Задания бывают разные

В небольшом ресторанчике было очень уютно. Обои были фактурными и тёмно-зелёными, персонал был милым и плохо понимающим по-английски. На их «столике на двоих» в прозрачной маленькой вазе стояла одна единственная красная голландская роза без шипов, по всей видимости, обозначавшая романтический ужин. Меню тоже принесли быстро, и оно было на трёх языках. Впрочем, «виски» – везде «виски». Но Соло всё-таки вернулся к остальному меню из простого приличия и выбрал первую попавшуюся цифру. Жестом он подозвал официанта. – Утиную печень в яблоках и бокал белого полусухого Egly. А моему очаровательному спутнику? – он мягко улыбнулся Илье, глядя куда-то в его переносицу, чтобы удерживать ту же улыбку, и протянул ему руку, предложив вложить ладонь в свою. Так обычно поступают американцы со своими красивыми жёнами или молодыми невестами, желая показать всем и каждому, как всё у них в семье прекрасно и замечательно. Вот нихрена это не так. Русский, устроившись напротив американца и не заметив толпы жующего народа вокруг, выдохнул – похоже, был шанс перевести дух. Эта мысль жила ровно до того момента, как сидящий напротив Соло, позвав официанта, протянул Илье руку через стол. Курякин медленно поднял взгляд от меню, потом вытаращился на пальцы американца, встретил его улыбку и только тогда сложил два и два. Да что ж за день-то такой!.. Сделав вид, что он зачитался перечнем блюд и потому замешкался, Илья, пытаясь улыбаться (не мягко, а хоть как-то, чтобы не распугать людей вокруг), моргнул несколько раз и опустил ладонь поверх руки напарника. Та была холодной, несмотря на тёплый вечер, и, непроизвольно облизнув губы, чтобы говорить было проще, агент ткнул в меню, едва ли глядя на то, что выбирает. – И воды. Простой, – стараясь быть «очаровательным», как его назвал американец, русский, переборов в себе желание пнуть второго под столом в колено, кивком головы отпустил официанта. Запястье уже жгло от этого слишком близкого контакта, и Курякин убрал бы руку, да обслуживающий их голландец, передав заказ на кухню, встал около барной стойки, подпирая её собой и издалека наблюдая за спутниками: однополые отношения всё ещё были в новинку даже в открытой и толерантной Европе. Это повышенное внимание натолкнуло на мысль. Постаравшись скользнуть взглядом по залу как можно менее заметно, русский поймал внимание Соло: – Нас пасут, – одними губами и почти беззвучно. – Проверяют, – указывать на нужный столик нужды не было: Илья мог сомневаться в чём угодно, но отрицать, что сидящий напротив был хорош в слежке и обнаружении оной, не мог. Пальцы на ладони напарника непроизвольно дёрнулись раз и тут же ещё. Наполеон знал, что за ними наблюдают. Во-первых, это было логично: если уроды утрудились утыкать весь их номер прослушивающими устройствами, они точно не поленились бы прийти сюда, когда столик был записан на совершенно понятную фамилию: на ту же, что и номер. Их, помимо всего, выдавало ещё и то, что посетителей в ресторанчике было немного. Заняты были только четыре столика, включая и единственный, украшенный голландской розой. За одним сидел делового вида норвежец, заканчивающий есть свою форель, и усталость, залёгшая кругами под его глазами, а ещё прямая спина и совершенно равнодушный взгляд, который остановился на Соло только единожды, выдавали в нем человека, приехавшего в командировку. В Амстердам. Слишком издевательски, но с их Ильей «отдыхом в Европе» всё равно не сравнится. За ещё одним столиком, в самом углу, сидела чирикающая парочка влюблённых, растрепанных и взволнованных своей молодостью. Забрести парочка могла сюда только после долгой прогулки по Амстердаму – прогулки, которая их совсем не утомила. Они были полностью поглощены друг другом и бутылкой своего выдохшегося шампанского – полупустой, кстати. Третий столик был занят двумя мужчинами, которые не походили даже на друзей. Они находились в удобной для слежки позиции, которую могли выбрать только профессионалы. Им обоим была видна дверь и все окна, открывался прекрасный вид на зал, в особенности, на их столик, а Наполеон сидел к ним почти спиной. Всё, что он мог уловить – торс одного из довольно крепких парней. И это всё. Но бросаться на них с Ильей они всё равно не собирались. Не было никакого резона. Поэтому-то Соло и был уверен, что они скучают в ожидании уже не первый час, а официант успел устать обновлять их бокалы с вином. Пальцы большевика в ладони Соло мелко дрогнули несколько раз, и Наполеон рефлекторно сжал чужую ладонь в своей, в немой просьбе не волноваться. Один из мужчин поднялся и удалился в сторону глухой двери: по всей видимости, сидели они тут в самом деле очень долго. Курякин бессознательно повёл плечом, когда ладонь под его рукой зашевелилась, а пальцы сдавили запястье. Сдерживающий жест не столько успокоил, сколько отрезвил: легенда. Сливать её было нельзя. Американец, похоже, думал так же, но зашёл дальше. Взял принесённое вино и, глядя на Илью через стекло бокала, небрежно бросил: – Когда откроется дверь уборной, ты меня поцелуешь и нечаянно смахнешь стакан воды на пол. Услышав новый план, уже русский сдавил чужую руку в своей. «Поцеловать, серьёзно?» Говорить он сейчас не мог, но смотреть – сколько угодно и сколь возможно выразительно. Курякин вообще чаще пользовался взглядом, чтобы спросить что-то или о чём-то заявить, но сейчас невербальные сигналы, посылаемые им в сторону Соло, можно было резать ножом. Американец обладал хорошими актерскими данными. Эта способность и только она позволила ответить на этот убивающий взгляд доброжелательно и почти что равнодушно. Соло понимал, что дело тут не только в нежелании Курякина выполнять такое безапелляционное и неприятное указание: они оба знали, что сделать это нужно. На них всё ещё смотрел официант, чтобы ему было неладно, и Наполеон из всех сил старался не обращать на это никакого внимания. «Ты совсем охерел?» - выражение голубых глаз всё ещё было однозначно в своём выборе, но времени на размышления или выдвижение собственного контрплана у Ильи не осталось – за спиной скрипнула дверь туалета. Вот теперь – без вариантов. Вцепившись в руку американца и прижигая его на месте взглядом, Курякин порывисто подался на него, словно произнесённый напарником тост всколыхнул внутри чувства, которые контролировать было невозможно – только выплеснуть здесь и сейчас. С какой-то стороны так и было, вот только поцелуй с другим мужчиной в списке желаемого не значился. Хорошая драка – да, но то, что он делал сейчас – нет, и всё, что хотелось выразить кулаками, сейчас вложилось в жёсткое, почти грубое движение его губ относительно губ Соло. Наполеон ещё никогда не чувствовал столько агрессии, вложенной в ненасильственный жест: движение чёртового большевика было порывистым, будто бы он в самом деле собирался бить своего зарвавшегося коллегу, а не следовать легенде. Пластика тела была неестественной, и это было даже лучше, чем Соло мог себе представить. Не поцелуй, разумеется, это как раз было очень странно. Губы Ильи почему-то были тёплыми и солёными: это все, что успел понять Наполеон помимо очевидного и уже привычного «шевельнешься – и я тебя убью». Свободная рука русского сама собой вжалась в край стола, ища опору, потому что ему пришлось приподняться навстречу, перегибаясь через сервировку, и словно ненароком скинула стакан на пол. В стороны разлетелись осколки, а минеральная вода брызнула на их брюки. Через секунду в ресторане всё замерло. На то было целых три причины, две из которых были довольно громкими: почти сразу следом за звоном разбитого стекла, привлёкшим внимание всей немногочисленной аудитории, ставшей свидетелями этого представления, послышался громкий звук выдвигающегося стула. – О боже, ты не поранился? Сейчас вернусь. Когда стакан оказался на полу, держаться за край стола стало удобнее – ничто не мешало, но Курякин не успел выпрямиться, как на ногах оказался и запричитавший Соло. Смотря на то, как он суетится, Илья поймал себя на мысли, что уж второй-то агент удивительно органичен в роли манерного гея. А не может быть так, что он и правда… ну, на два фронта? От такой возможности в животе неприятно ухнуло, и русский потряс головой. Официант так себе и стоял, непрофессионально растерянный и не знающий, что ему делать. Хотя Соло знал, что уж он-то был должен тут появиться с бумажными полотенцами в первую очередь. Но этого не произошло. И это дало Наполеону небольшую фору. Смущенный таким вынужденным вниманием фотограф с пятном на брюках неуверенно продефилировал между столиков и неосторожно задел плечом сбившего шаг мужчину. Уже в следующую секунду дверь за спиной Соло закрылась. Илье же осталось только сесть обратно на стул, пребывая один на один со своими мыслями и внезапными озарениями, а ещё с несколькими людьми, которые внимательно смотрели на него со всех сторон. Курякин почувствовал, что краснеет. Как школьник, блядь, который дёргал девочку за косичку, а потом случайно разбил окно. Хотя, правда, в их случае за косичку он дёргал мальчика… Чёрт. В то же время в тусклом свете уборной маленького ресторанчика Соло, приложив бумажную салфетку к пятну, открыл хороший кожаный бумажник, который, наверное, было удобно держать во внутреннем кармане своего летнего пиджака этому неаккуратному господину, забывшему, что нельзя уделять внимание только той руке, под которой лежит оружие. Там были деньги. Цветные европейские бумажки. Несколько секунд Соло не находил ничего интересного, а потом в одном из тайных карманов, которые прячут часто непонятно что непонятно от кого, он нашёл чек, выписанный от имени Клауса Веггера. Бумажник отправился в мусорную корзину тут же. В зал, всё ещё растерянный, вернулся тот же фотограф, держа в руках несколько бумажных полотенец. В зале Курякин, второй раз за вечер чувствуя себя неуютно, разыгрывал перед официантом безалаберного и рассеянного писателя: – Прошу прощения. Я… переволновался. Глупо вышло, – глупо было городить весь этот бред, но образ обязывал. Поглядывая сверху вниз на процесс уборки, русский, сориентировавшись на движение сбоку, вскинул взгляд на подошедшего Наполеона, чувствуя непрошенное, но вполне ощутимое облегчение: разбираться со всем этим одному было как-то не особо. – Всё в порядке, Филипп? – светлые глаза, внимательно скользнувшие по напарнику вверх-вниз, спрашивали о другом: «Что нашёл? Ведь нашёл же. Вижу». Соло передал Курякину несколько бумажных полотенец через стол. Официант, нагруженный осколками, уже довольно оперативно испарился. – Наши друзья ещё не обналичили чек, который со вчерашнего дня обещает им награду за внеурочную работу в этот прекрасный летний вечер. Завтра с утра я его проверю, - Наполеон ещё раз взглянул на Илью, теперь холодно и внимательно, и заметил следы румянца. Не было решительно никакой возможности того, что это неудачно упавший свет. Короткий взгляд, брошенный на левую сторону шеи большевика, подтвердил, что это было именно оно. Когда Илья злился и был готов взорваться, красные пятна появлялись и у воротниковой зоны. Этот невербальный сигнал был Соло хорошо известен. Такие цветовые маркеры были почти обязательным атрибутом любого нервного человека. Сейчас у Курякина таких пятен не было: это была не злость, и Соло решил вернуться к делу: – А спонсором этого вечера выступил некий Клаус Веггер. Знакомо это имя? Илья опустил напряжённые плечи, крутя в руке вилку – первое, что попалось: – Фамилия знакома, – после секундной паузы он коротко бросил, хмурясь, – но не имя, –глянув за своё плечо, словно оценивая, через сколько минут им принесут ужин, а на самом деле прикидывая, может ли их кто-то слушать, Курякин, убедившись, что на горизонте чисто, наклонился к Соло и понизил голос, говоря так, чтобы слышал только напарник: – Лет пять КГБ ловило одного Эрика Веггера. Немец. За пятьдесят. Торговец драгоценными камнями. Вывозил их из Якутии – не своими руками, конечно. Поставил на поток. Наверху заволновались, когда он стал поставлять камни не в ювелирные дома, а учёным. Для разработок лазеров и аналогичных установок. Я в операции не участвовал, но в деле отмечено, что цель была уничтожена. Без подробностей. Со стороны могло показаться, что они сплетничают друг с другом о каком-то своём знакомом. Потому что равнодушная заинтересованность и спокойная улыбка не выдавали совершенно никакого напряжения. А, тем временем, оно было – Наполеон ощущал его собственной шкурой. По всей видимости, речь шла о семейном бизнесе. По-немецки отлаженным и скрытным, раз даже КГБ не могло ничего сделать на подконтрольной им же территории. То, что это имя всплыло так легко, немного настораживало. С другой стороны, не было никакой вероятности того, что этот чек американцу просто «подарили», но желание идти в предполагаемую западню пропало почти что мгновенно. Аккуратно сложенная вдвое бумага, покоящаяся в кармане, теперь оказалась бесполезным грузом, своё уже отжившим. Илья качнулся назад, стараясь улыбнуться Соло, потому что официант, нагруженный подносом, начал движение от барной стойки. Тем «что-то», в строчку с которым он ткнул некоторое время назад, оказался салат. Даже не так – таз салата. В огромной прозрачной миске была гора зелени, несколько разрезанных маленьких помидоров, кукуруза и наструганная морковка. Курякин сходу почувствовал себя одновременно бараном (потому что не прочёл нормально меню) и козлом (потому что сейчас ему придётся жрать всю эту траву). «Добрый» официант поставил рядом ещё один стакан с водой, и Илья «выпал в осадок» окончательно. Соло мужественно выдержал полминуты, дождавшись, пока посторонний снова отойдёт, наклонил голову, подпирая висок ладонью, и, не в силах больше сдерживаться, сотрясся в приступе безудержного, но беззвучного смеха. Гора зелени, кое-где украшенная спелыми черри, высилась перед бедным Курякиным, будто бы гомеровский холм Трои перед Парисовым войском. Предстояло долгое и изнурительное сражение. От сочувствия агент ЦРУ даже зажмурился и закрыл глаза на несколько секунд. Остатки смеха он проглотил с помощью своего белого полусухого. – Вацлав, ты не говорил мне, что решил перейти на вегетарианскую пищу, – укоризненные нотки, тонко нашинкованные с одним его спутнику заметным издевательством, прозвучали в голосе Наполеона, берущего в руки вилку для птицы, – Мы ведь должны всем делиться друг с другом, и как жаль, что я не могу разделить с тобой твою диету. Курякин взял вилку, мужественно издалека кивнул официанту, словно тот принёс то, о чём агент мечтал весь день и весь вечер, и зашипел, упираясь тяжёлым взглядом в напарника: – Ещё одно слово, Филипп, и я всё-таки поделюсь с тобой этим, – и уже тише в разы, – …надену таз на твою голову, – русский яростно ткнул прибором в гору зелени, нарушая изысканную травяную композицию и давая себе слово, что ещё отыграется на коллеге за этот издевательский тон и за то, что из-за его манёвра «рука в руке» в самом начале вечера он, собственно, заказал эту пищу богов. Через десяток минут из козла Курякин стал подушкой. Именно так он ощущал себя, набивая живот тем, в чём распознал рукколу, «айсберг» и шпинат. Убойное сочетание. Надежда найти на самом дне таза хотя бы кусочек мяса, истаяла очень быстро. Запивая зелень водой, Илья мысленно твердил про себя, что все эти лишения он испытывает исключительно ради задания. И компания американца, и кровать, одна на двоих, и этот прекрасный питательный ужин – всё ради того, чтобы исполнить свой долг уже даже не перед Отечеством – перед миром, настолько была велика его «душевная боль». – Завтра у нас по плану биеннале, – отпустив официанта с остатками салата и попросив кофе, Курякин вместе со стулом пересел ближе к столу, облокачиваясь на него локтём. – Ты готов? – в конце стоило бы прибавить «дорогой», но язык не поворачивался. – Как скаут, – серьезно уверил он Илью. – Кроме того, в качестве развлекательной программы, нужно разузнать о счёте нашего благодетеля и о нем самом, не поскупившемся на такую армию дорогостоящей техники в нашем номере, – Наполеон помолчал ещё минуту, изучая своего спутника, и потом всё-таки решился, понизив голос, и не издеваясь совершенно точно. – Когда в последний раз ты видел гомосексуалиста? Ты одет как советский инженер без чувства стиля, а не как модель, Вацлав. Нужно найти что-то более… – он сделал неопределенный жест рукой, - подобающее. Бросив взгляд в сторону двери на кухню, за которой скрылся официант, направившись за их заказом, Курякин слушал Соло вполуха, однако, слышал всё, что тот говорил, и на новой фразе вздрогнул, сложив пополам вилку, которую всё ещё перебирал в пальцах. Медленно, словно в покадровой съёмке поворачивая голову к напарнику, русский упёрся в него настолько убийственным взглядом, что тот был обязан воспламениться: – Я одет нормально, – он не бросился вперёд только потому, что им ещё предстояло жить в отеле напротив, и, вероятно, время от времени есть именно в этом ресторане. Громить его сейчас – глупый поступок, но, чёрт побери, как зачесались кулаки!.. – И я никогда не видел геев, судя по всему, в отличие от тебя. Что делал этот Соло? Специально провоцировал? Илья ничему уже не удивился бы, но оторваться от прожигания новых лишних дыр в физиономии напарника не мог. Руку с вилкой пришлось убрать со стола, чтобы никто из посетителей не заметил, как он потерял над собой контроль. – Я не буду одеваться как они, – в голове сразу всплыл образ расфуфыренного мужика, подкрашенного, завёрнутого во что-то цветастое и облегающее. Тут же замутило, и Курякин жадно выпил остатки воды, подавляя в себе непроизвольный рвотный рефлекс. – Надеюсь, ты не собираешься портить мне брюки во второй раз и втыкать в них эту вилку, – заметил Соло, отвечая открытой неприязнью на эту очевидную агрессию. Драки ему не хотелось. Вино, бренди, хороший ужин и усталость давали о себе знать: хотелось думать, решать имеющиеся проблемы, а не мужественно сражаться со змием советского сознания на полу этого замечательного заведения. Хотя змий, кажется, горел желанием совершенно противоположным и физические увечья его манили. – Позволь спросить. Только что ты сказал, что ты никогда геев не видел. Теперь говоришь, что не будешь одеваться «как они». Каким же образом ты собираешься классифицировать одежду, если не имеешь понятия, о чём речь? – он наклонился ближе, хорошо зная, что если сейчас туша большевика захочет на него прыгнуть, ей не помешают и не поспособствуют лишние сантиметры: почти заботливо Соло поправил лацкан на груди Курякина. – Двойная настрочка, теплый цвет. Пиджаки этого покроя вышли из моды два года назад. Ни один уважающий себя человек, зарабатывающий внешностью, не наденет это на себя под страхом расстрела. – Я разберусь с этим завтра. Сам, – чтобы принять помощь от напарника, нужно было иметь не только стальные яйца, но и стальные нервы. Если с первым у русского всё было отлично, то со вторым… Представляя, как он будет таскаться с Соло по магазинам и выслушивать комментарии относительно того, что его гардероб устарел, а вкуса у него нет и не было, Курякин побелел от злости и перехватил запястье около своей груди, сдавливая в захвате, но… Официант вернулся, и пришлось сделать вид, что теперь уже он нежно держит любовника за ладонь, перебирая его пальцы и глядя в глаза напротив с нескрываемой лаской (последнее слово зачеркнуть и вписать «яростью»). Весьма ловко. Соло был вынужден мягко и почти что доброжелательно улыбаясь в ответ, так и держать руку в немного неестественном, будто незаконченном жесте. В его голове услужливо прозвучал контраргумент, что вкус, приобретённый в работе, не пропадает никогда, равно как и ковбойская походка через годы после смерти последней рабочей лошадки, но ничего такого Наполеон вслух не сказал. Ему было достаточно этого отрывистого и очевидного «держись подальше». – И внешностью я не зарабатываю. Я писатель, – оповестил американца, едва на их столике появилась последняя часть заказа, а третий лишний удалился за счётом, который Илья ухитрился попросить у него в перерывах между поглаживаниями запястья Соло и взглядами, бросаемыми в его адрес. Из дверей кухни вышел человек, видимо, хозяин ресторана, на ухо которому официант, обслуживающий агентов, стал что-то быстро нашёптывать, указывая подбородком на столик, напряжение над которым усиливалось от минуты к минуте. Это означало только одно: размыкать рук пока не следовало, и Курякин скрипнул зубами, улыбаясь американцу, а глазами кроваво его разделывая здесь и сейчас. – Господа! – ну что ещё за чёрт… Илья, отсчитывающий секунды до конца представления, вздрогнул, понимая, что человек от стойки переместился к ним. – От лица нашего ресторана я хотел бы принести вам извинения за нерасторопность моего служащего. Надеюсь, романтический вечер не был испорчен? – голландец забегал глазами от лица одного к другому. Первым нашёлся Соло: используя все фибры своего обаяния, он искренне и по-филадельфийски улыбнулся человеку, стоявшему в двух шагах от их столика. – У Вас замечательное заведение, и мы прекрасно провели вечер, – он перетянул их сцепленные руки к своей груди для выражения полной искренности, и с тем же доброжелательным удовлетворением взглянул на Курякина, тут же накрывая его ладонь второй рукой, – Верно ведь, Вацлав? Приятный ужин? После всего, что имело место в ресторане этим вечером, номер уже не казался таким уж неприятным местом. По крайней мере, их там только слушали, значит, если устно поддерживать легенду, можно было «отпустить» себя в плане поддерживания образа идеальной гейской пары. А одна на двоих кровать… мелочи. Заставляя себя думать о последнем именно в таком контексте, Илья, старательно разыгрывая на публику человека, который искренне доволен всем, в том числе и пленением руки спутником, несколько раз кивнул в ответ на его вопрос: – Да, всё отлично, – теперь сплетение пальцев перекочевало в сторону Соло, но Курякин против не был. Что угодно, чтобы настойчивый человек свалил куда подальше. – Прекрасно. Я рад. Тогда этот ужин за счёт заведения, господа. Приятного вам отдыха, – и с поклоном мужчина ушёл, оставляя агентов наедине. Проводив голландца долгим взглядом, Курякин глянул на Соло, отбирая у него свою ладонь: – Мне всё это не нравится, – заявил коротко, щурясь в свою чашку с кофе и делая первый глоток. – Кажется, что все повязаны, и это бесит. Похоже, что нужно было просто отдохнуть. Выспаться. Благо биеннале начиналось завтра после полудня: бомонд не привык вставать рано. – Ешь, – светлые глаза указали на десерт американца, – и пойдём отсюда. От чужих взглядов (русский, кстати, не был уверен, есть ли они на самом деле или это просто разыгралась паранойя) волосы на загривке стояли дыбом. Голова начинала предательски болеть – всё из-за нервного напряжения проходящих суток. Курякин откинулся на спинку своего стула и, стараясь скрыть этот жест, потёр ноющий висок: не хватало Соло проходиться ещё и по его самочувствию. Голландец ушёл, оставив Наполеона наедине с ироничной мыслью о том, что платить за траву для большевика им не пришлось: Амстердам сам оплатил этот эксцентричный выбор. Вынужденное тепло чужой ладони пропало, Наполеон равнодушно взглянул на белую вазочку с красивого цвета сорбе, поверх которого красовался листок мяты, и взялся за столовый прибор. Он мельком оглядел зелёный зал ресторанчика, потеряв необходимость смотреть только на своего спутника. Один из наблюдателей ушёл некоторое время назад. Второй наблюдатель допивал своё вино. За столом уже не так уверенно и на приглушенных тонах говорила парочка: девушка, явно уставшая, вжалась в деревянную обивку стены рядом с собой. Соло прошёлся взглядом по залу ещё раз. Чего-то не хватало. Чего, он понял не сразу. Норвежец с уставшим лицом куда-то делся, и столик его был девственно пуст и чист, как лик Девы Марии. Когда он успел исчезнуть, куда он исчез и почему Соло этого так позорно не заметил? Чем он был вообще занят? Увлёкся этими насильственными воркованиями? Соло закончил свой десерт минут через семь. Он поднялся, оставил чаевые на столике и, подождав большевика, с вежливой улыбкой, адресованной официанту, вышел на улицу. Амстердам дышал летней ночью, пропитанной прохладой от самых мощёных улочек до бескрайнего чёрного неба. Проклятая Европа была неотразимо элегантна летними ночами – и вот это в самом деле было довольно романтично само по себе. Уже через десять минут американец звенел ключами от их номера. В помещении было немного душно, поэтому Наполеон открыл окно ненадолго, без слов взял свой халат и закрылся в ванной по крайней мере на полчаса. У Ильи на этот счёт были свои соображения, но протест выразить было некому: за стенкой уже лилась вода. Оставалось лишь сцепить плотно челюсти и ждать, когда настанет его черёд. Ковбой плескался грёбанных полчаса. Озверев под дверью ванной, Курякин прошёл внутрь, едва место освободилось. Включив для себя не просто горячую воду – почти кипяток, агент встал под него, задыхаясь на вдохе и первый раз за день позволяя себе расслабиться. Это задание определённо простым не будет. Знал ли Уэйверли, когда отправлял его, что нервы из него будет тянуть практически всё? Или это какая-то проверка, которая, как он считал, закончилась после успешной миссии по уничтожению бомбы? В голове англичанина можно было оказаться, только сделав трепанацию черепа, но лишаться начальства Курякин не хотел. За исключением некоторых моментов, теперешнее его положение (не в этом городе и не на этом задании, а вообще, в А.Н.К.Л.) его устраивало. Соло холодный душ привёл в порядок и отрезвил мысли, парфюмированный лосьон сделал всё остальное, поэтому когда за русским захлопнулась дверь в ванную, мир уже не казался таким дрянным. На столике стояла равнодушная ваза сухих цветов – её Наполеон, кажется, тоже не заметил с первого взгляда. Ещё раз удивившись своей сегодняшней растерянности, американец сел на кровать, повернулся и взглянул в занавешенное окно. За ним было довольно темно, будто бы на улице не горело ни единого фонаря. Соло зевнул – Амстердам так внезапно и так странно его умиротворил. Когда Илья, оставив на себе только пижамный низ, вернулся в комнату, Наполеон уже лёг, заняв половину кровати. Русский навернул несколько кругов по комнате и со вздохом тоже опустился на постель – выбора всё равно не было. Разве что пол, но потом мучиться из-за общей разбитости не хотелось. На задании могло понадобиться всё, что угодно. Например, та же ловкость или сноровка, которые определённо канут в Лету, если он проспит ночь на ковре. Покрутив головой и уже было собравшись попытаться уснуть, Илья краем глаза заметил что-то, что буквально подбросило его на кровати. Действуя скорее на инстинктах и чутье, чем полностью осознанно, агент откинул в сторону свой край одеяла и, перекатившись к американцу, придавил собой сверху, лишая возможности пошевелиться. И даже так, не упуская времени, быстро прошептал на ухо: – Камера. В букете на столе, – только потом ослабляя хватку.