По дороге в Легенду (или путешествие Незнамо Куда и Немножко Дальше)

      Гермиона была зла.       Очень зла.        Настолько, что уже готова была перейти к руко, или даже НОГОприкладству.       Останавливало только то, что объект приложения эмоций и так уже был… приложенный.       Объекты.       Оба.       Больше всего она, конечно, злилась на себя. Потому что про Эйри она давно знала всё, что можно было, и приучилась его глупостям не удивляться — просто, чтобы сохранить хоть часть нервной системы.       Но по какой-то неизвестной, совершенно мистической причине, посмотрев Боромиру в недовольную не бритую… лицо — она решила, что он взрослый, разумный человек.       Сейчас, глядя в эту недовольную не бритую… лицо — в ту часть, которую можно было разглядеть под слоем грязи и крови — Гермиона взрослого человека не видела. Она видела кого-то, по возрасту недалеко от Эйри ушедшего.       Эйри, сидящий рядышком и подпирающий — и сам опирающийся на — гондорца, многоопытно молчал, стараясь не отсвечивать.       Не то, чтобы это сильно помогало: он время от времени встряхивал челкой — то ли в глаза она ему лезла, то ли ощущалась теперь по другому — невольно привлекая к ней внимание.       Челка была какого-то снежного цвета, не белого, а почти кристаллический прозрачного. Она слегка бликовала в пробивающихся между верхушек деревьев лучах солнца.       И каждый раз, краем глаза улавливая эти блики, Гермиона только сильнее зверела.       Потеря цвета не была смертельной. Сама по себе — она не была даже опасной. Это Гермиона могла сказать со всей уверенностью. Она была очень и очень неплохим колдомедиком, мягко говоря, и уже несколько раз тщательно обследовала его — их обоих. Цвет — просто индикатор. Показатель того, насколько сильно выложился организм, в какие резервы пришлось забраться.       Он вернётся — скорость восстановления у Эйри всегда была очень высокой — и уж кто-кто, а Гермиона эту скорость знала в чётких цифрах и графиках.       Нет, бесилась она не поэтому. И даже не потому что Эйри опять приспичило играть в героя — хотя бы потому что он не играет героя, он по жизни такой… слабо адекватный.       Но вот то, что у него не хватило хладнокровия наложить стазис, чтобы дождаться её, или хотя бы позвать на помощь, но зато хватило дурости, чтобы заблокировать большую часть только-только восстановленных связей — вот это её драконило не по-детски.       Собственно, чёлка ведь поэтому и побелела. Потому что в их личном Мире-на-Троих сил хватило бы, чтобы оживить не только одного Боромира, но и все остальные трупы на расстоянии ближайших трёх километров. Вот только Эйри черпал из себя, даже не пытаясь… даже не думая… Аргх!       То, что сотворил Эйри, было чудом.       Но это было чудо дурака. Боромир ведь не умер на самом деле, даже после остановки сердца — он всё ещё был жив. И поднять его на ноги было конечно сложно, но не запредельно. Гермиона могла. Не то чтобы особенно легко, но она это умела. Потому что она знала что делать.       А Эйри не знал. Он действовал наитием, внутренним чутьём. Вот только действовал не совсем правильно. Вместо того чтобы, поддерживая в раненом жизнь, закрывать повреждения — он вливал в Боромира свою силу, пытаясь, говоря условно, наполнить водой дырявую бочку. То, что ему в итоге всё-таки удалось помочь — действительно чудо.       — Но я выжил, — и Гермиона, до того ходящая взад и вперёд перед ранеными, развернулся резко, как атакующая кобра.       Это Боромир не вовремя о себе напомнил.       — Выжил, — шипела она тоже гадюкой, — но только чудом! И неизвестно, как долго это чудо продлится. И повторится ли ещё раз! И удастся ли исправить то, что он тут «начудил»! Потому что Эйри не лекарь — он калекарь! Вы с ним выжили практически случайно. Будь у него чуть меньше сил, будь ты в чуть худшем состоянии, засомневайся он хоть на мгновение, не совпади вы энергетиками — и трупов было бы два.       Рон за сознанием мрачно молчал.       От Эйри доносились только тихие отголоски. Ослиное упрямство и баранья уверенность, что он всё сделал правильно.       Вот это, кстати, было совершено отдельной головной болью. Эйри физически был не способен раскаяться в спасении кого-либо. Даже если от его действий вреда было больше, чем пользы. Даже если его не просили никого спасать. Даже если в процессе он чуть не погиб сам. Особенно если в процессе он чуть не погиб сам.       Да, Гермиона прекрасно знала, кто в этом виноват. Поимённо. И почему Эйри поступает именно так. И даже осознавала, что сейчас всё гораздо лучше, чем, например, в школе.       Только это знание не помогало ей относится к ситуации проще.       Она отказывалась терять его, только-только обретя вновь!       Рон транслировал решительное согласие и лёгкое, злорадное веселье.       Эйри… Эйри наглядно доказал, что не способен принимать здравые решения — к тому же он ранен и травмирован, а потому права голоса лишается.       Боромир — на ближайшее неопределённое будущее — может считаться частью Эйри, а потому его тоже никто спрашивать не будет.       «Ничего, — с угрозой подумала она, — вы у меня тут все ещё попляшете. Я тут ещё всех вылечу! И тебя, и его… И себя. Где там моя валериана?»       ***       Двигаться дальше собирались сразу же, как только Эйри и Боромир смогли устойчиво стоять.       Вот только разница между «стоять» и «идти» — оказалась уж слишком существенной. Бежать они пока не могли — были слишком ослабленными. А бежать надо было — у похищенных хоббитов каждая минута могла быть на счету. И все это прекрасно понимали.       И выход Эйри видел только один.       Сейчас, после объединения, любой из них мог переместится к остальным — не важно, как далеко они находились. Даже мифрил бы не удержал.       Потому их с Боромиром можно было оставить здесь, а когда они оклемаются достаточно — судя по ощущениям, не больше 4-5 часов — Эйри аппарирует их к Гермионе.        Отличный же план, ну!       Гермиона план не оценила. И радостной почему-то не выглядела. Гермиона — и, внезапно, Арагорн.        Он тоже был категорически не согласен оставлять раненых товарищей.       И если бы не Мерри и Пипин…       Гермиона сдалась не сразу. И присоединившийся к Эйри Арагорн не особо помогал. Хотя бы потому, что Арагорн для неё в принципе был не особо авторитет.       Не в том, что касается жизни и здоровья одной трети их общей души, по крайней мере. Самой проблемной, да.       Проблемная треть хлопал своими красивыми зелёными глазами и имел вид человека, совершенно уверенного в своей непогрешимой логике.       Для справки: Гермиона ненавидела, когда Эйри делал такой вид. То, что он с годами научился под любую свою дичь подводить логические доводы — меньшей дичью его идеи не делало.       Больше Гермиона ненавидела только признавать, что в этой дичи Эйри может быть отчасти прав.       ***       Арагорн бежал вперёд и вперёд, размеренно, со всем своим многолетним опытом, отсчитывая милю за милей, разделявшие его — и тех, кто бежал с ним, — и оставленных позади Эйри и Боромира.       Бежал — и сам себе удивлялся.       По позвоночнику до сих пор волнами прокатывались отголоски стылого ужаса, который он испытал, вбегая на ту злосчастную поляну.       Арагорн был… старым, пусть и плохо подходило это слово долгоживущим арнорам. Восемьдесят лет — не малый срок для человека. Но дело было не только в количестве лет. Дело было ещё и в том, как он их прожил.       Жизнь не была к нему добра — ему случалось терять товарищей. Друзей. Близких и родных, без которых не мыслишь самого себя. Ему приходилось провожать в последний путь совершенно не знакомых, случайных разумных, к которым он не успел на доли секунды.       Он знал эту боль и этот страх — и знал, что годы притупили остроту чувств, как будто стёрли часть краски.       И тем удивительней для него было собственное состояние.       Если бы там был Леголас… Или Арвен… Да даже и так! Ни разу, даже после смерти матери, не помнил Арагорн такого за собой — чтоб всё нутро наружу, и из всех желаний только лечь и умереть рядом. Ни разу, даже на мгновение. А тут…       И ведь сколько они знакомы? Чуть меньше двух недель? С Боромиром подольше — пусть и в одностороннем порядке — но, если бы на поляне был один Боромир, Арагорн уверен, реакция была бы в разы менее острой.       Что-то происходило здесь и сейчас безумно важное, не только для Средиземья, но и для него лично, что-то менялось в нем самом. Что-то, чему он пока не мог дать названия.       ***       — Прости.       Эйри, прикрывший глаза от усталости, распахнул их так резко, что будь они в мультике, и поднятый ресницами порыв ветра сдул бы всё листья на своём пути. Ну потому что… Что?!       Боромир на Эйри не смотрел. Он отрешённо пялился в небо (Эйри проверил — ничего особо интересного там не было, одни облака), и вид имел какой-то… философский, что-ли?       Поттер что-то ничего не понимал.       Они ж вроде всё время были на глазах друг у друга. Они ж практически не разлучались. Что именно, а главное когда именно, Боромир успел такого сделать, чтобы сейчас извиняться? И… стоп.       Паадаждите-ка. Точно ведь!       Тогда Эйри толком не обратил внимания — ему было некогда, он паниковал, на минуточку! — но ведь и тогда, на поляне, когда собирался умирать, Боромир за что-то просил прощения.       — За что?       Боромир провернулся и глянул Эйри в глаза — впервые, кажется, со дня знакомства. А глаза, кстати, красивые. Синие такие, глубокие. Вот только бы чувства вины в них было чуть поменьше, да…       Причем вина-то знакомая. Как-то так Эйри себя чувствует каждый раз, как вспоминает про Снейпа. Или, что несколько ближе к их ситуации, о своем шестом курсе, когда он докапывался, за неимением лучшего приличного слова, до Драко Малфоя. Но у Хорька хоть рыльце — пусть и не особо добровольно — и правда было в пушку. А тут… мда.       — Я ждал от тебя предательства, отказывал в доверии, хотя знал, сколько ты значишь для Рона. Я ждал от тебя предательства, — с болезненной честностью добровольно идущего на эшафот повторил Боромир, — но предал всех сам. Потом испугался сделанного и трусливо сбежал, подвергая остальных опасности. И ты чуть не погиб, спасая меня. Прости.       Говорить, что зря он это сделал — Боромир не стал. И не потому, что считал себя таким важным, что его обязательно надо спасать. Или потому, что не хотел жить — видят маяр, он хотел. Но Эйри — действительно — чуть не погиб, спасая его, и сказать такое было бы неуважением ко всему, что он сделал. Боромир никогда не был настолько неблагодарен.       А ещё — потому, что Боромир, всё-таки, не вчера родился. Он понимал, видел — Эйри и не думал его спасать. Он вообще в этот момент не думал — это был почти бессознательный порыв. И тем стыднее было Боромиру — у чужака, некроманта, того, кого он изводил своими подозрениями, первым инстинктивным порывом было не добить источник беспокойства — а спасать его, жертвуя собой.       О том, что Эйри не изводился — и, в принципе, его подозрения едва заметил — Боромир как-то не подумал.       А Эйри было просто некогда — он сначала радовался встрече с Роном и Гермионой, а потом старательно их НЕ лапал, чтобы не спровоцировать объединение. Он в принципе — за что ему было немножко (ладно, сейчас уже не немножко) стыдно — остальной отряд и замечал-то по остаточному принципу, слишком занятый борьбой с безусловными инстинктами. А у него под носом вон какие страсти кипели, оказывается.       Признаваться ему в этом, впрочем, совершенно не хотелось. Не сейчас, по крайней мере. Эйри не безосновательно подозревал, что его сейчас всё равно не услышат.       Боромир… действительно мыслями был где-то не здесь. Он смотрел в небо и — впервые в жизни — ни о чём не думал. Ни о Гондоре, ни об отце, ни о брате, ни о Враге. Он просто… прислушивался, улавливая шальную радость и облегчение где-то внутри себя.       Эйри не мешал. Он почти купался во внутреннем отрешении, обволакивающем привычное «беги-беги-беги», приходящем обычно после того, как от очередного края его отнесло очередным чудом.       И ни один из них в этот момент не думал, что их состояние — не только их.