Задания бывают разные

На улице было прохладнее, чем вчера. Казалось, что скоро может собраться дождь: сверху прибивало тяжёлым атмосферным столбом, но туч видно пока не было. Жестом отказавшись от машины, которую предложил швейцар на выходе, Илья вытащил из кармана тёмные очки и надел на переносицу, после поворачиваясь к Соло. Тот определённо хотел поговорить или обсудить что-то – по глазам понял ещё в номере. Значит, нужно было сделать то, что намеревался сотворить Курякин – предложил локоть. Одновременно и очко в сторону легенды, и возможность идти максимально близко друг к другу, разговаривая так, чтобы слышали только они двое. Представив это «воркование», русский медленно втянул носом воздух, но позы не изменил, стараясь чуть улыбнуться, как в его представлении подобало сделать тому, кто ждёт своего любовника. Илья определенно делал успехи, но Соло заметил это весьма отстранённо, будто бы к это никакого к нему отношения не имело. Он первым вышел из номера, подождал своего напарника и тоже направился вниз по лестнице. Но лицо Наполеона изменилось только тогда, когда в поле зрения появились другие люди: сначала горничная на втором этаже, а потом девушки за регистрационной стойкой. На улицу Наполеон выходил с тем же благожелательным выражением лица, которое ничего общего с его внутренним состоянием не имело, но его глаза лучились, а на лице блуждала улыбка, никому, в сущности, не адресованная. Соло сошёл со ступенек, мельком осмотрел улицу, одевшуюся в более оживлённый полуденный свет, и посмотрел, наконец, на русского. Тот предлагал ему локоть. Улыбаться Соло не перестал, но взгляд его изменился так, будто бы в зоопарке Сан-Франциско ему предложили подержаться за хвост аллигатора. Этого ощущения не появилось бы, если бы не сегодняшняя ночь, и Наполеон был вынужден это себе напоминать. Было досадно, учитывая то, что он считал себя разумным профессионалом. Так что он взял Илью под руку и даже в обычном ласкающем жесте положил холодную ладонь на сгиб его локтя. Он продержал её так до тех пор, пока они не преодолели этим прогулочным шагом первый квартал, встречая прохожих, очевидно никуда не спешивших. – Я хочу поговорить о том, что было вчера. Ночью, – Соло улыбнулся отблеску на тёмных очках русского, хотя улыбаться не хотелось ни тусклому солнцу, ни Илье. Всё вокруг не вызывало никаких эмоций кроме лёгкого раздражения своей нерасторопностью и очевидной душевной слабостью. И его Наполеон глотал. Как и то, что он не знал, что сказать дальше. Извиниться за излишнюю откровенность в неудобном месте и при неудобных обстоятельствах? Пожалуй. Но говорить было трудно, формулировать корректно приходилось долго, и агент предпочитал списывать это на усталость, обходя истинную причину стороной. – Думаю, вчера я… сорвался. Это не имело отношения к работе. Тебе не стоило этого видеть. Мне не стоило этого делать. Илья до последнего предполагал, что американец хочет обсудить миссию. То, как им нужно будет вести себя вечером, на приёме, потому что что-то такое он ожидал увидеть по адресу, нанесённому на картонный прямоугольник с тиснением. Услышав же первые слова Соло, Курякин споткнулся и подавился вдохом. Он не ослышался, и напарник реально хочет поговорить о случившемся ночью? Пока второй молчал, у русского появилось немного времени, чтобы вновь научиться дышать (не ровно, а хотя бы как-то) и слышать что-то кроме шума, который начал барабанить вместе с кровью в его висках. Это было дико даже не столько потому, Что именно они хотели обсуждать, а потому, Кто подал это предложение. Курякин искоса посмотрел на напарника, вышагивающего рядом, и сощурился за тёмными стёклами очков. Значит, вчера ему не показалось, и за странным поведением американца что-то скрывалось. Что-то личное, причём настолько глубоко залегающее, что русскому видеть это не следовало, но он увидел, и теперь это не давало Соло жить нормально. Абсурд, но не потому, что такого не могло быть – Илья был уверен, что понимает всё верно. Абсурдным было ощущать подобное в коллеге по организации. Всегда казалось: он талантлив и обаятелен, любит женщин, алкоголь и подстебнуть его, Курякина, на что тот уже привычно взбрыкивал, хотя лицо «обидчику» хотел разбить вполне себе реально. И теперь в выстроенном образе что-то сломалось, отчего становилось ясно: всё, что Соло показывал окружающим каждый день, - наносное. Внутри есть что-то ещё, но чёрт побери… Илья нахмурился, сводя на переносице брови. Вот к такому жизнь его определённо не готовила. Особенно к тому, что от него будут ждать какой-то реакции при том, что Курякин понятия не имел, что сказать, чтобы не загнать всё в ещё большую задницу, чем сейчас. – Я… – облизнув губы, агент прочистил горло, кашлянув в кулак. – Я так и понял. В смысле, что к работе то… – не найдя быстро какого-то нормального названия или определения тому, что случилось с Соло ночью, Илья остановился на такой замене, – …отношения не имело. Не беспокойся, ковбой. Проехали. Я не мудак, чтобы напоминать тебе об этом вообще когда-либо. Соло потратил много лет и очень много сил, чтобы выстроить этот замок на выжженном пустыре. Он довел каждую его комнату до совершенства и регулярно смахивал пыль с грандиозных хрустальных люстр, используя для этого удобную лестницу регулярных актов самодовольства: взятия новых вершин, новых женщин и успехов в той рабочей среде, в которую его забросили обстоятельства. И чем больше усилий он к этому приложил, тем явственнее был удар от того, как быстро эта грандиозная надстройка рухнула, и пришелся он непосредственно по Наполеону. Отсюда брала свои истоки сказочная спиртовая река слабости. С другой стороны, было хорошо, что эту линию обороны прорвал именно Илья. Формально они были напарниками, ещё более формально являлись членами двух противостоящих друг другу разведывательных организаций. Но "формально" ничего не значило. Курякин занозой в заднице и правда не был – он вообще предпочитал отмалчиваться. Американец это уважал, хотя никогда такого вслух не сказал бы. То, что кто-то увидел эту посыпанную солью землю, всё ещё коробило. Илье говорить и сейчас было нелегко. Наполеон чувствовал его изменившуюся поступь и напряжение, но уже не такое, как полчаса назад, и почему-то Соло это не нравилось, хотя казалось, что своего он уже добился. «Сэнт Дэви» незаметно отдалялся от них со своим потемневшим фасадом и искусной резьбой. Небо стремительно серело и нависало все ниже. Они правда могли попасть под дождь до того момента, пока попадут под кров выставочного центра. – Хорошо, что в списке твоих предпочтений значится физическое насилие, а не психологическое, большевик, – с серьезным лицом сказал Наполеон. – Кстати о психологическом насилии. Сегодня у тебя получается лучше, – такое своеобразное американское "спасибо, что на самом деле не мудак". Обмен любезностями под лозунгом "К этому разговору ты, Наполеон, не готов" состоялся. Можно было идти дальше. А ещё Курякину говорили, что у него проблемы с вербаликой и характером. В ответ на такие заявления он мог злиться сколько душе угодно, но не признавать правоту этих слов не мог, пусть и где-то внутри себя. Очень глубоко внутри себя. Ему было едва за тридцать, и Бог (или кто-то другой, потому что в Бога Илья не верил) миловал его, уберегая от подобных разговоров «по душам». Теперь русский понимал, почему так старательно обходил подобную откровенность стороной. Она выворачивала наизнанку. Они перебросились всего лишь парой предложений, и, казалось бы, всё закончилось, но обоюдное напряжение вновь можно было пощупать, и теперь Курякин нихера не понимал вообще, особенно в том, что касалось причин этого напряжения. На словах о насилии агент, приподняв очки, посмотрел на напарника так, словно сейчас треснет его, но сдержался, бросив в ответ лишь короткое басовитое: – Спасибо, – вот же угораздило его попасть в организацию, где его коллегой оказался человек, который вызывал у него двойственное стойкое ощущение: то Соло хотелось прибить на месте, то защитить, и ни с одной из этих двух сторон медали Курякин ничего поделать не мог. До нужного здания добрались до дождя. Первые капли брызнули сверху тогда, когда они поднимались по ступенькам к мощным трёхметровым дверям какого-то старинного здания, в котором сегодня проходила выставка. Приглашения были у Соло, и Курякин, изображая заинтересованность и рассеянность одновременно, отпустил мужчину от себя, возвращая полную свободу действий и через зал щурясь на первые предметы фотоискусства, попавшие в поле зрения. Похоже, что всё будет несколько сложнее, чем он думал, ведь агента никто не предупредил, что выставка будет напрямую связана со сферой интересов его «любовника». Замерший в дверях, Илья смотрел на огромную, почти в полный его рост, фотографию чьего-то эрегированного члена и просто моргал. Вот же сука… Курякин просто охерел, хорошо, что хотя бы рот не открыл, но был к этому близок. Конечно, это был не первый член, который он видел (как минимум по несколько раз на дню он находил другой у себя в штанах, когда шёл в туалет), но это… – Какое интересное произведение, – американский агент, отдав пригласительные билеты человеку у входа, присоединился к русскому, уже без приглашения взяв его под руку и тоже принявшись рассматривать снимок, но с интересом первооткрывателя. Открывал он для себя не то, как в подробностях выглядят эрегированные члены в два метра, а реакцию на них своего русского напарника. Наполеон откровенно веселился, но говорил тихо и вкрадчиво. – Тебе не кажется, что то, что оно идеально совпадает с твоим ростом, что-то значит? – постояв напротив этой фотографии ещё немного и изучив подпись, которая по-библейски оглашала "Столп", Соло двинулся к следующей, увлекая за собой Илью. Это произведение искусства оказалось еще интереснее. Оно изображало трёх прижавшихся друг к другу эфиопов. Симфония их тел и в самом деле была по-первобытному прекрасна, и Наполеон засмотрелся, думая об Африке и ярких изгибах её немногочисленных полноводных рек. Смысл реплики товарища дошёл до Курякина позже, уже под другой фотографией, которой любовался американец, и Илья, полный праведного гнева и раздражения в отместку ущипнул того за бок, пользуясь тем, что они всё ещё были так близко, а Соло вовсе держал его под руку. – Если тебе так понравился тот снимок, я куплю его и поставлю в номере. С твоей стороны кровати, – пообещал на ухо напарника, – а потом прослежу, чтобы ты ничего с ним не сделал, – Курякин уже был близко к тому, чтобы начать тратить деньги А.Н.К.Л. немедленно, даже посмотрел за своё плечо на фотографию, желая, чтобы месть была как можно более полновесной. Соло ничего не смог сделать Илье, даже на ногу ему наступить без того, чтобы это выглядело подозрительно, поэтому он решил парировать ещё одной тихой колкостью, брошенной в холодный воздух: – Спасибо за твою щедрость, но мне хватает двух членов в нашем номере. Русский нахмурился и пошарил по залу глазами, ища, как бы ещё можно было уколоть американца в ответ, но вместо этого упёрся взглядом в высокого темноволосого мужчину, которому навскидку дал около 35, и который направлялся к ним на хорошей крейсерской скорости. Следующий тычок в чужой бок был уже осторожнее: предупреждение о том, что сейчас что-то будет. – Господа, как только я узнал, что здесь присутствует Филипп Картер, я решил, что обязан подойти и выразить своё почтение, – остановившийся напротив них мужчина забегал взглядом от лица одного к лицу другого, в итоге фокусируясь на Соло. Издалека на них с сочувствием поглядывал сдавший их распорядитель. Теперь было ясно, почему третий однозначно определился с выбором. – Я видел Ваши работы, и они… – сощурившись, говоривший попытался подобрать слово на английском, но вместо этого неожиданно соскочил на французский, – … les magnifique!* Обратившийся к ним был высок, даже слишком, хорошо одет и выглядел аккуратно. В глазах его играл какой-то горячий ребяческий азарт, какой он не скрывал потому, видимо, что не считал нужным. Илья поднял брови: похоже, Уэйверли создал им легенду, куда более запутанную и уходящую глубоко, чем можно было подумать, но мужчина не дал сосредоточиться, протягивая руку Соло: – Позвольте представиться: Клаус Веггер. Скромный устроитель этой замечательной выставки. Ни один мускул не дрогнул на лбу Соло в первые несколько секунд, но потом к поддельному удивлению от того, что здесь его, американского фотографа, знают, прибавилась умелая смущенная улыбка того же выросшего на белом побережье человека. Он мягко пожал протянутую ему ладонь, отпустив, наконец, локоть русского. – Ах, бросьте, мистер Веггер. Я не знаю французского, но уверен, что это было слишком большим комплиментом, – американец негромко рассмеялся и мельком взглянул на Илью. – Я искренне рад знакомству с составителем этой прекрасной выставки. В Нью-Йорке о ней очень много говорили, и я счастлив посетить её сам в компании... О, какой же я невежа. Это мой спутник-Аполлон Вацлав Камински. Пусть Илья плохо владел своими эмоциями, но со своей мимикой он управлялся идеально. Имя, прозвучавшее из уст улыбающегося субъекта, не изменило ничего на лице русского. Он даже сумел состроить нечто наподобие улыбки и сжать в приветственном захвате ладонь Клауса. Тот продержал её в своей руке явно меньше времени, чем ладонь Соло, и тут Курякин чуть напрягся. Их с самого начала предупреждали, что представители гей-сообщества в ходе их задания будут повсюду. Собственно, легенду для них специально сделали такой, чтобы агенты смогли быстрее войти в самый близкий к цели миссии круг. Вот только Илья не ожидал, что круг начнёт сжиматься на второй же день их пребывания в Амстердаме. Тем временем Веггер, потеряв к нему интерес, сосредоточился на американце, постепенно и почти незаметно, но оттесняя Курякина в сторону. Тот был не против отойти немного, потому что тактильный контакт не любил и едва научился спокойно сносить его со стороны напарника, но следить за говорившими не перестал. Соло же играл идеально. С таким же детским возбуждением, которое поблёскивало в глазах Веггера, он сделал шаг назад и торжественно указал на фотографию, запечатлевшую момент недвижимой близости трёх эбонитовых тел. Восторг по этому поводу пришлось немного преувеличить. – А это просто восхитительно. Такая органичная композиция, такая глубокая давидовская статика, – он сделал невнятный жест ладонью и прижал её к своей груди. – Я покорен. Вы огранили африканский алмаз. Примите мои чистейшие очарованные комплименты, мистер Веггер. Я бы смотрел на неё часами. – Вам понравилось? – Клаус кивнул на снимок. – Сказать, что я рад, не сказать ничего. Потрясающе! Я открою Вам сейчас одну тайну, после чего Вы поймёте, почему я так восторжен, – воровато оглядевшись, Веггер наклонился к Соло под пристальным взглядом Курякина, шепча на ухо американца. – Я автор этой фотографии. И тут же отпрянул, ожидая, что это открытие произведёт особый эффект. Русский за его плечом бесшумно хмыкнул, закатив глаза. Если вот так себя ведут все педерасты, то он рад, что никогда даже самым краем мыслей не помышлял посмотреть на «свою сторону». Ему и сейчас было более чем неплохо. Взяв с подноса подоспевшего официанта первый попавшийся бокал, Илья потянул над ним носом, всё продолжая буравить спины идущих впереди мужчин, один из которых, более высокий, уже беззастенчиво приобнимал другого за плечи, доверительно подаваясь к нему каждый раз, когда что-то комментировал. Курякин невыразительно дёрнул бровью и чуть было не сделал глоток, но вовремя остановился – шампанское не входило в его планы. Наполеону непросто давалось вести себя естественно. То, что Веггер был рядом, позволяло изучить его и язык его тела (что потенциально многое обещало) с близкого расстояния, и это было хорошо. Только вот это многого стоило: сначала тонны искусственных комплиментов в адрес работ Филиппа Картера, потом вдруг в адрес самого Филиппа Картера который только приглушенно смеялся, отпускал один восхищенный комментарий работам за другим и обнимал пальцами холодный бокал белого вина, к которому Соло хватало мужества пока что не прикасаться. Но потом вдруг его взяли за предплечье, подводя к работе, на которой был изображен обнаженный белый мужчина, сидящий к зрителю спиной в конском седле, и это было началом долгой и утомительной игры на повышение. Лошади под тем седлом не было, и Соло подумал, что это должно что-то значить, но соответствующего вопроса не задал. Позиции Наполеон сдал совсем, когда Веггер его приобнял: тогда почти в несколько глотков бокал вина опустел. Очень стремительно и уж точно бесповоротно. Улыбки становились всё любезнее, взгляды всё дольше, и у агента создалось впечатление, что они сейчас говорят о размещенных вокруг фото только потому, что эти темы затрагивает Соло, а его спутник уже в этой беседе не особенно заинтересован. Это впечатление усилилось, когда они свернули в малую залу, которая была увешана фотографиями возбужденных фаллосов, а посредине стояла репродукция Давида. В самом деле, стояла. В галерее появились ещё посетители, стайками рассыпаясь по залу, выхватывая у официантов шампанское и задерживаясь то у одной фотографии, то у другой. Илья отмечал движение вокруг себя постольку поскольку: с упорством настоящего русского он шёл за парой, настолько явно чувствуя себя третьим лишним, насколько это вовсе было возможно, а Соло, казалось, был вовсе и не против сменить компанию Курякина, которая, вероятно, достала его за эти пару дней, на кого-то, кто был определённо к нему неравнодушен. Проследив за тем, как Клаус заводит напарника в какой-то новый небольшой и скудно освещённый зал, агент скрипнул зубами: слишком неравнодушен. И, похоже, что происходящее американцу льстило. От греха подальше поставив так и не початый бокал на первую попавшуюся горизонтальную поверхность, агент занял наблюдательную позицию, однако, чувствуя, что закипает, причём причину однозначно назвать не мог. Кажется, то фото при входе было просто увертюрой к этому пугающему крещендо. Пугало оно в основном потому, что Соло не находил среди полсотни фотографий хотя бы двух одинаковых, а ещё он догадывался, кто был автором всех этих стойких произведений искусства, и этот автор стоял слишком близко. – Эта инсталляция... – начал было подбирать слова американец, чувствуя, как сейчас не хватает чего-то, что могло бы вмешаться в обстановку и прервать это милое фаллическое уединение, – поражает своей масштабностью. – О, это венец моей карьеры – пока что, – Клаус обвёл зал довольным взглядом с видом кота, который увидел сметану. Вернее, фотографии сметаны, которые он слизал в течение некоторого времени. – Я хотел назвать композицию «Триста спартанцев», но сами видите, что численность уступает. Так что я назвал скромно «Мои сорок». Рука фотографа сделала широкий жест, указывая на снимки вокруг, а потом легла на облюбованное место – на плечи Соло. Без зазрения совести Веггер подступил ближе, явно не скрывая своего интереса и смотря теперь на объект своего внимания пристально, чуть щурясь и тонко улыбаясь. Ну что, Соло, конечно, не ошибся. Автором этих шедевров был герр Веггер, облюбовавший себе это восхитительное гнездышко в европейском королевстве. Значит, сорок "счастливцев" стали жертвой его фотокамеры и его любви. Нарушать это круглое число, становясь в ряды немногочисленных спартанцев, желания не появилось. Это количество все-таки впечатляло, но в самом плохом смысле этого слова. Наполеона начало обуревать невероятной силы желание немедленно отпихнуть от себя этого человека и пойти выпить ещё, но лишиться предоставленного ему внимания он просто не имел права. Если это был тот самый алмазный барон, за которым они с Ильей сюда прилетели, то это большая удача. Ну, в каком-то определенном, очень специфическом, роде... – А та фотография, которая открывает выставку? – поинтересовался американец, прежде чем сам вдруг понял ответ на этот свой совершенно глупый вопрос. Сорок первый член, любовно и во всех подробностях запечатленный на двухметровой фотографии, которую Курякин грозился подарить своему коллеге из ЦРУ, у Соло были шансы увидеть в живую и не в музейной обстановке. Надписи "руками не трогать" точно не будет. На секунду в голубых глазах американца проскользнул требующий немедленного спасения ужас осознания всей упадочности этой ситуации. Как вчерашняя, она шла по накатанной, но Наполеон мгновенно взял себя в руки и тонко из-под опушенных ресниц улыбнулся этому неповторимому творцу в ответ, просто чтобы не глядеть на сорок молчаливых свидетелей этой сцены, а в голове Соло все это время пытался понять, что ему делать. Сложившаяся ситуация — это очень хороший шанс для того, чтобы узнать, их ли это клиент. Молча надеясь, что интересом и ладонями на плечах всё это и закончится, можно было многое оправдать. – Послушайте, Клаус, я бы с удовольствием побеседовал с Вами о тематике эротической фотографии в более приватной обстановке, – Наполеон ещё раз неуверенно пробежался взглядом по залу, и вдруг увидел фигуру Курякина. Он привлекал внимание, потому что отличался... формой от сорока знойных воинов славной Спарты, но Илья предпочитал в беседу не вмешиваться, так что особой разговорчивостью тоже не отличался. Русский умел концентрироваться на чём-то одном, чтобы так, на пределе ощущений в каком-то одном направлении или от одного органа чувств, переживать приступ. Сейчас был выбран слух, потому что зрение цеплялось то за очередной член на фото, то за фигуры впереди, и было непонятно, от чего коротило сильнее. У любого метода есть свой минус. Этот, помогающий сбросить часть напряжения, не давал шанса «не услышать». Например, щёлканье капель о крышу подъехавшей машины было таким громким, словно Илья стоял рядом с ней. Или же натянутый смех женщины, пришедший сюда со своими подругами только для того, чтобы «быть в теме», а на самом деле любви к таким снимкам не разделявшей. Или же громкий шёпот: «Клаус, я бы с удовольствием побеседовал с Вами о тематике эротической фотографии в более приватной обстановке». Щелчок. Триггер в голове перекинулся. Все усилия пошли нахер пешим шагом. Оттолкнувшись ладонью от колонны, к которой привалился, наблюдая за Соло со стороны, Курякин, видя перед собой только напарника и льнущего к нему мудака, широкими шагами убил в ноль расстояние между своим наблюдательным пунктом и ими, сходу врубая гею-фотографу в скулу кулаком. Вероятно, со стороны это была идеальная сцена ревности. Галлерист мог потом только сказать «спасибо» за то, что благодаря этой эксцентричной выходке о его биеннале теперь знает весь Амстердам, но в тот момент Курякин не мог думать вообще. Хотелось убивать, и если обычно ярость начинала рассеиваться после первого же удара, то сейчас она только заварилась крепче. Положив мысленно и бессознательно один из образчиков в рамке с соседней стены и на задание, и на людей, которые начали стекаться к месту побоища, привлечённые вознёй, русский встал между Соло и поверженным Веггером, нависая над последним. Остатки сознательности нашёптывали: хорошо, что американец за спиной и не видит того выражения, с которым Курякин сейчас смотрел на хозяина выставки. Это было уже личное русского, то, чем он не привык делиться. Красная пелена перед глазами становилась всё плотнее. В ней тонули звуки, образы и сам Илья, который сейчас едва ли понимал, где он находится и что делает. Как всегда в такой ситуации он остался один на один с самим собой и своими демонами, которые старательно грызли его изнутри, подтачивая то, на чём у нормального человека держалось существование. Русскому всё чаще казалось, что у него от этого основания остался надточенный остов. Неприятие мира вокруг в такие моменты становилось настолько явным, острым и в то же время плотным, что всё схлопывалось до очертаний его самого. Иногда впереди маячила цель - человек, которого он методично забивал. Когда-то давно, ещё после миссии, Соло спросил на голубом глазу, почему он не лечится. Не в такой, конечно, формулировке, иначе первый же гонорар американца как агента А.Н.К.Л. пошёл бы на новые зубы, но с таким смыслом. Илья тогда ответил, что не помогает, и разговор был закрыт. Напарнику было не обязательно знать, что усилиями КГБ лечение ему уже не помогает. Когда в разведывательной организации СССР узнали о его нестабильности, то сделали всё, чтобы превратить его в машину для уничтожения всего, неугодного союзу, и рука оказалась в воздухе вновь, чтобы припечатать начавшего подниматься мужчину. Американец так бы, наверное, и дальше наблюдал за этим избиением младенцев и его последствиями, если бы вдруг не понял, что на этом ударе Илья не успокоился, а ведь смерть от рук советского агента для человека обычного и неподготовленного была совершенно реальной. Если Курякин проломит мудаку череп... Скорее всего, виной тому, что все не прекратилось, был ни на минуту не отпускающий русского многодневный стресс, но это было неважно. Нельзя было допустить, чтобы в приступе ярости большевик убил несчастного фотографа, который был ему не соперником в любом случае. Соло знал, что не может перехватить руку советского агента крепким захватом. Не на публике, потому что он фотограф, а не каратист. Но вот что он мог — торопливо обойти Курякина и встать между ним и начинающим подниматься Веггером. – Какого хуя ты творишь? – тихо прошипел американец почти в лицо Илье, не боясь стать счастливым обладателем сломанного носа по сегодняшней акции невиданной щедрости. Ему с трудом удалось поймать взгляд Курякина, и Соло не сразу понял, что он там увидел. Ярость, готовую сокрушать в своём безудержном порыве всё, что попадётся под руку, и ещё что-то - какую-то странную уязвленность, которую Наполеон никогда раньше в глазах Ильи не видел. Это был самый настоящий срыв, а не театр для поддержания такой тяжёлой легенды. Дело было плохо. Соло вцепился в чужое предплечье с силой и потянул Курякина в сторону, пока не стало совсем поздно. Нужно было уходить до того, как придёт охрана, а она придёт, без всякого сомнения, очень скоро. И, скорее всего, с полицией. Конфликты с властями им обоим сейчас были нужны меньше всего. – Нам нужно идти. В этом своём управляемом безумии Курякин всегда был один, потому что никто не рисковал сунуться к нему. Никто до сегодняшнего дня. Переключить внимание на Соло было очень сложно. Первые его слова Илья пропустил только из-за того, что вынырнувший перед ним силуэт был нечётким. Всё изменилось с первым касанием - на это никто точно не решался, искренне полагая, что руки ещё могут пригодиться, а зверь вряд ли будет разбирать, что и кому откусывать. Русский был близок к этому, когда хватка усилилась, и нечеловеческим усилием воли перевёл взгляд на чужую ладонь поверх своей руки, а потом на её обладателя, не понимая, куда тот его тянет, но неожиданно сопротивляться не стал, лавируя между собравшимися в сторону выхода. Своим успехам в укрощении сошедших с ума русских Соло решил пока не радоваться: его инстинкты и разум работали в совершенно другой стороне бытия, от радости весьма далёкой. Не разжимая крепкой хватки на чужом запястье, Наполеон скользил в толпе посетителей, сгрудившихся внутри зала. Они создавали суматоху, охали, говорили и причитали на всех языках. Соло громко ругался по-итальянски, потому что его родной язык не мог вместить в своих выражениях весь спектр эмоций, который был доступен американцу в этот момент. Черный выход замаячил впереди через три минуты. Все-таки отпуская руку напарника, Наполеон тревожно и раздраженно сдернул со своего галстука заколку, выдвинул оттуда тонкий крючок и присел на одно колено. Возня с закрытым замком длилась около семи секунд, и Наполеон выволок Курякина на улицу, прямо под проливной дождь. – Ты совсем с ума сошёл? Что, когда выдавали мозги, ты стоял в очереди за партбилетом?! – Соло заметил, что всё ещё говорил по-итальянски, и перешёл на английский сразу же, но на Илью он всё ещё не смотрел – был очень занят тем, что разбирал дорогу и пытался понять, что им делать дальше. – Я был уже почти в его квартире. У нас почти была его чековая книжка! Проклятье, Курякин, что с тобой не так! Шум соседней улицы заставил Соло замолчать. Они вдвоём мокли под дождем, а всё, что было им сегодня вынесено во имя скорейшего окончания миссии, стремительно сгорало, и Наполеон был уверен: советский агент его не слышал, потому что выглядел он так, как человек, который ничего не воспринимает вообще. Американец тревожно вытянул вперёд руку, голосуя, чтобы поймать любую проезжающую мимо машину. Неожиданно сильный приступ накрыл его звуконепроницаемым колпаком, полностью отрезая от внешнего мира и заставляя вариться в собственном соку внутри себя самого. Вращаться вокруг одних и тех же мыслей раз за разом, как на чёртовой карусели в парке Горького в Москве. Казалось, что желудочный сок его разъедает и вот-вот сделает это полностью, как… …глаза залила холодная вода, стучащая крупными частыми каплями по голове и лбу. Русский встряхнулся, как большой пёс, разбрасывая вокруг себя брызги и делая первый шаг на обратном пути к относительно нормальному себе. Дождь – а он оказался под ним, льющимся с неба мощным потоком – сейчас напоминал пытку водой: каждый удар капли по голове отзывался в ней вспышками боли, расцвечивающими всё перед глазами белёсыми вспышками. Рядом кто-то ругался то на итальянском, то на английском, и, прилагая невероятное усилие, Курякин сфокусировался на источнике ругани, вздрагивая. На дороге около него стоял взбешённый и мокрый Соло, голосующий явно в попытке поймать машину и убраться отсюда куда подальше. Илья облизнул губы, собирая и отфыркивая воду, и ничего не ответил на брошенный в его сторону агрессивный вопрос. С ним всё не так. Остановилась только третья по счету, чуть не окатив двух людей у обочины: серый фольксваген. Наполеон открыл дверцу машины и пропустил Курякина вперёд. Водителю он выдохнул что-то невразумительное про готический собор в южной части города, и тоже сел в автомобиль, смахивая воду со своего лба. Начиналась настоящая гроза, а ехать в отель сейчас было совсем не вариантом. В остановленной напарником машине отпустило ещё немного, и первое, что почувствовал Илья: он ни о чём не жалеет. Если бы ситуацию можно было отыграть обратно, он с удовольствием ещё раз впечатал того обмудка мордой в одно из его грёбанных извращённых произведений. В голове всё ещё проворачивалось медленнее обычного, но реальность Курякин воспринимал уже лучше, чувствуя, правда, что взгляд его пока не «отошёл», отражая глубокую внутреннюю борьбу и полный раздрай. Сложив руки на груди и отвернувшись к окну, агент забился в угол, насколько это позволяли сделать его габариты, и, не обращая внимания на дождевую воду, стекающую по лицу, перетёр плотно губами, играя желваками на щеках. Соло же ничего не понимал, и понимать решительно отказывался. Если бы Наполеон не отвел Курякина в сторону, тот бы почти наверняка к чертям собачьим убил бы этого немца минуты в две, используя только руки и приёмы профессионального бокса, а делать этого было нельзя. Да и бить его нельзя было тоже! Веггер на данный момент не представлял собой прямой опасности, и у них была возможность изучить его, не прибегая к незаконным действиям, и они ее упустили. Почему? Хороший вопрос, потому что Соло никакого понятия не имел, что такого могло появиться в голове русского агента, чтобы он набросился на устроителя выставки с таким отчаянным упорством и в полностью неадекватном состоянии. Это были личные счеты? Исключено. Илья ничего не говорил ему об этом и не лгал почти наверняка, а ошалевший фотограф, занятый фаллической тематикой, с отнявшимся теперь лицом при их знакомстве не выглядел так, будто бы знал Курякина когда-то до этого или хотя бы видел его. Варианты заканчивались, а Наполеон жалел, что Илье не взбрелось в голову избить кого-нибудь, кто не был их единственной ниточкой к этому заданию. Последним вариантом был самый маловероятный: может быть, Илья просто решил не вовремя устроить поддельную сцену ревности и не смог остановиться. Несмотря на топорность такого предположения, оно было единственным, которое упрямо лезло в голову. Наполеон, нахмурившись, внимательно рассматривал русского, язык тела которого говорил, что он заранее занял оборонительную позицию: скрещенные на груди руки, сцепленные челюсти и напряженные надбровные дуги. – Почему ты решил его убить? – Соло вернулся к итальянскому, чтобы их разговор остался более или менее конфиденциальным и неясным для водителя, который был не очень доволен, кажется, тем, что подобрал двух туристов. И даже так голос американца был твердым и требовательным, равно как и внимательный взгляд. Он хотел знать причину и, возможно, это было несправедливо с его стороны, но было плевать. Он требовал ответа. Прямо сейчас русскому было всё равно, куда его везут. Хоть сдавать Уэйверли с табличкой поперёк груди «Он завалил задание». Похер. Пробив в челюсть фотографу, он добился того, что хотел: около Соло этот мудак больше не маячил. Желание отогнать Веггера от напарника было настолько же иррациональным и чуждым профессиональной натуре Курякина, насколько оно было сильным, попросту непреодолимым. Русский прекрасно помнил, когда гайки у него срывало так же лавинообразно в последний раз: когда увозили отца. Будучи тогда ещё подростком, он всё равно, потеряв контроль, пошёл на четырёх офицеров и успел даже уложить одного, перед тем, как вырубили его самого, но даже так, теряя сознание, Илья чувствовал жгущее горло чувство потери. Оставалось понять, какого хера его сегодня перемкнуло так же, как и тогда, в юношестве. Да, Соло был его боевым товарищем, но на этом степень доверительности и близости их отношений заканчивалось. Да на этом вообще всё заканчивалось, и копаться в себе дальше Курякин не хотел принципиально, вот только сидящий рядом американец был настроен иначе. Вот же ему неймётся. Агент, упорно не смотря на напарника, в ответ нервно дёрнул плечом: врать Илья не умел, но правда сейчас была более запутанной, чем любая самая изощрённая ложь. Просто русский разбираться в себе не умел. Во всяком случае, так быстро. – Сцена ревности. Для легенды, – говорить было сложно. Низкий грудной голос звучал каркающе, потому что горло саднило от напряжения, всё ещё не разжавшего свой захват. – И я бы не убил. Вот это точно звучало неправдоподобно, но Курякин снова сжал челюсти, моргнул несколько раз и медленно повернул голову, упираясь в Соло прямым тяжёлым взглядом, в котором плескались остатки чего-то, что названия не имело, но в груди всё стягивало. Машина сделала несколько поворотов, но Наполеон давно перестал следить за дорогой. Он смотрел на Курякина и пытался понять, что случилось с Ильей. Теперь он не мог предсказать его действий, и это было плохо. – Ты ведь знаешь, что легенда должна помогать заданию не завершиться провалом, верно? – огрызнулся американец, прожигая русского ответным взглядом. – И да, убивать ты его не собирался. Я просто перепутал твоё намерение разорвать человека на куски и нежную сцену любования Кинг Конга и Энн Дэрроу. А, погоди. Это одно и то же. Сейчас раздражения в нем было слишком много, но цапаться в автомобиле было нельзя, поэтому Соло закрыл глаза и сделал несколько вдохов. Дыхательная гимнастика помогла немного привести эмоции в порядок. Когда Наполеон открыл глаза и взглянул на улицу, освещенную тусклым светом, он почувствовал странное скребущее чувство, но сегодняшняя неудача не была ему причиной. Он торопливо попросил остановиться. Водитель с облегчением согласился, даже попробовал отказаться от денег, но Соло был насильственно и угрожающе очаровательным, поэтому голландец просто взял бумажки, оснащенные водяными знаками, и, дождавшись, пока оба пассажира покинут салон, нажал на газ. От поднявшейся волны грязных брызг Наполеон увернуться не успел. Так что он был раздраженным, грязным и мокрым, и казалось, что ничто не в состоянии это состояние хоть сколько-нибудь улучшить или хотя бы качнуть в положительную сторону. Желание русского сейчас было только одним: чтобы его оставили в покое. После резких выбросов эмоций, копящихся до этого днями, а иногда и неделями внутри, наступала пустота и лёгкое отупение. Курякин продолжал воспринимать всё достаточно чутко, но реакции были заторможены. Если откат наступал, когда он был на задании, выбросы адреналина в крови мешали не похерить всё псу под хвост, но сейчас подобного не наблюдалось. Дождь остудил горячую голову, и вместо того, чтобы просто успокоиться, Илья замкнулся, волком глядя на американца. Тот выглядел как человек, который не собирается отступаться, пока не прознает всё до конца. И в обычное, более спокойное время, русский не терпел вмешательства в личное, а теперь… Пальцы стали быстро перебирать предплечья, чтобы не сложиться в кулаки, и агент вдавил себя в дверцу машины. Вся эта комедия помогла лишь отчасти. Когда Соло попросил водителя остановить, русский безэмоциональным взглядом проводил купюры от кармана напарника до водителя и покорно выбрался наружу, так же безропотно двинувшись за ним по улице. Со стороны эта маленькая процессия, должно быть, выглядела забавно, но Курякину было даже не всё равно – никак. В расхристанном расположении духа Соло прошел в полное туристами, спасающимися от дождя, заведение, которое предлагало горячий обед, кров и негромкий джаз из приёмника. Наполеона это устраивало. Все, о чем он мог сейчас мечтать - чашка горячего кофе, который согреет и успокоит нервы. Ну, или как-то так. Но прежде всего Соло упал за один из столиков и вытер лицо бумажной салфеткой. Вокруг бурлили разговоры, перекатывающийся рокот которых, а ещё тепло убаюкивали. Агент ЦРУ оперся локтем о стол и подался ближе, пытаясь прочитать выражение чужих глаз. – Завтра я посещу банк, Илья, и мне нужна твоя помощь, но я не могу допустить, чтобы там случилось что-то подобное, ты ведь это знаешь. Я должен знать, на что ты так отреагировал, – теперь Наполеон говорил тише и спокойнее. Он обнаружил в себе странное желание разобраться в том, что творилось с его товарищем, и это не было связано с успехом задания. Совсем. – Я ещё никогда не видел тебя в таком состоянии, а ты ведь несколько раз чуть голову мне не проломил. Русский, севший напротив, вновь внутренне подобрался, нутром чуя вопрос, который, конечно, не преминул последовать. Перестукнув пальцами по столу, Курякин нахмурился, смотря куда-то в сторону и пытаясь вновь абстрагироваться, но тщетно. Американец тянул из него жилы, и не чувствовать происходящего вовне и внутри уже не получалось. По мокрой спине широким языком мазнул сквозняк, из-за чего Илья нервно передёрнул плечами, резко сжимая пятерню в кулак. Вновь солгать?.. Похоже, что это был дохлый номер: напарник сейчас смотрел только на него, значит, всё прочтёт по лицу, как бы русский не пытался закрыться в себе. Чувствуя, как пальцы, даже сдавленные вместе, нервически подёргиваются, Илья сжал губы, ощущая себя до мерзкого жалким, потом выдохнул и бросил: – Из-за тебя.