Задания бывают разные

До рассвета оставалось всего несколько часов. На самом деле, не самое лучшее время для прогулок. Несколько часов как закрылись даже самые поздние галереи, рестораны стремительно пустели, большинство гуляющих с усталым хмелем стремились домой. Ни о каких работающих банках не могло быть и речи, и шёл Наполеон, в самом деле, не за этим. Если бы он знал цель своей прогулки, было бы в разы проще. Ночью, по всей видимости, где-то в полночь, летний дождь всё-таки ударил. Мостовые несмело блестели в фонарном зареве. Соло вспомнил пустующую стойку для регистрации в отеле, который он покинул полчаса назад, и она вызывала в нём ещё одну тревожную мысль: норвежец. Размышления всё крутились вокруг этого человека с неопределенными чертами лица, и у Соло было плохое предчувствие, хотя, может быть, он просто был недостаточно внимателен, раз допустил, чтобы один из предметов ловко выскользнул из поля его зрения в помещении таком маленьком, что даже спрятать яблоко там было бы весьма затруднительно. Это был первый из трёх проколов вчерашнего дня, и сегодня Наполеон не был готов допускать столько же ошибок. Не выбирая себе особенной цели, он пошёл вниз по главной улице. Машины встречались редко. В основном были только итальянские марки европейских консервных банок: отполированные, красные, как летние яблоки. Через шесть кварталов ничего любопытного не обнаружилось. Всё было рядовое и скучающее от излишнего внимания, как в любом популярном у туристов городе. Ещё через два квартала нашёлся собор, а через дорогу – винная лавочка, в которой рделся неуверенный свет. Из двух зол Наполеон выбрал меньшее. Внутри пахло кардамоном и глинтвейном. Все винные полки были заставлены бесконечными бутылками – почему-то тоже красных и итальянских марок. Продавец почти спал – клевал носом, записывая что-то в учётной книге. Через пятнадцать минут Наполеон был не очень счастливым обладателем двух бутылок дорогого десертного и одной бутылки полусухого итальянского. Первый же сувенир был уничтожен в следующие два часа. И не потому, что очень хотелось – просто Соло чувствовал себя как-то… не так. В голове его всё никак не хотело складываться два и два. В ней появлялся то Илья, то пустые стойки регистрации, то ещё какая-нибудь хрень. Всё казалось позорно бутафорским. Ясность мышления была стремительно утеряна, и Наполеон не знал, как её восстановить. В маленьком ресторанчике он имел понятие, что будет делать следующие сутки. Сейчас все намерения казались смешными. Лениво и неуверенно американец думал о том, как можно забрать учётную книгу банка себе. Или хотя бы несколько её страниц. Ему было не в первый раз красть частные данные вкладчиков, но делал он это очень давно, ещё в Штатах: просто притворялся налоговым инспектором. При Эйзенхауэре работало безотказно – шуток с банками старик республиканец не любил. Но здесь не было этого старого президента, и никто не боялся потерять право работать, даже поддельных ордеров у Соло не было. Плана не было тоже: вкладчиками фотограф и писатель стать просто не могли. Нужно было думать. К гостинице Наполеон вернулся через несколько часов. Стойка уже не пустовала. Та девушка, которая встретила их с Ильей вчера, несмело попросила Наполеона подойти. … Занавески на открытом окне играют друг с другом и ветром. Раннее утро. Лето. Ещё прохладно и спокойно. Илья лежит на кровати, смотря в потолок, на котором солнечные зайчики затевают чехарду. Двигаться не хочется совершенно, потому что кажется: пошевелись, и момент этого покоя и умиротворения будет испорчен раз и навсегда. За стеной кто-то гремит посудой, и русский поворачивает голову в ту сторону, прислушиваясь, а потом улыбается: мама уже на ногах, и, судя по щекочущему ноздри запаху, завтрак на подходе. Тогда и правда лучше подняться: в их пусть и не такой уж большой семье (всего трое) клювом всё равно лучше не щёлкать. – Мам, – первый мягкий поцелуй в светловолосый висок, и женщина в ответ тихо смеётся, поглаживая его по щеке. Отец из-за стола салютует ему чашкой со свежим молоком, которая досталась ему по праву главенства. Курякин и ему улыбается, стараясь не думать о том, почему всё вокруг как до войны, а он уже такой, как сейчас: далеко не десятилетний. Просто слишком хорошо, чтобы отказываться от всего этого. Того, чего так щемяще не хватает. Илья садится за стол, складывает перед собой руки и ждёт завтрак, бесцельно смотря в окно. Вроде бы Солнце должно было встать полноценно, но отчего-то по земле ползёт тень. Странная, как живая. Курякин хмурится, встаёт на ноги и подходит к раме, опираясь на неё руками. Тень ещё далеко, но источника не видно, зато когда её край попадает в поле зрения, словно пожирая землю, русский напрягается: там, где тёмное уже прошлось по траве, та жухнет и ссыхается. Такая участь не минует даже деревья, и на их примере действие тени особенно хорошо заметно: вековая сосна рассыпается прахом за секунды. Это неимоверно страшно, но тело словно задеревенело, а язык прилип к нёбу. Илья пытается повернуть голову, чтобы сказать родителям, чтобы предупредить, и чтобы те успели сбежать, но шея тоже не слушается. Остаётся только смотреть на то, как тьма пожирает всё, что ему было дорого. Агент рывком сел на кровати, тяжело дыша. Кошмары нагнали его и в Амстердаме. Блядь. Яростно потерев висок, Курякин посмотрел на вторую половину кровати, которая уже пустовала. Соло и след простыл. С одной стороны, это было неплохо: события прошлой ночи быстро потеснили в голове воспоминания о кошмаре, заварившись вместе с ними в накатывающую тошнотворными волнами мигрень. Но с другой стороны, русский не был уверен, что им стоит слоняться по городу поодиночке. Ваза на столе явно указывала на то, что интерес к ним повышен. Вздохнув и пересилив себя, Илья поднялся и поплёлся в ванную. Вначале привести себя в порядок, а потом искать напарника. Стоя под привычно горячей водой, Курякин упёрся лбом в кафель, давая себе возможность прийти в себя постепенно, а не рывком, который подкинул его на постели совсем недавно. Это было то утро, когда сложно было решить, что хуже: реальность, в которой он на задании с Соло в чёртовом Амстердаме ночью изображал секс, или сновидения, в которых он вновь потерял обоих родителей разом. Прокрутив в памяти и первое, и второе, Курякин стиснул челюсти, переворачиваясь и подставляя под воду плечи: всё-таки второе. Родители в его жизни всегда значили очень многое, но СССР отобрал их обоих. В такие моменты, когда вспоминалось всё, что было, и что могло бы быть, если бы не текущий режим, русский напрочь забывал обо всём уважении, которое испытывал к КГБ и товарищам в президиуме ЦК КПСС. Хотелось только крушить за то, что отняли у него единственный на тот момент смысл жизни, и ему пришлось культивировать новый. Строить себя заново с нуля. Так и родился отличник службы, Илья Курякин, самый молодой и при этом самый талантливый агент русской разведки. Потому что кроме этого у товарища Курякина ничего не было. Хотя теперь вот был ещё и А.Н.К.Л. с напарником из Штатов и напарницей из Берлина. Интересно складывалась жизнь. Из душа русский вылез через пять минут, наскоро вытерся, побрился и, натянув брюки, накинул на плечи рубашку, не став заправлять её – подумал, что Соло ещё не вернулся. Оказалось, ошибался: потрёпанный и несколько помятый ковбой сидел на краю кровати с какой-то странной коробкой в руках. Он вернулся в номер несколько минут назад в уходящем хмеле, в недоумении, на ватных ногах, с единственной уцелевшей бутылкой вина и лёгкой розовой коробкой, которую ему вручила девушка, объяснившая, что это принёс курьер, которого на этаж она не пустила. Вскрывать презент в одиночестве Наполеон не стал, хотя открытка «36», привязанная к коробке белой шёлковой лентой, его очень интриговала. Сощурившись на напарника, Илья пошёл прямо на него. За эти метры, их разделявшие, в голове сменилось несколько вопросов. Первый и самый логичный «Какого хера ты таскался по городу один?» сменился «Ты что, пьяный?», но и тот сошёл на «нет», когда на подарке в руках Соло Курякин заметил двузначную цифру. Их номер. Значит, американец не купил это, а получил. Вероятно, на ресепшн, но лучше было убедиться достоверно. – Откуда это? – остановившись напротив и перекрыв собой камеру, которая теперь смотрела в его спину, русский нахмурился, привлекая к себе внимание Соло прямым взглядом и именно им спрашивая: «Безопасно? Или бомба?» Коробка в руках Наполеона была очень занимательная. Занимательна она была своей непримечательностью. Это был обыкновенная подарочная бумага, без каких-либо знаков, которые могли бы подсказать, где это было куплено. Ничего, что не было бы в широком доступе. Картон, розовая шуршащая бумага, белая лента. Вот только открытка была печатная, но, вытащив её из-под ленты, Наполеон не обнаружил ни теснения, ни ещё какой-нибудь подписи частной студии. Подарок был безликий. – Девушка внизу сказала, что приходил курьер. Хотел отдать лично в руки, – Наполеон отложил открытку в сторону и взглянул на Илью. Ответом на вопрос, застывший в глазах Курякина, служил простой жест «всё о’кей». Подарок был слишком невесомым, чтобы в нем мог содержаться какой-нибудь смертельный механизм в качестве не очень приятного сюрприза. – Интересно… – Соло потянул за ленту, развязал и отложил в сторону. Пошуршав обёрточной бумагой, он снял и её. Сама коробка оказалась перламутровой и белоснежной. И вот уже непосредственно на ней теснение обнаружилось: это был силуэт голубя, выдавленный изнутри крышки. Наполеон откинул её в сторону, как нетерпеливый ребёнок, который получал свой рождественский подарок. Даже несмотря на то, что поднявшийся на него взгляд говорил «всё нормально», Курякин расслабиться не мог, зорко наблюдая за движениями чужих пальцев и готовясь выкинуть коробку в окно или в угол комнаты, если там окажется что-то непотребное или опасное. Зря волновался, разве что можно было предположить, что он испытывает неприязнь к двум одинаковой формы свёрткам из светлой бумаги, а внутри были именно они. На каждом из них было написано «FC» и «WK». Первый сверток, по всей видимости, принадлежащий фотографу, оказался в руках у агента ЦРУ. Второй Наполеон отдал своему русскому коллеге. Под двумя свёртками оказался конверт с чернильным голубем, тоже нарисованным от руки. Его американец решил вскрыть первым. Там были приглашения на необозначенное мероприятие. Только время и адрес, который Соло пока что ничего не сказал. По-европейски значилась сегодняшняя дата и время начала безымянного события – девять часов вечера. – Похоже, нас куда-то приглашают. О нет, это в девять. А как же наша выставка Ван Гога? – несмотря на две бутылки вина и плохую ночь, ловкости своих рук Соло не потерял. Он отложил конверт в сторону с равнодушным выражением лица. Знаменитый импрессионист волновал его на самом деле один раз в жизни: когда Наполеон крал письма Ван Гога своему брату из частной коллекции одного французского толстосума. Больше Соло занимал свёрток. Он раскрыл его и на минуту замер с неопределенным выражением лица глядя на подарок – бумажный цветок для петлицы, который был окрашен в цвета американского флага. Больше ничего не было. На раскрытой ладони Соло продемонстрировал свой «презент» Курякину с выражением лица «и какого, спрашивается, чёрта?», но Илья ответа дать не мог – его искусственная гвоздика была красной с жёлтой сердцевиной. Совпадение ли, если в руке напарника была такая же, только бело-красно-синяя? Только идиот не заметил бы параллелей, которые напрашивались сами собой. Русский сжал губы в тонкую белую полоску, бросая цветок на кровать около американца и одёргивая рукав рубашки. Подарок хотелось смять и выкинуть, но, вероятно, это были их личные «пропуски» на закрытое мероприятие, которое посетить было необходимо, несмотря на чёткое ощущение готовящейся ловушки. Вряд ли это был просто параноидальный приступ. – Видимо, Ван Гог сегодня пройдёт без нас, потому что такие приглашения без внимания не оставляют, Филипп, – пройдясь перед Соло, Курякин хмыкнул. – Или тебе не интересно узнать, кто наш тайный... хм... воздыхатель? Американец ещё раз повертел в руках конверт с голубем и крышку перламутровой коробки. Это рисовал левша, было очевидно: небольшой след, выходящий за контуры, явственно свидетельствовал, что нетерпеливая рука оформителя была именно левой. Это было всё, что Соло мог сейчас сказать. Свой цветок для петлицы он тоже положил на кровать рядом с конвертом и всем остальным: – Не каждый день тебе дарят цветы, а тем более два цветка, – американец выразительно приподнял бровь, – так что интересно, конечно. Большим придурком Илья чувствовал себя только тогда, уже почти год назад, в туалете, когда американское начальство представило ему и его руководителю нового временного напарника. Следовало обсудить план их дальнейших действий, а это можно было спокойно сделать только в ванной, значит, придётся вновь разыгрывать комедию. – Я проснулся без тебя. Начал волноваться, – двинувшись на американца с изяществом русского Т-34, Курякин встал перед ним и приглашающе протянул руку. – Не уходи больше так, – говорить ровно удавалось с невероятным усилием, а теперь приходилось и следить за лицом: он всё ещё был уверен, что камера в номере не одна. – Пойдём в душ. Вместе, – на этих словах Илья вновь сжал губы, потому что попытка улыбнуться не удалась, и пошёл багровыми пятнами, забегающими с щёк под ворот рубашки. Ситуация была жутко неприятная. И как раз вовремя – как всегда – от выпитого начала кружиться голова. Курякин тоже радовать не спешил. Судя по всему, он был настроен на серьезный разговор – это очевидно читалось в его глазах – и Наполеон знал, что в таких обстоятельствах он сопротивляться просто не может, а потому и не сопротивлялся. Он видел, с каким буквально физическим трудом советскому агенту даётся этот обыкновенный быт влюблённых, но сегодня это даже не было забавно. – Через час принесут завтрак, – уклончиво ответил Наполеон, улыбаясь не с русским, а вместо него, и взглянул на дверь, – так что не будем сильно задерживаться, – он нехотя взялся за ладонь Ильи, поднялся на ноги медленно, но всё равно оступился. Обошёл Курякина кругом, маневрируя между мебелью и направляясь в ванную. Русский пошёл следом. Теперь только здесь можно было чувствовать себя в относительном спокойствии. И наедине друг с другом, а не в компании неведомого кого-то, кто, видимо, или прощупывал их целенаправленно, или просто пытался понять, кто эти двое геев, поселившиеся в номере 36. Встав около двери и скрестив руки на груди, Илья пока не нарушал молчания – просто наблюдал за американцем, предоставив ему право проверить эту комнатушку на наличие прослушки и камер. Похоже, что здесь было чисто. Отлично. – Мне всё это не нравится, – первым делом озвучил русский очевидное, потирая шею под воротом рубашки. – С нами играют. Вначале я думал, что это проверка Уэйверли, но цветы – это слишком даже для него. Ему делать здесь было совершенно нечего, в отличие от американца, который, похоже, решил на самом деле принять ванну. Хотя ему в его состоянии это было нужно: Курякин потому и не пил, зная, что трезвые мозги могли понадобиться в любой момент. Как, например, сейчас, но напарник не выглядел тем, кто вообще ничего не соображает, поэтому русский с трудом, но смолчал. – Нам нужно попасть и на биеннале в половину первого, и вечером на это... собрание. На второе – обязательно, – возможно, и всё это тоже было очевидным, но проговаривание вслух помогало уложить всё в голове. – Вероятно, это какая-то новая проверка или ловушка. Оружие будет не пронести… Илья покусал щёку изнутри, мысленно мирясь с тем, что вечером им придётся полагаться только на самих себя. Впрочем, как зачастую и было. Ещё раз посмотрев на движения напарника, агент нахмурился: к девяти тот должен был быть в форме, потому что ждут их двоих, а не одного «Вацлава». Соло же присел на бортик ванны, внимательно изучая Курякина, и только потом заговорил: – У меня чувство, что они не только имеют подозрения, но и знают о нас кое-что, что их тревожит. И это не только проверка, но и возможность убедиться в своей правоте. Осторожничают. Нужно было, блядь, лететь сюда вместе. – Сейчас уже поздно говорить о том, что нам следовало сделать, а что нет, – Курякин дёрнул плечом, хмурясь. – Придётся следовать заданию с тем, что мы имеем. Их постоянно загоняло в какие-то рамки, из которых можно было выбраться только одним путём. Выбор постоянно ускользал, и это раздражало: Илья не любил, когда кто-то был на несколько шагов впереди. Было необходимо вначале сравнять счёт, а потом вырваться на корпус вперёд. Честолюбие обязывало. Замолчав и прислушавшись к другим шумам, пробивающимся через звук, с которым вода лилась в ванную, наполняя её, русский привалился плечом к стене, сверху вниз глядя на напарника. – Нужно будет взять такси от отеля. Позвони вниз и попроси, чтобы они заказали нам машину ко времени. – Соло покачнулся, но вовремя опёрся рукой о бортик бежевой ванны. – Да. У меня нет ровно никакого понятия о том, как нам можно чисто проверить владельца банковского счёта. Нет ни инструментов, ни поводов для того, чтобы попасть к ячейкам. Можно, конечно, в этот банк ночью просто вломиться и проверить частную документацию, но провернуть такое мы сможем только… завтра. Если это всё-таки не ловушка. «Ты нормально?» пронеслось в голове Курякина, но ничего подобного он так и не спросил, поджимая губы в ответ на чужую бледность и скованность движений. Мысленно поменяв их местами, решил, что, будь он в таком положении, сразу же брякнул бы, что всё отлично, а Соло чем хуже? Ничего, до вечера должен точно оклематься. – Машину закажу, – кивнул на просьбу американца, в конце концов, отделяясь от стены и подходя к раковине. Они всё-таки ушли принимать душ вместе, значит, нужно было создать хотя бы видимость. Набрав в ладонь воды, Курякин наскоро намочил волосы, потом пройдясь влажной рукой по рубашке, конечно, делая её непригодной для выхода в свет, но именно так и должна выглядеть вещь, накинутая на мокрое тело. Пуговицы тоже расстегнул, пусть и нехотя. Они с Соло уже ходили в тренировочный зал вместе и не один раз, но всё равно под его взглядом было некомфортно. – Про банк тогда позже, – и, кивнув, вышел. Комната встретила обстановкой, которую они оставили. Ничего не изменилось за эти пятнадцать минут. Недовольно покосившись в сторону вазы, Курякин подумал было, что неплохо было бы перевернуть стол. Словно случайно, но не стал пока что делать этого. Всё должно выглядеть натурально. Пусть по ту сторону думают, что камера не обнаружена. Заказав такси, русский едва успел убрать постель, перекинув цветы на трюмо у стены, как в дверь постучали. Завтрак. Оставив поднос на столе у окна, Илья присел на его край, задумавшись. Скользнул взглядом по номеру и зацепился за бумажку, валяющуюся на столе. Тот самый чек. Без фамилии того, кому он выписан. Просто на предъявителя. С полным именем чекодателя и его подписью. Зацепиться было не за что, похоже, нужно было только устраивать взлом, но так, чтобы идеально замести следы. Иначе сложить два и два второй стороне будет достаточно просто. Пока Соло возился в ванной, Курякин частично переоделся: новая чистая рубашка и светлые брюки из плотной ткани уже были на нём, когда, решив не дожидаться напарника, он налил себе кофе. Всё-таки ужина у него вчера почти не было – ведро травы было не в счёт, так что бутерброды пришлись сейчас как раз кстати. Перекусив, Илья почувствовал себя лучше. От состояния желудка его настроение не зависело, но идти на задание голодным – нет, спасибо. Нервозность всё равно могла пробиться хотя бы из-за глюкозного голодания. Продолжая пить кофе уже стоя около окна и смотря на снующий по улице народ, русский глянул за плечо, когда американец вернулся в комнату, и отвернулся. Тот вновь был не одет, в одном только халате, а с Курякина уже было достаточно всех этих гейских штучек. Конечно, впереди сегодня было ещё несколько подходов, но, чёрт побери, передохнуть между ними тоже хотелось, поэтому агент старательно сделал вид, что он просто ещё один предмет мебели. Вышедший из ванной Наполеон к завтраку остался совершенно равнодушен. После выпитого есть не хотелось совсем. Даже мысль о еде внушала физический дискомфорт, но с этим можно было мириться. Американец ограничился чашкой остывшего чая, а потом начал собираться. Он выбрал для себя довольно простую и элегантную тёмно-синюю двойку и вдруг поймал себя на том, что избегает смотреть на Курякина вообще. Что-то в нём ясно переменилось – не в Курякине – и перемена эта была, очевидно, не к лучшему, но пока ничего, кроме дискомфорта, не приносила. Соло вообще был не фанатом самопожертвования. Интересы его страны были важны ему только потому, что он мог оказаться в тюрьме, если не станет их соблюдать. И принести стране в жертву свое внутреннее равновесие — это слишком много. Застёгивая пуговицы на своей рубашке, Наполеон через плечо бросил взгляд на агента КГБ, а потом прошелся бесцветным взглядом по комнате. Нужно было не молчать. Это выглядело по меньшей мере странно: – Вацлав, уже решил, в чём пойдешь? Напряжение, идущее со стороны Соло, чувствовалось кожей, и это было неприятно, потому что собственное настроение начинало зеркалить чужое. Два разъярённых агента в одной машине такси – просто прекрасно, и Илья длинно потянул плечом и развернулся, услышав вопрос. – В этом, – подбородок указал на пиджак, пока висящий на спинке стула. Тоже тёмно-синий, подстать костюму американца. Неосознанный выбор – последнее, что хотел бы Курякин, это подбирать одежду так, чтобы она сочеталась с костюмами напарника. Впервые за утро смотря на второго глаза в глаза на одном уровне, русский почувствовал, как нервно дёргается угол рта. Да что ж это за хрень? Сторонние эмоции он всегда неплохо читал, но сейчас после одного взгляда на ЦРУ-шника хотелось… Да разного хотелось. Например, взвыть. Или расколотить этот стул о трюмо рядом. Или послать всё нахер и улететь домой. И всё это потому, что теперь даже находиться рядом было жутко, до физического ощущения некомфортно. Ноги стали казаться слишком длинными и неуклюжими, руки – аналогично, и было непонятно, куда их деть. Плохо понимая, что из этого его собственное, а что – наносное, идущее от Соло, Илья нахмурился и, поставив чашку на подоконник, взялся за пиджак. – Хороший выбор, – Соло не хотел разговаривать с Курякиным, и Илья тоже не горел желанием общаться здесь и сейчас. Это было понятно, но... Если они не вернутся на прежние свои позиции, то не смогут работать эффективно, а это хуже, чем простой дискомфорт. Наполеон понимал эту необходимость, но сделать ничего не мог, потому что попросту не хотел. С мыслями о том, чего ещё ему не хочется, американец заправил свою рубашку в брюки и застегнул ремень. Он должен был исправить положение: он его испортил, и если это всё наебнёт и будет последним гвоздём в крышке гроба их общего, хоть пока не оформившегося дела, то порка достанется именно Соло. Он не думал, что его начальство способно на весёлые шуточки о том, что будет, если задание провалится. А тюрьма, которой всё могло кончиться, ни разу не казалась местом для пляжного отдыха, которого в последнее время так не хватало. Молча пообещав себе удовлетворить свои меркантильные интересы вдоволь при предстоящем визите в банк, Соло снова повернулся к Илье. – Погода, кажется, неплохая. Может, пройдемся пешком? – «Нам нужно поговорить». Наполеон подошёл к трюмо и принялся завязывать галстук, внимательно глядя на свое отражение, будто оно – самая интересная вещь в комнате. Ансамбль он закончил строгой серебряной заколкой для галстука и быстро расчесал свои волосы назад. Идеальная прическа цвет лица не исправила бы, поэтому время на неё можно было не тратить, а вот визит в хороший парфюмерный магазин почти наверняка поможет. Вечером нужно выглядеть не просто хорошо, а идеально, и это было ясно, как божий день. Жаль только, что в том же магазине для Ильи нельзя будет купить взгляд, который заменит его стандартное «Ты мне не нравишься» или опциональное, специально для Наполеона в худшие минуты, «Я убью тебя и всю твою семью, если ты сейчас же не замолчишь». Одёргивая рукава, чтобы показать запонки из серебристого металла, русский мысленно закатил глаза, когда понял, что и в теперешнем образе Соло есть этот цвет. Всё-таки, как ни крути, они составляли пару, даже не договариваясь. Кажется, легенда пустила в них корни, и это было неоднозначно. – Согласен. Давай пройдёмся, – остатки завтрака остались на столе, и Илья, звякнув ключами, жестом пригласил Соло первым выйти из номера. Галантность давалась непросто: он всё ещё был топорен, но нужно было учиться, чтобы дожить до конца миссии с относительно здоровыми нервами. На этом моменте Курякин, хмыкнув, мысленно дал себе подзатыльник за идеализм и выбрал лестницу вместо лифта.