Задания бывают разные

Соло закрыл глаза. Влажные волосы приятно холодили макушку, белье было свежим и поэтому немного жестким. Словом, всё было приятно, и Наполеон решил, что он может позволить себе отдохнуть. Забыть, что в полуметре от него всю ночь пролежит Илья, и просто отдохнуть. Когда в комнату из ванной вернулся Курякин, открывать глаза американец не стал. Он искал ту точку своего сознания, которая будет так добра погрузить его в спокойный сон, несмотря на навязанную ему компанию. Точка почти уже нашлась, когда кровать легко отпружинила, приняв на себя ещё примерно такое же количество веса. Но и тогда Наполеон глаза не открыл. В воздухе витало предчувствие летнего дождя, смутный запах ароматического отельного мыла, и Соло уже начал думать об этом, погружаясь в дрёму. Но тут нечто по левую руку пришло в движение, и что-то влажное и очень тяжелое безапелляционно вдавило американца в кровать. Поначалу сонная мысль метнулась не туда, но когда Наполеон открыл глаза, совершенно не понимающий, что происходит, он обнаружил Курякина, который, видимо, решил, что своего метра удобной кровати ему не хватает, и от того решил поваляться ещё и на ни в чём не повинном агенте ЦРУ. – Ты… – уже начал было длинное и витиеватое ругательство Соло, хватая большевика за плечо, чтобы оттолкнуть от себя, но быстро заткнулся. Слова, произнесённые так тихо, побудили в его голове цепочку неприятных мыслей. Вазу с букетом сухих цветов Наполеон не заметил потому, что её не было, когда он впервые прошёл в номер. Но где же всё-таки был резон помещать её там сейчас, после проверки в ресторане? Значит ли это, что сцены, ими разыгранные, были неубедительными? Скорее всего. Но всё же сейчас Курякин был слишком близко, и Наполеон никак этого для себя не оправдывал. Просто слишком близко. Настолько, что явно можно почувствовать, что в здешнее мыло добавляют лаванду. Это был кошмар. И только теперь Соло понял, что именно его смутило (кроме туши Курякина, находясь под которой, дышать было весьма затруднительно) – под пальцами, сжимающими чужое плечо, ткани он не почувствовал. Что за… Соло разжал руку, потому что это показалось ему чересчур странным, и повернул голову, чтобы иметь возможность говорить в чужое ухо: – Значит, было не слишком убедительно. И что ты предлагаешь делать? – второй вопрос «Ты что, мать твою, голый?» он пока что не задал. – Без понятия, – обрадовавшись тому, что Соло заткнулся сам, и не пришлось прибегать к силовым приёмам, которые, конечно, в полумраке комнаты камера вполне могла бы распознать как нечто иное, происходящее на кровати, Илья, выдохнув в ухо напарника своё открытие, на этом закончился. Первая волна адреналина, знакомая каждому, кто хотя бы раз бывал на полевом задании и выходил на контакт с противником, стала отступать, а реальность никуда не делась. В ней он, здоровый нормальный мужик лежал на другом мужике, прижимая того к кровати. Американец, как бы они не цапались, был его боевым товарищем, даже другом (или кем-то вроде этого – Илья просто не был уверен), но то, что имело место сейчас, с дружбой связано было весьма косвенно. Из раздумий, куда его утянуло против воли, вырвало новое ощущение – дыхание по шее. Русский напрягся всем телом, плотно сцепляя челюсти, и зажмурился. Соло сопел ему куда-то под ухо, и волосы на загривке вновь встали дыбом из-за непередаваемого спектра эмоций, главной из которых была «Я убью Уэйверли, отпустите меня немедленно, я доплыву до Лондона за час». Из-за всего этого мозги пусть и с трудом, но включились, и Курякин перетёр сухими губами: – Можно было бы уронить вазу, но… – говорить стало неудобно, и агент передвинулся по напарнику выше, тщательно стараясь не думать о том, что сейчас упирается ему в бедро, – …но камера может быть не одна. Он в такое положение ещё не попадал. Патовая ситуация. Будь с ним женщина, любой агент, даже Габи, Илья, может быть, заставил бы себя сделать что-то, а сейчас, когда поза уже стала весьма недвусмысленной, тело шевелиться отказывалось. Положение ухудшалось с каждой секундой и не потому, что мышцы начинало мелко потряхивать от напряжения. По ту сторону камеры извращенцы, которые её установили, определённо сейчас ждали чего-то (не зря же один любовник оказался на другом), но не получали. Курякин буквально слышал, как их легенда трещит по швам, и в голову не приходило ничего, кроме очевидного. Собственно, этого от них и ждали. Русский скрипнул зубами, потому что именно это было за гранью. Да для него просто подержаться за руку в ресторане уже было за этой самой грёбанной гранью. Соло под ним сдавленно вдохнул, и Илья потряс головой, вновь выныривая из недр подсознания, в которое сознание хотело зарыться и уже никогда больше не показываться. Ну, или сделать так хотя бы на ближайшие сутки. Просто чтобы всё закончилось. Но такого варианта у них не было, зато было задание – одно на двоих. – Немедленно. Перестань. Двигаться по мне, – отчётливо и медленно произнёс Наполеон, зажмуривая глаза и медленно выдыхая. Он был очень близок к тому, чтобы начать ненавидеть Курякина, камеры, отели, двуспальные кровати, столицы, Королевства, Европу и весь этот хренов мир. Несмотря на обилие смешанных впечатлений, мыслей и эмоций, которые даже с большой натяжкой нельзя было назвать положительными, американец пытался сконцентрироваться на чём-то одном. На лаванде, например. Мелочь, по сравнению с внушительным Курякиным, но предпринимать что-то для душевного спокойствия нужно было срочно, потому что впервые за долгое время Соло понятия не имел, что ему делать. Он не имел понятия также и почему вдруг оказался в таком бедственном положении, но желание набить морду Уэйверли появилось и у него тоже. Наверное, оно было органично ситуации, и его бациллу Соло только что выхватил из воздуха. Или в качестве наказания для этого мудака можно было предложить ему полежать пять минут под большевиком при внимательном взгляде камеры. Возможно, даже не одной, как мило решил заметить Илья, будто бы их положение пока что недостаточно бедственное. – Ты не можешь просто лежать на мне целую вечность, как на шезлонге в Брайнтон Бич, – это Наполеон сказал уже более нервно, почти зло прошипел куда-то в чужое ухо, хотя и понимал, что вины Ильи в этом не больше, чем его собственной. Он начинал терять своё размеренное спокойствие, которое было свойственно ему как прирождённому аферисту. Ситуация выходила за рамки. Импровизация в этот раз не была ему на руку. Нужен был план, но времени не было даже на десять самурайских вдохов. Принимать решение надо было немедленно. И Соло его принял. Он не видел другого выхода. Или это светопреставление, или они оба сейчас же станут причиной провала этой проклятой миссии. Наполеон внутренне подобрался и опустил одну руку под одеяло. Ещё одного усилия воли стоило согнуть колени. На случай, если невербального сигнала для начала театра теней было недостаточно, Соло совершил ещё один подвиг над собой и произнёс: – Просто… сделай это, Курякин. Русский различал в голосе напарника не только злость и нервозность, а что-то ещё. Назвать не удалось, зато понимание пришло кристально ясное: чёрт побери, не только ему одному сейчас херово. Всё это время упорно казалось, что с Соло ситуация соскальзывает, как с гуся вода. Что для него это ещё одно весёлое приключение, в ходе которого можно подзаработать (если дело всё-таки касается драгоценных камней) и вдоволь поизводить напарника. Но Курякин, чувствуя в движениях второго какую-то обречённость, осознал, что ошибался. От последней фразы продрало вдоль позвоночника. Тихий шёпот ещё звенел в ушах, когда Илья, приподнявшись на выпрямленной руке, сверху вниз смотрел на распростёртого под ним американца. Похоже, что по возвращении в Лондон Уэйверли будет бит. Но ждать больше было нельзя. Чёртова работа! Моргнув часто несколько раз, русский, стараясь не думать, что сейчас делает и как оказался между разведённых коленей Соло, медленно согнул руку, утыкаясь лбом в основание чужой шеи. Свободная ладонь прошлась по колену американца, и после секундной заминки Курякин, запустив руку между ними, сделал вид, что стягивает свои и чужие пижамные штаны ниже. Взгляд светлых глаз американца остекленел очень быстро. На Илью он предпочёл просто не смотреть, но и полностью лишиться визуального восприятия враждебной реальности он не мог. Линия обороны, которая была выстроена вокруг психики в секунду, была прорвана первым же по ней ударом. Когда ладонь Ильи оказалась на колене Наполеона, он позорно дёрнулся, будто бы прикоснулся к чему-то горячему, сцепил челюсти и медленно выдохнул, будто бы сейчас внутри себя Соло, как взрослый человек на приёме у дантиста, смирялся с тем, что вот прямо сейчас будет очень больно. На самом деле эмоции агента ЦРУ были далеки от его выражения лица. И от того, что делало его тело, всё это было тоже порядком далеко. Мотивация осталась всё той же, но он уже не чувствовал себя ни профессиональным аферистом, ни служащим ЦРУ, очаровательным, уверенным в себе и выбирающимся сухим из воды, наслаждающимся жизнью и всем, что он может для себя получить. Всё это стёрлось в одну решающую секунду, и то, что осталось, никому бы не понравилось. Чувствуя напряжение Соло, Курякин скрипнул зубами, но останавливаться на уже сделанном было нельзя, и Илья совершил первое своеобразное движение бёдрами вперёд, стараясь представить, что под ним сейчас женщина. С первой же поддельной фрикцией с губ Наполеона сорвался какой-то странный всхлип. У ублюдков не должно было остаться никаких сомнений, и Соло был готов сделать так, чтобы они поверили, но как и всякая хорошая актерская игра или убедительная ложь, тут всё тоже начиналось с того, что должен был поверить сам Наполеон, а верить ему совсем не хотелось, вот только речь уже давно не шла о его желаниях или их отсутствии. Чувство стыда и обиды, обуревавшее его, сводилось к одному: сейчас его будут трахать, а он должен реагировать на это так, чтобы зрителям по ту сторону линзы всё понравилось. Это было унизительно. Но хуже было не унижение – хуже был страх, выбравшийся из самых хорошо заколоченных дверей памяти. И страх подсказывал ему, как себя вести. Со вторым движением он прижался к Илье, обхватив его шею рукой. Прозрачные глаза моргнули несколько раз, и Соло попытался абстрагироваться от себя самого, но у него нихуя не получалось. Пришло время собирать камни всех своих подавленных воспоминаний, и они были просто непомерно тяжелыми. Происходящее сейчас было неправильным. И дело было даже не в том, что он, Курякин, изображал секс с другим мужчиной, а в том, что творилось с Соло. В какой бы запредельной дали сейчас не были его собственные мысли и ощущения, не почувствовать, как напрягается под ним американец, Илья не смог. Поменяйся они местами, он и сам бы задеревенел от этого акта, пусть и поддельного, но… Это опять включилась его чуйка, которая трубила во все трубы. Вашу же мать! Продолжая толкаться на напарника и чувствуя, как из-за общего взведённого до предела состояния на лопатках выступает испарина, холодящаяся сквозняком из открытого окна, русский крупно вздрогнул, когда второй вместо того, чтобы попытаться отдалиться или отодвинуться (камера всё равно это не выхватила бы в мельтешении тел), подался на него, обнимая за шею. На несколько секунд Курякин замер, не понимая, что происходит, но потом продолжил, скашивая взгляд на прижавшегося к нему ЦРУ-шника и пытаясь заглянуть в его глаза хотя бы так, сбоку. Лучше бы он этого не делал. Их выражение сдавило что-то внутри. Блядь, Соло выглядел так, словно он, Курякин, его насилует. Вот это было совсем неожиданным. Но ещё больше удивила собственная реакция: доберись прямо сейчас агент до тех, кто был по ту сторону камеры, заставляя (пусть и пассивно) их разыгрывать это действие, придушил бы голыми руками. За то, что из-за них приходилось подтверждать легенду не держанием за руки или жеманными повадками, а сексом, хоть и ненастоящим, напоказ. Соло стал моргать реже, и всё глубже уходить в это представление вместе с Ильей. Темп он поймал довольно скоро, так что двигаться в такт ему труда не составило. Наполеон отдавал себе отчёт в том, как сейчас выглядит, и последнее, чего ему сейчас хотелось – чтобы напарник тоже видел то, что предстаёт перед американцем. Это были только его проблемы, и незачем кому-то знать об их существовании. К сожалению, большевик дураком не был. Если бы было наоборот, это бы решило многие вещи и разрешило эту ситуацию тоже, но на обманный манёвр Курякин отреагировал, к сожалению, весьма определенным образом. Он решил выяснить, в чём дело, а делать этого не стоило. Потому что стоны, и без того довольно натуральные, перешли на какую-то другую ступень своей физической ощутимости, и теперь Соло почувствовал их явственно – маленькими иглами обязанности входящими под его кожу с каждой этой раскачивающей долбанный пружинный матрац фрикцией. Самым дурным во всём этом было то, что Курякин не мог ни остановиться, ни сделать что-то, чтобы облегчить происходящее. Илья попросту не знал, что делать. И если несколько минут назад он признавался в этом вслух, потому что скорее не хотел, чем на самом деле не знал, то теперь даже самому себе было не солгать. Перенеся вес на локоть, Курякин вновь вжался лбом в плечо Соло, прислушиваясь к его тяжёлому дыханию, и, сам не зная зачем, но украдкой запустил пальцы в его волосы, успокаивающе поглаживая. Это было похоже на тот жест, которым часами ранее американец остановил вспышку гнева в русском, когда они сидели в ресторане. Можно сказать, что он возвращал второму доброе дело, хотя агент тут же поймал себя на искреннем желании помочь и вдруг ненамеренно оказался так близко, что Наполеон явственно ощутил ещё не выветрившийся запах лаванды, идущий от чужих волос. Он стал переключившим его триггером: Соло начал вести себя уже не так уверенно, потому что он понял, что на самом деле происходит и почему. Вспомнил, как вышло так, что Илья оказался здесь, и кто такой Илья вообще. За эту слабость стало, по меньшей мере, гадко. Низко было допустить это в чьём-то присутствии и тем более в присутствии коллеги по работе, но Курякин и за эту грань умудрился переступить пальцами в тёмных прядях Соло, на что он почти сразу же ответил порывистым и зеркальным жестом. Это было странно, почти что интимно, но Наполеон не думал, он просто искал чего-то короткого и взаимного. И, кажется, нашёл в светлых и жёстких коротко стриженых волосах большевика. В секунду стало нестерпимо жарко, и Илья дёрнул ногой, отбрасывая в сторону одеяло, липнущее к телу вместе с пижамными штанами. Абстрагироваться от реальности полностью так и не удалось, поэтому Соло под ним остался им же, но в то же время каким-то другим. Чувствуя это сейчас шкурой, агент отёрся мокрым лбом о шею напарника, срываясь вместе с ним дальше. Второго как раз стало отпускать то, что сдавило так сильно минутой раньше. Пульс побежал ровнее, и русский зажмурился: только не вдумываться. Не анализировать, потому что это был верный путь в срыв, но разносить номер не стоило. Им здесь ещё жить N-ое количество дней. Пальцы в волосах Соло сжали тёмные пряди, ухватывая удобнее, и американец повторил этот жест. Русский строптиво дёрнулся, вскидывая голову и вновь случайно заглядывая в чужое лицо. В нём что-то переменилось: теперь там была смесь ставшего привычным напарника и кого-то ещё, с кем агент знаком не был. Почему-то это осознание словно дало ощутимую оплеуху, подгоняя, и, так и не опустившись обратно и не отводя взгляда от чужих странно светлых глаз, Курякин подался на второго ещё несколько раз, ударяясь об него сильнее и до боли сжимая челюсти. Глаза забегали от глаз Соло вниз, к его приоткрытым губам. Напарник играл слишком натуралистично, но и об этом русский решил сейчас не думать. Вернулся только к провалам чёрных зрачков, тяжело дыша. Наполеон ответил ему таким же прямым взглядом, хоть было нелегко смотреть на Илью, когда лицо его находилось так чертовски близко, и продолжать стонать, непроизвольно меняя тональность и длительность следующего выдоха. Из этого можно было бы склепать работающую систему, но никакой системы не было. Был только русский и физическое ощущение пугающей откровенности, которая имела место, к непередаваемому сожалению агента ЦРУ. Взгляда он всё-таки не отвел. Комната отеля «Сэнт Дэви» была свидетелем этой сцены ещё несколько долгих минут. Наполеон явственно ощутил движение и даже напряжение под своими пальцами в жестких светлых волосах. Его же он чувствовал у чужого позвоночника: ладонь перекочевала на влажную обнаженную спину сама собой, будто бы с трудом пытаясь сфокусировать амплитуду, но повлиять на происходящее уже не получилось. Илья, зажимая американца между кроватью и собой и замирая на пару секунд, чтобы сорванно выдохнуть (дыхание и правда перехватило от напряжения), жёстко отёрся о руку в своих волосах затылком, а потом крупно вздрогнул всем телом (и в этом не было игры – по позвоночнику вниз сбежала судорога). Выравнивая дыхание, Курякин всё-таки опустился вниз. Блядь… Только не думать. Была всего секунда на то, чтобы отключиться. Американец поморгал, сгоняя с глаз пелену, и вдруг поймал себя на том, что он все ещё держит ладони на чужом затылке и спине, будто бы удерживая Курякина рядом с собой еще хотя бы на одну важную минуту. Это была уже откровенная глупость. И поэтому Соло убрал ладони, не думая совершенно ни о чём, кроме того, что всё это подошло к концу. Закончилось, и можно просто забыть об этой ночи. Если этого не сделать, то им обоим придётся очень туго. Упираясь лбом в плечо Соло и чувствуя через ткань его пижамы, как под ней ходит плечевой сустав, Курякин, загоняя дыхание и сердцебиение в положенные им рамки неожиданно для себя понял, в чём было дело. Честность. Первые за всё время их общения и совместных заданий в А.Н.К.Л. в эти то ли непозволительно долгие, то ли короткие минуты американец был с ним честен, хоть сам того и не хотел – это Илья тоже почувствовал. Умел бы он так хорошо чувствовать себя… Несбыточное желание. Усмехнувшись и сморгнув несколько раз, чтобы прогнать остатки какого-то наваждения, русский, чувствуя, что обнимающие его руки разошлись в стороны, завалился рядом, подминая под себя одну из подушек. Ещё в самом начале процесса он думал, что к его концу будет в ярости, но это чувство среди испытываемых им сейчас не значилось, и это само по себе было странно. Ведь один такой раз не делал его педерастом, верно? Это для поддержания легенды. Всё для неё одной. Почему-то почувствовав себя так, словно пытается убедить себя в этом, Курякин нашарил рядом край одеяла, с которым обошёлся по-зверски ещё совсем недавно, и накинул на них обоих, устало роняя руку поверх мягкой ткани. День вымотал настолько, что мысли милостиво согласились не роиться в голове прямо сейчас, а отложить всё до утра, за что Илья был им благодарен. Сощурившись в загустевшей темноте на профиль Соло, агент открыл было рот, чтобы что-то сказать, но не нашёл слов в своём и без того небогатом лексиконе. Лучше так, без комментариев, и русский вновь закрыл глаза, выдыхая весь воздух из лёгких и отдаваясь дремоте с надеждой, что та быстро перетечёт в сон, и он не будет валяться до утра в кровати, таращась то в потолок, то на спящего напарника и вопрошая, что же они только что сотворили. Ничего. Просто поддержали легенду. Соло нарушать тишину не стал по одной простой причине: во избежание перегрузки его сознания нежелательным возбуждением некоторых частей мозга сработал первый предохранитель. Вся система отключилась, и Наполеон сам не заметил, как провалился в сон.