратно на кровать. — Тут все горит! — крикнул он. Где-то наверху обрушилась балка; если потолок рухнет, их завалит, и они не смогут выбраться. Дерево трещало, поглощаемое огнем, трескалось стекло; стало душно, и он почти не мог вдохнуть. Он почувствовал, как его выводят из комнаты, потом вверх по ступеням, где дыма было больше, но потом стало видно небо. Драко прислонился спиной к перегородке, окружавшей крышу, и смог приоткрыть глаза. Дыма не было. Когда он посмотрел вниз, на окна дома, там дыма не было тоже. Ни огня, ни даже искр. Рука Ривая лежала на его плече. Драко застыл. Он снова раскололся, разлетелся на части, он даже не смог этого заметить. Он не был уверен, что и сейчас не бредит. — Если ты думаешь о том, что никогда не придешь в себя, то ты ошибаешься. Я видел такие… реакции. Это проходит. — Ривай сдвинул руку в сторону, ниже по плечу, и убрал ее. — Посмотри на меня. — Н-не могу… — Огня нет, Драко. — Это плохо, что его нет! Это значит, что я сумасшедший. Ривай качнул головой. Он не понимал. — Я не смогу тебе помочь. Ты ведь за этим здесь, верно? Чтобы я дал тебе свою магию. Но она исчезла, и я схожу с ума. Замолчи! Не говори ничего! — Он оттолкнул Ривая, но тот даже не пошатнулся — Драко сам отошел на несколько шагов вдоль перегородки, опасно наклонив ее над землей. — Ты не знаешь, что там было! Ты еще хуже! Он не смотрел на Ривая. Тот должен был уйти. Его терпению есть предел. Конечно, есть, он уже достаточно нянчился с ним, теперь он может найти другого мага, который поможет ему. А ему нужно было время, много времени. Он останется здесь и снова заснет, и на этот раз найдет способ… Ривай внимательно посмотрел на него, сказал что-то, и пошел вниз. Спустился по лестнице, такой крутой, что юношу по ней ему наверняка пришлось тащить; Драко этого не помнил. Он постоял несколько минут, но ничего не происходило; он больше не чувствовал дым, и не пошатывался, и мог себя контролировать. Драко сознавал ненадежность основы, которую нащупал, но большего у него пока не было. И он пошел за Риваем. Крыша замка просела от пожара и магического вихря, потемнела и местами обвалилась. По ней стелился мох, торчали кустарники и несколько птичьих гнезд; тихо, тихо и безжизненно; Драко боялся таких мест, но сейчас дом казался ему маленьким видением, оплотом покоя, убежищем специально для того, чтобы дать ему время по кусочкам собрать свой разум. Ривай снова сел в кресло. Он выглядел спокойным, будто ничего и не произошло; прогнал за дверь обеспокоенного эльфа. Драко сел на свою кровать напротив мужчины. Ветви деревьев царапали и стучали в окно, создавая бесконечный ровный шум; почему-то получалось говорить только шепотом. Послышалась птичья трель — многократное повторение одного мелодичного звука, будто долгое, незатихающее эхо. Драко прислушивался, пока оно не стихло; затем вновь был слышен только ветер. — Моя магия… ушла. Как способность двигаться. Или как зрение. Я не могу вернуть ее, и помочь тебе тоже не могу. Только объяснить что-нибудь, показать, как примерно должно быть. Тебе нужно найти другого мага. Кукушка. Вот что это была за птица; странно, что он не сразу вспомнил. — Почему ты сказал, что я еще хуже? На этот раз промолчал Драко. Его имя все еще было ему чуждо. Он смотрел на себя будто со стороны, и все же был собой, ощущал все свое тело — изломанное, неловкое, будто кукольное. Ощущал тяжесть своих ошибок, и все произошедшее с этим человеком, Драко; ему надо было привыкнуть, что это и есть — он. Он этого не хотел. Разбитый кристалл стоял на прикроватном столике. Это было своего рода достижение, подтверждение пройденного этапа; награда. Он разбил кристалл, будучи всего лишь осколком чего-то даже не вполне живого. Что он мог сделать в единении со своим именем? Пусть это имя и носил человек, быть которым не хотелось? — Что происходит в твоем мире? — Эрена заключили под стражу, экспедиция отложена, наш корпус в опале. Я все еще не получил ответ, буду ли участвовать в экспедиции, когда она все же начнется, — Ривай задумался, затем продолжил: — титан ворвался на территорию штаба и похитил одну из отряда. Мы спасли ее и остановили титана. Но мы не понимаем, откуда он взялся. Ривай замолчал на несколько минут. Он будто пережидал шторм — терпеливо, с полной готовностью ждать днями и неделями. Драко таким терпением не обладал. — Ривай? Ты часто приходил сюда, да? «Ты видел меня? Помнишь, я пришел в твой мир?» Он только посмотрел на Драко. Внимательный, острый, холодный; если бы мысли Драко снова пустились в свободный полет, они могли бы натолкнуться по пути на множество любопытных ассоциаций, но он сдерживал их. — Я знаю, что ты держал меня. Это… наблюдать за сумасшедшим… это было… Мерлин, не слушай меня. — Он быстро прошел из одного конца комнаты в другой, будто от некоторых мыслей можно было таким образом увильнуть. И все же он чувствовал, как дым заволакивает его разум; он слабел, опадал в некий темный, наполненный густой водой омут. Ему пришлось остановиться и сжать свою голову руками, чтобы вернуть себя в комнату. — Я пел проклятие. Когда еще был Фенрир. — Проклятие? — Да. Я никогда не слышал его, но вспомнил, будто знал всегда. Что-то произошло в этот момент. Я постоянно засыпал и просыпался. Заклинание, которое я читал до того, было не закончено. Я думаю… думаю, проклятие его завершило. Этого не должно было произойти. Их нельзя смешивать. Понимаешь? Это заклинание должно было стать… — Стать чем? Он не смог сказать. Он и сам до конца не знал. И ему стало тяжело дышать. — Проклятие его изменило. Перенаправило, возможно. Я не знаю, что произошло. И когда я умирал… когда я умер… проказа, а потом огонь, а потом снова и снова, и я ошибся с растением для лекарства, но откуда я мог знать, откуда?! Они сжигали меня! Сжигали меня! Его схватили за запястья, и придавили его голову к подушкам, но он был силен, о, сил у него теперь побольше, чем раньше. Они этого не ожидают. Они думают, что раз он сумасшедший, то и слабый. Нет. Он ударил так сильно, как только мог, и вырвался к окну, а за окном оказались деревья, и все пылало, как в огне, и его охватила ярость, которая была жарче этого огня, и если огонь кого и сожжет, то точно не его. Огню стоит его опасаться. Выбрался в окно, после короткого падения побежал дальше, в пламя, и там закричал. Его охватила прохлада, и все стало белым, белым с синим; оно трещало, как снег под ногами, пересыпалось от ветра. И пламя отступало, и болезнь отступала, и он снял бинты со своего глаза. Кровь хлынула на лицо, но он знал, что так и надо — раны открываются перед тем, как окончательно зажить. Он опустился на землю, охваченную белым, и назвал свое имя. Затем еще раз. Драко Малфой, Драко Малфой. Он напряженно думал над именем, и чувствовал, как принимает его, как имя собирается вокруг него, будто капельки ртути, и вот сейчас они станут одним целым; белое пламя еще горело, когда он открыл глаза, оба глаза, и почувствовал, что он — жив. Драко проснулся среди деревьев, под ворохом листьев; пламя еще горело кое-где, но уже почти погасло. Было светло. Солнце тысячью рассеянных лучей падало на листву под кронами; над ним, свистяще и звонко, пела зарянка. Драко поднялся с земли, отряхнул с себя листья и веточки, застрявшие в одежде и волосах. Ни один лист не сгорел. Ничего не сгорело от пламени, которое бушевало здесь, и Драко с неожиданной ясностью понял, что это было его рук дело. Он коснулся рукой своих глаз. Они слезились от света и ветра, но они были здоровы, они были. — Тебе больно? Ривай стоял, прислонившись к дереву, и теперь не следил за ним так напряженно, будто не ожидал от него больше возможной волны сумасшествия, хотя Драко совсем не был уверен, что она не накатит снова в любой момент. — Я все залечил. Ривай посмотрел ему в глаза, выискивая следы недавнего ранения. Потом подошел ближе и спустил его рубашку на плечо. На коже осталась сеть шрамов, но и только. — Хм. Ходить тоже не больно? Драко покачал головой. Странно было стоять вот так, рядом с другим человеком, по существу, почти ему незнакомым, и видеть, как он проверяет, затянулись ли его раны, и спрашивает, не больно ли ему. Ривай хмурился едва заметно, а Драко разглядывал его тем временем и отмечал, что синяки под глазами стали ярче, и сам мужчина выглядел утомленным, даже не уставшим — он выглядел человеком, который изо дня в день вынужден терпеть лишения и ничего не может с этим сделать. Ведь именно поэтому он здесь, верно? Ради магии, ради этой силы, которая в его мире мыслима только в сказках. Но причина, решил Драко, не имеет значения. — Мне не больно, — тихо сказал он, глядя на Ривая. Тот встретил его взгляд. — Но я не в порядке. Ривай поправил его рубашку, с неодобрением посмотрел на листья и ветви, застрявшие в его волосах. — Я сказал твоему эльфу, чтобы отвязался от тебя с зельями. Вы, маги, такие беспомощные, когда речь заходит о здоровье. Ривай не стал объяснять. Но Драко понял главное: тот не считает его сошедшим с ума окончательно. — Я два раза подряд… не знаю. Обезумел? Такое бывает: когда ты один час нормальный, а следующий — нет? — Не сталкивался. Вернемся в дом. Тебе надо привести себя в порядок, ты пролежал здесь три часа. Драко пошел следом за Риваем, не особенно задумываясь о том, что происходит; позволил провести себя в ванную комнату, где эльф нагревал воду — он был единственным, кто в этом доме мог колдовать без опасений. Это было, пожалуй, непростительно: Драко ощутил вспышку желания придушить наглое существо, но оно, это желание, потонуло в усталости. И других мыслях. — Я засыпаю. — Это естественно. Они замолчали. Эльф кланялся до самого пола, с трепетом подбирал все листья, которые Драко вытаскивал из своей одежды и волос. Когда он начал снимать рубашку, обнаружилось, что местами на ткань налипла смола, и он отбросил рубашку на пол, приказав эльфу ее выкинуть. Туда же отправились брюки. Когда Драко встал обнаженным в центре ванной и посмотрел на себя в зеркало, он увидел свою худобу; бледность такую, что почти сливалась со стеной за ним; белые растрепанные волосы и лицо, из-за усталости выглядевшее постаревшим. Это было не то зрелище, которое могло его порадовать; но это был он, такой, какой есть. Таким ему предстоит жить дальше, и надо бы постараться держать себя в форме. Он опустился в горячую воду, не заметив, как Ривай ушел. Его тут же утянуло в приятную дрему, все мышцы расслабились, и мысли поплыли, бесформенные и беззвучные. Эльф замер в углу и, — все то время, что Драко пролежал в постепенно остывающей воде, — следил, чтобы хозяин не утонул. Сон прекратился со звуком, с которым обычно лопается магический щит. Драко перевел взгляд на эльфа — тот крупно дрожал и хватался за уши, и мямлил что-то про разрушение и неминуемую смерть. Наспех высушив волосы и одевшись, Драко перешел в коридор, выглянул из окна: маги в министерской форме били по щиту заклинаниями, и тот расслаивался, стекал, начиная с верха купола, а где был особенно плотным — лопался. Драко подумал, что время у него еще есть. Несколько минут, быть может; но стоило ему добраться до ступеней вниз, в него ударило заклинание, отбросившее его назад, и следом — еще одно, опутавшее руки. Эльф прыгал вокруг него, несвязно вопил, и это помешало Драко разобрать, что сообщили ему подошедшие авроры. Один из них выступил вперед, цепко осмотрел, будто Драко вот-вот мог выкинуть опасный фокус. — Палочки нет? Драко не посчитал нужным отвечать. Аврор аккуратно проверил его пояс и рукава, одернул края пиджака, осмотрел пуговицы — все четыре, хотя Драко даже предположить не мог, что можно было бы в них спрятать. Из-за спин авроров вышел Снейп и встал у стены. Драко должен был удивиться, что он здесь, но вместо этого разозлился, дернул руками, отчего аврор вскочил и направил на него палочку. — Не двигаться! — Пол холодный, знаете ли, — прошипел Драко. Идиотская ситуация. Он выпрямился и впился взглядом в аврора. Тот смотрел на него некоторое время, дал знак аврорам за своей спиной быть внимательными, и развернул белоснежный свиток. — Итак, мистер Малфой, мы вынуждены взять вас под арест… — И кто же вас вынуждает? — Под арест, — с нажимом повторил аврор. — По решению Министра магии… — Он лично решил этим заняться? Не то, чтобы я уважал Министра… — Мистер Малфой! Это был Снейп. Он даже не смотрел на юношу — уставился в точку над его головой, до побеления сжал губы, кутался в мантию. Аврор кашлянул. Снова посмотрел на свой свиток. — Аврорат имеет множество нерешенных вопросов по делам, в которых замешана ваша семья. Поэтому мы немедленно проведем допрос, после которого вы пробудете под стражей до… — У вас нет оснований! Что-то подсказывало Драко, что еще как есть; Снейп осуждающе смотрел на стену, авроры мрачно перешептывались. Кто-то еще поднимался по ступеням, не особенно спеша, и Драко увидел сперва остроконечную шляпу, нелепой формы очки на старом лице; директор, поднявшись, на секунду остановился, картинно переводя дыхание. Затем обошел ряды авроров и встал перед юношей, миролюбиво улыбаясь. Малфой подумал, что это конец. Вот оно, основание: Дамблдор наконец рассказал им, что Драко пытался его прикончить. — Ваш дом — истинная крепость, мистер Малфой! — одобрительно сказал директор. — Сколько усилий ушло на то, чтобы сломать все щиты. Но еще — господа авроры по какой-то причине мне не верят — я видел любопытный белый огонь. Скажите, а вы видели? Поддержите хоть вы меня. Драко кинул взгляд на Снейпа, на аврора с его свитком; ничего не подсказывало ему ответ. Это будет использовано против него? Это его спасет от ареста? — Не понимаю, о чем вы. — О. — Дамблдор напустил на себя расстроенное выражение. — Очень жаль. — Мы ведь говорили, никакого белого света… Может, только когда щит падал… Какая-то осадочная магия… — Я знаю, какие бывают эффекты при падении щитов, господин Норроу. — Дамблдор даже не повернулся к аврору. — Что ж, обсудим это в другой раз. Профессор, вы желали поговорить с юным Малфоем? Снейп сместил взгляд по стене ниже, но на Драко так и не взглянул. — Но постойте, допрос! Сначала допрос, потом, если обстоятельства позволят, аврорат может разрешить приватные беседы. Дамблдор вздохнул. — Разрешение на беседу Министр уже дал. Неужели вам надо напоминать такие детали? — Беседу с вами, директор, — Норроу раздраженно смял свиток. — Я могу постоять рядом. Драко почти восхитился его добродушной наглостью. Снейп, пресекая любые дальнейшие возражения, схватил Драко за ворот пиджака и увел его в комнату. Хлопнул дверью, наложил заглушающее. Путы, однако, не снял. — Они рады бы отправить тебя в Азкабан прямо сейчас. — Он сделал паузу, давая Драко время в полной мере осознать эту перспективу. — И за то, что этого не произойдет, будешь благодарить профессора Дамблдора. Замолчи, — он поднял руку, заметив, что Драко пытается возражать. — У них мало доказательств. Я не стану спрашивать, где твои родители… — Я и не знаю! — Разумеется, — Снейп усмехнулся. — Допрос состоится в любом случае. Ты понимаешь, какие вопросы тебе будет задавать? — Догадываюсь. — И понимаешь, что любой твой ответ может быть перекручен? — Конечно, я понимаю! Что мне делать, если они уже все решили? — Уповать на Дамблдора. Самому постараться тоже не помешает. — Драко понял, что Снейп имеет в виду. — Если директору удастся тебя вытащить, ты отправишься в Хогвартс и будешь сидеть там, не высовываясь. Ты меня понял? Снейп мгновенно сократил расстояние между ними, вцепился в ворот его рубашки и тряхнул Драко так, что тот едва не ударился головой о стену. — Я спрашиваю, ты меня понял? — Да. Убери руки. Снейп, конечно, не убрал. — Никаких побегов. Никаких выручай-комнат и особых зелий. Ты будешь колдовать настолько осторожно, чтобы авроры и слова сказать против тебя не могли. — О, об этом можешь не волноваться. У меня исчезла магия. Драко сказал это до того, как подумал; злость всколыхнулась в нем, накрыла волной. Снейп ему не поверил. — Обсудишь это с директором. Я уйду из школы, у меня есть… дела за ее пределами. — Уйдешь? Но ты… Ты понимаешь, что будет со мной? Они же все ненавидят меня! — Прекрати истерику. Защитишь себя, не маленький. Драко представил ситуацию, когда он окажется в школе, полной магов, считающих его приспешником Лорда. Это было даже не его воображение, а скорее линия, которая четко прочерчивалась в его будущем. — Где ты будешь? — Ты сможешь связаться со мной. В дверь постучали. Снейп отошел от него, и Драко привалился к стене. Как только Снейп уйдет, его поведут на допрос; ему нужно было время подготовиться, нужен был… небольшой отдых. Мерлин, да он недавно два раза чуть не обезумел, как ему вынести допрос в аврорате? Времени не было. Снейп уже открывал дверь, когда Драко осмелился просить: — Ты знаешь, где мои родители? Рука профессора замерла над дверной ручкой. — Нет. Я думал, ты знаешь. — И ты даже не будешь их искать? Какое у тебя важное дело, что ты просто бросаешь и меня, и их? — Возьми себя в руки, Драко. Он открыл дверь, за которой полукругом собрались авроры. Дамблдор сидел на наколдованном стуле и ел конфеты; Драко взяли под руки и повели вниз, вывели за черту замка. Когда они аппарировали, щит все еще сходил; магия, потрескивая, уходила в землю.