Задания бывают разные

Амстердам умывался проливным дождём, смывая со своих улиц и фасадов старинных зданий пыль кратковременного душащего зноя, которого Соло здесь так и не застал. Разум услужливо подсказывал, что если это задание они провалят, и он не успеет ничего предпринять для себя, то его шансы встретить следующее лето (и следующие за ним 14) вообще где-нибудь, где не будет кучи охраны и круговой стены, обнесённой проволокой, стремились к нулю. Если всё пойдёт так и дальше, Соло знал, что он станет делать: он просто соберёт свои чемоданы и пропадёт, чтобы никогда больше не появиться в Европе или Северной Америке. У него всё ещё были некоторые средства к существованию в Мексике: там можно жить вполне себе сносно, если вести себя осторожно и быть паинькой, не открывая рот на большие куши. Сейчас эта страна была самой проблемной для Управления. Туда их вездесущие руки ещё не дотянулись, и Наполеон это знал. Соло беспокоило, что план побега от ответственности и тюрьмы у него есть, а вот плана, согласно которому это дело всё-таки выгорит, не было и в помине. Кажется, американец окончательно разуверился в том, что они с русским смогут выйти из этой ситуации победителями. Его рациональность говорила, что задание, в котором столько проколов всего за два дня, не имеет права на существование и выполнение тем более. И это было плохо. Чутье вора безупречно реагировало на те точки невозврата, когда единственным вариантом становился побег, и одна такая была уже совсем близко. Язык тела Курякина тоже говорил вещи весьма неутешительные. Наполеон не сводил с него взгляда, искал тревожные сигналы, какие имело обыкновение подавать тело агента КГБ во время критических ситуаций, и, к своему глубочайшему сожалению, находил их почти все. Соло очень хотелось услышать что-то вроде того, что в его отсутствие честный советский служащий просто угостился пылью фей, и этим всё объяснение могло бы закончиться. Но оно так даже не начиналось. Всего несколько слов, произнесённые с очевидным усилием, сначала поставили Соло в тупик. Что он такого сделал, как спровоцировал? Играл свою партию неправдоподобно? Едва ли. Поршни безотказного двигателя здравого мышления заработали было, перебирая варианты, но ничего адекватного для опоры они не находили и просто молотили воздух, пока осознание не уткнулось в очевидную вещь, которую Соло всё это время упускал из виду. Прежде чем начать работать с этим русским, он прошерстил его досье. Увидел там один пункт, который сначала показался ему самой крупной болевой точкой Курякина и хорошей возможностью поиграть с его контролем. Когда он проверил своё предположение, то пострадал ни в чём не повинный стол, за которым они сидели, не испытывая друг к другу ничего, кроме настороженной злости. Но Соло забыл об этом почти сразу же: давить на Илью больше не пришлось, и издеваться над его семейными отношениями тоже. Так что пальцы манипулятора, было нащупавшие этот удобный тумблер Эдипова комплекса, вернулись к другим более полезным занятиям. Ситуация, имевшая место в галерее, по своим функциям была аналогична затронутому в тот день возбудителю. Агент и чувствовал себя так же. Помимо попавших на его костюм брызг, была грязь и совсем другого рода. Наполеон с интересом взглянул на меню, покоившееся прямо перед ним, открыл его и начал листать страницы, пока не дошёл до листка, предлагающего разнообразные согревающие напитки. – Думаю, чай нам не помешает, большевик, – задумчиво заключил Соло, останавливаясь на классическом английском. Говорили, что если сказать правду, становится лучше и легче. Курякин, слушая себя, пришёл к выводу, что если Это расценивается как лучше, то манал он вообще всё на свете. Откровенность всегда давалась ему непросто, но в случае Соло это было титаническое усилие хотя бы потому, что это был ковбой. Агент ЦРУ, которого он несколько раз пытался пристукнуть и был бы успешен, если бы не неожиданное назначение на совместную миссию с последующей вербовкой в новую разведывательную организацию. Доверял ли он ему? Пальцы медленно расправились, ледяной ладонью ложась на гладкую поверхность стола. Удивительно, но ответ был… положительным. Не полностью, потому что такого уровня доверия не было ни у кого, даже у самого Курякина перед собой, но всё же больше, чем тому же Уэйверли или даже руководству из КГБ. И это было ещё одной причиной, по которой говорить честно было тяжело: Илья отвык от дружеских отношений и теперь, кажется, попадая в них, чувствовал себя то безэмоциональным бревном, то бурлящим котлом эмоций. Золотая середина никак не находилась. Это выматывало, вероятно, уже достаточно давно, просто вскрылось только что. Илья закрыл глаза, оставляя выбор чая на усмотрение Соло, и шумно вдохнул, медленно выдыхая и заставляя плечи опуститься. Чёртово напряжение в них уже сводило мышцы судорогой, а если его перемкнёт (в физическом плане), то помощником американцу он определённо будет никудышным. Отправлять же напарника в банк одного – нет, спасибо. Кто-то должен был его прикрыть, и Курякин вновь почувствовал, как в общем хаосе мыслей проступает одна вполне определённая: прикрывать будет только он сам. Значит, нужно было прийти в форму и сделать это немедленно. Русский встряхнулся, словно так стараясь согреться, и, поводя шеей, перевёл взгляд светлых глаз на сидящего напротив. Соло нарочито внимательно изучал меню, и агент тихо хмыкнул: похоже, что американец тоже был не в ладах с откровенностью. Свело же их, блядь. Подрагивающие (но уже от холода) пальцы подтянули к себе несколько салфеток, и Курякин, наконец, утёр лицо, проходясь по волосам и этим движением бессознательно зачёсывая их назад, так открывая лоб. Соло не просто так не любил откровенность. Она была для него прямой угрозой. Например, если бы он был до конца откровенен с Ильей сейчас, то он бы сказал, что дело безнадёжно, они находятся здесь без причины, и весь этот театр можно было бы не продолжать. Он бы рассказал, что думает о побеге прямо сейчас, сидя напротив своего напарника, и это не простое намерение. Это оформившийся план, и он готов воплотить его в жизнь сразу же, когда запах жареного, которым уже несёт слишком явно, станет просто невыносим. Всё равно, что сказать: «Большевик, ты хороший парень, но в тюрьме мне сидеть не хочется даже в такой приятной компании, так что я брошу тебя в эту тяжёлую минуту одного. За мой побег, вероятно, спросят именно с тебя, но других вариантов нет, а если они и есть, то мне не известны». Сказать это можно было бы кому угодно другому, но не Илье. Наполеон почему-то подумал, что русский вряд ли бы стал его останавливать. Сейчас от откровенности американца уберегало совсем другое. Также ему не хотелось говорить о том, что свои интересы он ставит выше чьих бы то ни было ещё. Не Курякину. Хотя перед кем угодно другим в момент откровенного разговора он не стал бы этого скрывать. Получался довольно странный эффект: те вещи, которые Соло мог сказать всякому, и при этом они были бы абсолютной правдой, он не мог сказать Илье. Боялся разочаровать в этом их вроде бы шпионском тандеме. С другой стороны, темы, на которые он никогда и ни с кем не разговаривал, вдруг всплывали в беседе сами собой. Вроде того, о чём они говорили по пути в галерею. За двадцать лет он ни разу не раскрыл рот, чтобы заговорить об этом с кем бы то ни было. Он даже не думал о том, чтобы попробовать выбросить эту чёрную жижу на свет для того, чтобы стало немного проще. Этот русский оказывал на своего коллегу странное влияние, и Наполеон только сейчас об этом задумался, наблюдая, как большевик убирает светлые пряди со своего высокого лба. Что-то было не так. Что-то с этим заданием было не так. Оно трогало какие-то странные вещи внутри, хотя не должно было. Была ещё только середина дня, пусть и мрачная из-за того, что небо плотно затянули низкие дождевые облака, а Курякин уже чувствовал себя потасканным и вымотанным. Дело было в чувствах, которые, копясь в нём, не вызывали проблем, но, выходя из-под контроля, нахер сжигали всё на своём пути. Илья перегорал, потому что не умел дозировать. В таких ситуациях он забирался в какую-нибудь берлогу с книгой и кофе, из которой выходил через сутки или двое обновлённым и прежним истуканом, смотрящим на окружающий мир как на препарированную лягушку: с долей холодного интереса и толикой брезгливости. Теперь, когда мир неожиданно стал включать американца, сидящего с ним за одним столиком, так просто послать всё почему-то не получалось. Щурясь на Соло через столешницу, Илья постепенно понял, в чём было дело: его собственный мир, не тот, который он показывал всем, а другой, скрытый от посторонних, вступил во взаимодействие с миром человека, вертящего в пальцах меню в каком-то неизвестном ресторане в центре Амстердама. Миром, который тот тоже прятал даже не от большинства – ото всех. Курякин понял это, когда прошлой ночью смотрел в глаза напарника сверху вниз, оказавшись вместе с ним в весьма недвусмысленном положении (да, он дал Соло слово не говорить об этом, но мысли так же легко стреножить было невозможно, как и образы, которые могли всплыть в любой момент). Это произошло непреднамеренно, но деться куда-нибудь Илья уже не мог – затянуло, а он почему-то и не протестовал. Почему именно - для него самого оставалось загадкой. В последний момент, когда к ним подошёл официант, Соло передумал со своим выбором. Он взглянул на Илью, потом в меню, и, ещё раз пробежавшись глазами по списку, выбрал самое привлекательное наименование. – Две чашки травяного чая с мёдом, будьте добры, – когда официант отошёл, Наполеон снова обратился к напарнику, снимая с себя промокший пиджак. – Когда выйдем отсюда, ударишь меня в лицо. Русский убрал руки со стола, чтобы не пугать подошедшего своей дрожью, и, смерив человека тяжёлым взглядом снизу вверх, отвернулся, так просидев до тех пор, пока Соло не подал голос. В ответ брови Ильи поползли по лбу наверх: – Нахрена? – не удержавшись, Курякин упёрся локтем в стол, наваливаясь на него одной стороной своего тела и внимательно смотря на напарника. «Я не собираюсь опровергать план. Мне нужны подробности», читалось в голубых глазах. – Затем, что если наш общий знакомый приложил свою руку к двум нашим приглашениям, он почти наверняка будет там тоже. Нельзя позволять себе сделать так, будто бы сцена ревности и для меня прошла бесследно. Он может сильно оскорбиться этим – ещё сильнее, чем есть сейчас, когда мы даже не извинились и просто сбежали через чёрный ход – и тогда неясно, что это будет нам сулить. Я, конечно, мог бы приложиться о раковину головой самостоятельно, но у тебя так хорошо получается, что я не стану отбирать у мастера его хлеб, – Соло выдохнул и подумал, что порядочно замёрз, да и вдобавок чувствовал себя побитой собакой, у которой ещё хватает времени думать о тонких материях: об Илье и самих мыслях, ему посвященных, например. Хотелось бы быть уверенным, что всё это обойдётся. У них было ещё полтора дня до того момента, как станет ясно, есть ли у этого плана хотя бы какое-то будущее. Не исключено, что всё может решиться гораздо раньше, но Наполеон честно надеялся на то, что успехи у них будут. Хотя бы какие-то. Любая мысль о поглощении пищи сдавливала внутри плотный узел тошноты. Наполеон не завтракал, но есть не хотелось, несмотря на очевидную необходимость кормить организм ещё чем-нибудь, кроме вина и травяного чая. Так ничего не решив по вопросу еды, он отложил подшитую кожей книжечку в сторону и взглянул на Курякина в ответ. Тот не выглядел лучше – даже наоборот. Понемногу агент КГБ закрывался своей усталостью, становился всё более молчаливым. Так, по крайней мере, казалось Наполеону. С того момента, как они пришли сюда, Илья сказал от силы пять слов, но и это количество, кажется, давалось ему с большим трудом. Соло чувствовал себя дееспособнее своего напарника. – Я могу пойти по приглашению один. Может быть, так шансов будет немного больше, – Наполеон помолчал. – Не думаю, что теперь идти туда под ручку будет хорошей идеей. Русский передёрнул плечами. Тело постепенно смирялось с тем, что в ближайшее время тепло ему не будет, и начинало вырабатывать его усердно само. Точнее, стало пытаться. Всё ещё чувствуя, что в этом чёртовом ресторане полно гуляющих по полу сквозняков, агент, перебарывая мерзкое ощущение, знакомое каждому, кто попадал под дождь в одежде, сел ровнее, смотря на Соло уже более внятно, хоть до сих пор и закрываясь от него - просто по привычке. – Хорошо, я тебя ударю, – пропустив откровенную подколку про то, что он лучше всего машет кулаками, а не думает тем, что у него на плечах, Курякин сцепил длинные узловатые пальцы в замок перед собой, отодвигаясь немного, когда официант вернулся с чаем. Стоило человеку уйти, как Илья, во время сервировки стола хранивший молчание, вновь его нарушил. – Один ты никуда не пойдёшь, – в ровном голосе больше не было и намёка на случившийся срыв. Только ровная уверенность человека, который принял решение и, конечно, может о нём поспорить, но заранее предупреждает: с выбранной позиции его не сдвинуть. Чай манил горячим ароматом, а жар от чашки чувствовался даже на расстоянии. Не став медлить, русский обхватил свою порцию, захватывая нагретый фаянс ладонями и после короткого покусывания нижней губы глянул на напарника: – Я тоже считаю, что вечером встретим Веггера. Я извинюсь перед ним, – в другом месте и при других обстоятельствах русский послал бы на хер любого, кто предложил бы ему добровольно принести извинения мудаку, который бесил его одним своим видом, но так было нужно для дела, а назвать Курякина непрофессионалом не мог никто. И ещё... Русский не понимал до конца, но чувствовал, что успех этого дела важен для Соло не только потому, что провал ударил бы по его честолюбию. Были ещё какие-то личные мотивы, тень которых то и дело сквозила в радужках напарника. Соло только приподнял брови, но в ответ ничего не сказал и спорить тоже не стал. Это, конечно, меняло дело. Наполеон взялся пальцами за ручку своей чашки – даже она была горячей – и поднёс к своему лицу, но пить не стал, вместо этого опустив её обратно на блюдце. Раздался характерный звон соприкосновения двух родных друг другу предметов, и американец на несколько секунд замер, глядя в сторону входа в ресторан. Мелькнула удивительно знакомая спина, но лица светловолосого человека, стремительно ускользающего из поля зрения, агент ЦРУ так и не увидел. – Знаешь, вчера вечером в зале того заведения, которое напротив нашего отеля, кроме нас было всего несколько посетителей. Пара туристов за угловым столиком и те друзья, у которых мы общими усилиями одолжили чек. Скажи, Илья, ты заметил ещё кого-нибудь? Американец был готов уже на совершенно любой ответ по этому поводу. В совпадения он не верил, но теперь, когда полузабытая мысль снова вернулась в его сознание, Соло стал ею обеспокоен. Он сделал небольшой глоток горячего чая и поставил его на место. Придётся подождать ещё немного, чтобы не обжечься. С этой мыслью Соло взглянул на сидящего напротив Илью. Им было нечего здесь обсуждать. По большей части они просто молчали, оттягивая момент возвращения в отель, который должен был настать в любом случае. Молчание заполняло всю эту пустоту своим необъятным невесомым брюхом, и Наполеон поймал себя на иррациональном желании не молчать так много, но тут же оттолкнул всё это в сторону. Дело было определенно в холоде. Это он подгонял его к торопливым мыслям, которые ничего общего к настоящему разговору не имели. Русский агент, едва напарник звякнул чашкой, сощурился вначале на него, а после, всё ещё слушая негромкую речь американца, забегал взглядом по залу, быстро останавливаясь на знакомом человеке, которого что-то задержало на выходе из ресторана. Определённо вокруг них творилась какая-то нездоровая хрень. Сколько человек за ними следили? Весь этот грёбанный город? Илья скрипнул зубами. – Скандинав, – коротко отрапортовал, всё-таки пряча нижнюю часть лица за чашкой. – Вчера был один. И сейчас один, – горячий чай, контрастирующий с холодной кожей, обжёг нёбо, но Илья почти не обратил на это внимания. Только цокнул языком, хмурясь. Похоже, что и американец не верил в совпадения – смотрел так, словно хотел взглядом разделать таинственную личность на составные части. Да и каковы были шансы, что в немаленьком городе они, отъехав от гостиницы чёрт знает на сколько километров, встретят того же человека, что и вчера вечером? Шансы были мизерные, стремящиеся к нулю. – Нам нужно вернуться, – под новый глоток чая, в котором явно ощущался привкус чего-то сладковатого, но едва ли мёда, русский перевёл взгляд обратно на Соло и медленно моргнул, словно только сейчас замечая плачевное состояние напарника: растрёпанность, мокрую рубашку и жилет, висящий на спинке стула за ним. Бить его не хотелось вовсе – уникальное положение дел. И не потому, что жалость подала свой голос – нет, с этим чувством агент знаком не был. Просто это опять было как-то неправильно. Обычно американец прохватывал, когда нарывался, подкалывая сверх меры или нарочно провоцируя (в такие минуты русский про себя называл его мазохистом), а бить людей без причины было бессмысленно и глупо. Нащупав в кармане брюк несколько купюр, Курякин засунул их под своё блюдце, чтобы те не унесло ветром, и, допивая чай, отрицательным кивком головы отказался от предложения повторить, жестами «озвученного» официантом через зал. Илья снова был прав. Задерживаться тут не стоило. По многим причинам, одна из которых только что скрылась в пелене молочного дождя. – Я не заметил, когда он вышел из ресторана, – Соло ещё раз вернулся к вчерашнему вечеру, который вместил в себя обитое зелёной тканью помещение. Тогда всё началось слишком быстро, но быстро заканчиваться совершенно точно не собиралось. Он так и не успел отыскать момент, когда увидел бы этого норвежца выходящим за дверь, а ведь у Наполеона был на неё прямой обзор. Всё, что её хоть как-то загораживало – это Курякин, но не мог же агент ЦРУ в самом деле… Наполеон нахмурился, опёр локоть о стол и потёр лоб ладонью. Мысли снова задвигались медленно. В последние два дня весь его мыслительный процесс не блистал однородностью. Он то бил быстро, как кровь из вскрытой артерии, то едва тёк, а иногда и вовсе прерывался, когда речь заходила о вещах, о которых думать не хотелось вообще. Это было странно, будто бы сам воздух, пропитанный частыми здесь летними дождями, нёс в себе что-то наркотическое. Даже человек, их преследующий с таким умелым упорством, казался ничем больше, как миражом. Размешав мёд на дне чашке, Соло прикончил свой чай за две минуты. Нужно было поспешить в гостиницу, нужно было подготовить одежду – много чего нужно было успеть до девяти. В том числе получить в морду и найти для Ильи подходящий костюм. Наполеон чувствовал себя цитрусовым, зажатым в соковыжималке на половине пути, и он был уверен, что в этом ощущении здесь не одинок. Пиджак американец надевать не стал, потому что от дождя он не спас бы в любом случае. Дождавшись Илью, он ещё раз коротко осмотрел улицу – желанных парфюмерных и бутиков увидеть не удалось, но дело было даже не в том, что в этом торговом районе их не было. Дело было в том, что из-за дождя издалека почти ничего не было видно. – Думаю, что в костюмах тебе стоит склоняться к серо-голубому, – заметил Соло, становясь напротив русского, – и, будь добр, только не трогай глаза. Стоило ступить на тротуар, как сверху обдало холодной водой. Илья передёрнул плечами: чувство, с которым вдоль хребта сбегала струйка, было противным до дрожи. Пиджак, перекинутый через локоть, быстро тяжелел, напитываясь дождём, и темнел, теперь из синего превратившись в почти чёрный. Соло уже был рядом и тоже жмурился от воды. – А тебе стоит прекратить давать мне советы, когда я не прошу, – отгрызнувшись на автомате, Курякин пригляделся к чужому силуэту, теряющему чёткость даже на расстоянии пары метров, и несколько раз часто моргнул, разбрасывая капли с ресниц, но пелена не спала, и русский подступил ближе, чтобы не промазать. Словно бы он мог. Бить вот так и правда было сложно, но заминка между замахом и ударом была секундная: всё-таки ради дела Илья мог отключать эмоциональный фон. Попросили ударить – бей. Сделано. Костяшки вписались аккуратно, но сильно в левую скулу американца, заставляя мотнуть головой. В другой бы раз Курякин усмехнулся бы: ювелирная работа, но сейчас, опустив руку, сделал ещё один шаг вперёд – подстраховать. Удар, нанесённый советским агентом, вышел неожиданно сильным, хотя стоило бы подготовиться именно к такому. Сегодня Соло был, мягко говоря, не в лучшей форме: он качнулся вперед, но на ногах устоял. Удар растекался по лицу тупым горячим онемением. Наполеон потрогал место соприкосновения кулака со скулой мокрыми пальцами, коротко поморщился, наклонив голову, и благодарить большевика не стал. Когда от всего осталось только лёгкое головокружение и дезориентация, в чём Соло никогда бы вслух, разумеется, не признался, он развернулся на сто восемьдесят градусов и довольно медленно направился вверх по улице. Русский опустил руку, словно так и было задумано, потому что желание подставить плечо всё ещё казалось иррациональным. Да, напарник. Да, товарищ, но с самого начала их общение не строилось на взаимных уступках. Наоборот, каждый испытывал второго, когда-то преднамеренно, когда-то случайно. То, что случилось сейчас, было где-то между. Равновесие нашлось, но не в том, что было нужно, и Курякин поморщился: нужно было просто лучше формулировать свои желания. Вперёд они двинулись, как только американец смог идти ровно, а бредущий рядом русский старательно делал вид, что не замечает некоторой рассинхронизации в движениях спутника. – Нужно найти такси. И ещё кое-что… – что именно, Соло не сказал. Просто попытался удержать в своей голове это намерение. Такси ловил опять Наполеон. Илья сделал пару попыток, но водители, разглядев через дождь его угрюмую физиономию, выкручивали руль в сторону, с риском для жизни объезжая незадачливого голосующего. Машина была найдена только через полчаса – в принципе, срок был относительно небольшим, учитывая содержимое свертка, который Соло держал на своих коленях. Он взглянул в зеркало заднего вида на себя только мельком, и второй раз за всё это время удостоверился, что удар у Ильи по-прежнему крепкий: скула начинала становиться лиловой. Ну, хоть что-то у них уже получилось удачно. Ещё раз потрогав своё лицо пальцами, американец коротко поморщился, и взглянул на Илью, сидящего в полуметре от него. Тот тоже был промокшим до нитки, но ему это удивительно шло, и Наполеон приглушённо засмеялся. Картина была писана просто маслом: равнодушный таксист, доставляющий их к «Сэнт Дэви», Соло со впервые незаслуженной отметиной удара на своём лице, и Курякин, к телу которого плотно налипла посеревшая мокрая рубашка, сделавшая из своего обладателя скульптуру флорентийского музея Барджелло. Русский не просидел и минуты, как под ним на днище автомобиля собралась значительная лужа. Переступая в ней ботинками, Илья поморщился под неприятное слуху хлюпанье и краем глаза уловил движение, сопряжённое с каким-то тихим звуком. Вскинув вопросительно бровь, он посмотрел на соседа. Соло беззвучно ржал, потом затихал и снова ржал. Курякин поначалу попытался состроить серьёзное выражение лица, но не преуспел. Вместо этого обведя нарочито внимательным взглядом цветастую скулу напарника, потом его мокрый грудак и плечи, русский, вернувшись к чужим глазам и глядя в них… улыбнулся, громко хмыкнув. Уэйверли, собирая из них группу, определённо не мог и предположить, что они докатятся до такого. Жаль, что некому будет ему об этом рассказать: уж он точно этого делать не станет и проследит, чтобы американец тоже молчал. В номер они поднимались под сочувственными взглядами девушек с ресепшн. Илья улыбнулся и им, но вышло не так естественно и открыто, как с Соло в такси, и за стойкой затихли сочувствующие ахи. Это было отлично, потому что только скорой помощи им не хватало. Ключ в кармане никак не хотел находиться: из-за ливня выбило пробки, и свет горел аварийный, а потому тусклый. Ткань брюк прилипла к телу почти намертво, и русский выматерился, уже готовясь порвать тряпку на себе, как брелок всё-таки поддался. Звякнула проворачиваемая ручка, и Курякин кивнул американцу на открывшийся проём. Первое, что сделал Соло, когда оказался внутри номера, который совершенно ничем не был освещён, – стянул обувь и жестом указал Илье на дверь ванной, уступая ему горячий душ. Снимая промокшую тёмно-синюю удавку со своей шеи и расстегивая рубашку на ходу, Наполеон направился в спальню. Там на трюмо лёг лёгкий свёрток, который он всё ещё держал в руках, и американец закрыл всё ещё распахнутое окно. Пахло сыростью, и это было крайне неожиданно – почему-то запах не вызвал никаких отрицательных эмоций, хотя Наполеон сильно его не любил. Сняв с себя липкие и холодные предметы одежды, и так и держа всё это невообразимо бесполезное богатство в руке, Соло отправился искать свой халат, а когда нашёл его, набросил на свои плечи и попытался согреться, но всё, о чем он мог думать – ещё одна чашка горячего чая. Потому что, парадоксально, но предыдущая прошла совсем бесследно. Свою одежду Соло бросил на стул в прихожей и плотно завернулся в халат. В комнате ничего не изменилось. Их не ждали гости с пистолетами, оснащёнными хорошими глушителями, под кроватью наверняка не было Бугимена (Наполеон не решился проверять), даже ваза стояла на том же месте. Убранная постель благоразумно молчала о вчерашнем, а бутылка вина так и стояла на одной из тумб. Вскрывать её американец не захотел. Он думал только о холоде, обнимавшем его, и об этом неуместном, но весёлом смехе в такси, который заразил даже большевика, и тот улыбнулся впервые за всё время без видимой под этой улыбкой угрозы. И всё-таки Наполеона не покидала смутная тревога по поводу этого вечера. Он не мог ничего с собой поделать. То, что Соло пропустил его вперёд, было не просто жестом доброй воли – это было подвигом. Спорить и пытаться пропихнуть американца вперёд Курякин не стал. Просто быстро разулся, бросил пиджак здесь же прямо на пол (всё равно до химчистки с ним делать было нечего), и, прихватив с кровати пижаму, точнее, её низ, скрылся в ванной. Здесь освещение работало, пусть и слабое. Душ при свечах – романтично, но русский вообще не был особо настроен на романтику по жизни, а уж именно сейчас, когда оледеневшие пальцы с трудом пропихивали пуговицы в петли, и подавно. Хорошо, что с котлом в подвале ничего не случилось, и после прохладной воды по загривку забарабанила горячая. Упираясь в стену обеими ладонями и клоня голову, Илья замер так, а после всё же расслабился, опуская плечи и пропуская протяжный стон удовольствия. Да, он подтверждал, что русская машина для убийств была человеком. Да, он изданным звуком признавался в этом всему миру (и их номеру в частности). Но, блядь, как же было хорошо!.. Простояв так около минуты, Курякин заставил себя потянуться за мочалкой, намылив которую, до красноты растёр кожу: только заболеть не хватало после таких радикальных водных процедур. На всё ушло около пяти минут. С учётом просушки головы полотенцем наскоро и влезанием в сухую и потому кажущуюся тёплой одежду, Илья вернулся в общую комнату через десять минут, запахивая на голой груди халат. Соло стоял около кровати и не двигался. Вначале Илья нахмурился (вдруг что-то случилось, пока его не было), но потом, поняв, что второй просто задумался, обошёл его, чтобы попасть в поле зрения и так привлечь внимание: – Иди, – подбородок качнулся в сторону ванной. – Свободно. Пока заказать что? – сам русский не был против кофе. На эту «дрянь», как когда то выражался его отец, КГБ-шник подсел, получив работу в русской разведке, и пристрастился быстро, а сейчас хотелось согреться. Взгляд непроизвольно качнулся в сторону кровати, на которой всё ещё было одеяло. Если люди в таком состоянии были на что-то годны, американец ещё был способен на откровенные мечтания, которые унесли бы его к недостижимому. И мечтал он в данный конкретный момент именно о хорошей горячей ванне, но позволить себе отмокать там второй раз за день было нельзя, и Соло смирился. Вместе со смирением в комнате появился Илья, и Наполеон заметил его не сразу, но вопрос, внезапно прозвучавший от большой тени, быстро обретающей форму его русского напарника, заставил агента задуматься. – Да, я бы выпил чашку кофе, – кивнул Соло и направился в ванную все в таком же отстраненном состоянии духа. В чувства его привёл уже горячий душ. Американец живо начал чувствовать всё вокруг, в том числе и своё тело, просто умоляющее о меньшем количестве вынужденной стрессовой работы: болела голова и всегда прямая спина, а усталость тяжело давила на плечи. Даже скула давала о себе знать при каждом прямом прикосновении воды, но все просьбы своей физической оболочки Соло решительно игнорировал: собой он займётся потом. Через несколько минут закончив с душем, он начисто побрился, оделся снова и вернулся в спальню. Забыв о кофе, о вчерашней ночи, обо всем на свете, американский агент забрался на широкую кровать в той же, что и вчера, пижаме, и накрылся одеялом едва ли не до самого подбородка — ему все ещё было холодно, и чёрт бы знает, что этому было причиной. Ни о каких приготовлениях к предстоящему вечеру сейчас просто не было сил думать. Больше всего на свете ему хотелось согреться как можно скорее и не слышать мельтешения этого надоедливого проливного дождя за закрытым окном, который, по всей видимости, решил сопровождать их с большевиком до самого вечера, чего бы ему это не стоило, даже если дело коснётся утопленного в летней грязи и дождевой воде Амстердама. Пока Соло был в ванной, Курякин успел не только заказать, но и получить две чашки, большой кофейник с горячим, свежесваренным кофе, молочник, сахар и какую-то снедь. Закуски русский пока проигнорировал, но кофе себе налил, уже внимательнее присматриваясь к кровати. Сейчас и правда стоило отдохнуть. Было только три или около того, хотя казалось, что с момента их утреннего подъёма прошло несколько дней, столько эмоций успело уложиться в этот отрезок времени. В их распоряжении – шесть часов. Невероятно много времени, даже если брать в расчёт то, что Соло, похоже, был твёрдо намерен не просто собраться, а "нарядиться". Навернув ещё один круг по комнате, агент остановился около свёртка. Лазить по чужим вещам он обыкновения не имел, но предмет интересовал, и скрывать это было глупо. И всё же он остался нетронутым, потому что искренне хотелось верить: в аналогичной ситуации американец тоже не распаковал бы что-то, что принадлежало бы Илье. Лечь русский не успел – его опередил Соло, появившийся из ванной и тут же стремительно занявший постель. Курякин так и остался около неё с рукой, вытянутой в сторону одеяла, в которое напарник успел молниеносно завернуться. Хорошо, что хотя бы часть оставил. Хмыкнув тихо, Илья, подтянув для себя подушку, лёг, начиная понемногу отвоёвывать законную одеяльную половину. И хоть так холодно, как в момент возвращения, ему уже не было, нужно было прогреться, чтобы унять какой-то странный глубинный озноб, время от времени потряхивающий широкие плечи. Брошенный в сторону Соло взгляд дал понять, что с напарником творилось если не то же самое, то что-то сходное, но, кажется, в худшей степени: кровать с его стороны едва не ходила ходуном. Курякин посмотрел на свои горячие ладони, потом – на трясущегося рядом соседа, и настороженно замер. Предложение, которое родилось в голове и чуть было не сорвалось с языка, тоже замерло, пока Илья пытался ответить сам себе на короткий и простой вопрос «Какого хрена он хочет сделать?» Русский тишины не нарушил, и изменилось только выражение его глаз. Там незаданный вопрос всё-таки проступил, повисая в воздухе. Соло и правда было холодно, поэтому он с трудом и скрепя сердце позволил Курякину отвоевать его законную половину одеяла, которую американец уже оккупировал для своих теплосберегающих и, конечно, очень важных нужд. Он – бывший житель Нью-Йорка. Он не умеет бороться с холодом. Зато у него хорошо, просто виртуозно получается мерзнуть. Потому что у людей с западного побережья по-настоящему отлично получаются только две вещи: одна из них – умело возмущаться, почему каждый год в их обетованном крае наступает зима, и вторая – говорить, что их штат лучше всех остальных, но отдыхать всё равно где-нибудь в Калифорнии всякий раз, когда начинается сезон торнадо и, соответственно, бесконечный дождь с порывистым морским ветром. Так что Соло, как только доступных ресурсов для обогрева у него стало значительно меньше, отодвинулся от своего края кровати ещё дальше. В основном потому, что ему чудилось: из-под неплотно прижатого конца одеяла его пробирает ужасный холод. И винить в этом он был склонен именно русского, хотя тот ко всему этому имел самое последнее отношение. Даже одеяло не играло решающей роли, потому что холод был не в комнате. Холод был в Наполеоне. Соло снова убрал руки под одеяло и нахмурился, бросая на Илью ответный взгляд. Тот, очевидно, температуре тоже был не рад, но смотрел на американца с немым вопросом. Вопроса этого во взгляде напарника Наполеон не понял, а потому просто сказал, оправдывая свою неуместную дрожь, которая не вовремя пронимала его всякие секунд пять-десять, очевидно решив, что она и есть предмет интереса: – Я очень легко мерзну, – он в очередной раз поправил край одеяла у своих плеч и потер холодные ладони друг о друга. Курякин тяжело выдохнул. Найти ответ Соло не помогал, а просто смотрел, и даже в скудном освещении комнаты выглядел странно. Он вроде бы оставался прежним напарником, с которым они прошли миссий больше, чем Курякин в отдельности за свою бытность агентом КГБ, и в то же время обычным собой не был. И дело было даже не во внешнем виде, а в чём-то другом. В чём именно русский пока что не понял, а времени разобраться Соло ему не оставил. Подал голос, и в ответ на сказанное Курякин беззвучно усмехнулся: – Вижу. Можно было бы насильно всучить второму чашку с кофе, аргументируя это для себя тем, что болеть нельзя им обоим, а, значит, американцу нужно прогреться и взбодриться, но вместо этого Илья бросил ещё один взгляд на свои горячие ладони, которые казались сейчас большими и неуклюжими. Ответ, который стал бы решением, на них не нашёлся, поэтому с выбранным путём русский остался один на один. – Я помогу, – для кого он это произнёс, Курякин не знал. Тут была часть и для него самого – чёткое обозначение своей позиции, и для Соло, чтобы тот не дёрнулся, когда агент сдвинул в сторону одеяло, загрёб чужие руки и зажал в своих ладонях, одновременно с этим крепко сцепляя челюсти. Пальцы американца были ледяными. Перехватив их, Илья нахмурился на всё сразу: на промозглую погоду в Амстердаме, который обещал быть летним и жарким; на то, что напарник так замёрз; на себя самого, опять задеревеневшего от тактильного контакта, который он сам инициировал. Потребовалась минута, прежде чем русский отмер, начиная медленно растирать запястья американца, возобновляя нормальное кровоснабжение и разгоняя кровь. Если от него самого тянуло насыщенным, густым теплом, то даже через пижаму и халат товарища шёл холод. Или так только казалось, но русский всё равно насуплено сдвинул брови на переносице, впервые после этого манёвра поднимая глаза на Соло. Если бы некоторое время назад Наполеону сказали, что Курякин станет невольным свидетелем такого количества слабостей американского агента, он бы презрительно на это фыркнул: никогда и никому он бы не позволил подойти близко настолько, чтобы узнать слабые места не очень плотных стыков его идеального доспеха. Но Илья подошёл и пересек черты из разряда всех возможных: сейчас он держал холодные руки промерзшего сослуживца в своих горячих ладонях, потому что знал: его товарищу холодно, и ещё он только что узнал, что такое бывает порядочно часто. Непонятно, что было причиной этой открытости со стороны американца: умение большевика молчаливо располагать к себе людей или это был недочёт, связанный со слишком тесной коммуникацией. И тогда это уже вина Наполеона, потому что за годы службы он привык к тому, что обороняться ему нужно только непосредственно во время работы. Руки Ильи были немного грубые, но очень тёплые. Этого тепла так не хватало сейчас, поэтому агент ЦРУ не протестовал. Горячие размеренные движения были такими ощутимыми, что американцу начало казаться: видимые следы просто обязаны быть, но когда он взглянул на свои пальцы, то никаких ярких отметин не обнаружил. Соло взглянул в лицо русского, внимательно изучил его напряжённое выражение и, встретившись глазами с Курякиным, заставил себя сказать: – Спасибо. Хотя звук этого слова сейчас давался ему с трудом. Он повёл плечом и зажмурился на несколько секунд. Через полчаса Соло согрелся бы сам, но терять это время не хотелось. Его хотелось потратить на сон. Пускай даже в кровати с напарником: при должной степени усталости это уже не слишком его смущало. Горячая кожа чужого предплечья оказалась под пальцами американца неосознанно и внезапно для самого себя, но руку он почему-то не убрал. Это было дико, но это было. Даже в своих мыслях Курякин был немногословен. И пусть порой там проходили длительные и жаркие дискуссии с самим собой и своим внутренним "я", сейчас всё было признано несущественным и разом смахнулось куда-то в сторону. Осталось только двойственное ощущение непонимания: правильно или неправильно? Быть в одной кровати с другим мужиком, даже товарищем по оружию, это правильно или неправильно? Или хотя бы допустимо? То же самое про держать его за руки. В конце концов, он просто хотел помочь согреться, и тогда это совершенно нормально. Или же нет? Илья перетёр сухими губами, поджимая их, и выдохнул: самоанализ давался очень непросто, особенно если учесть, что опыта в этом у него было мало, да и потребности никогда особо не было. Обычно выбирался простой путь замыкания в себе с распихиванием проблем по самым потаённым углам памяти, чтобы те ежеминутно не валились на голову. Вопросы мучили до тех пор, пока, вновь не подняв взгляд на Соло, русский не заметил, как тот устало закрыл глаза. Курякин тихо хмыкнул про себя: ковбой, оказывается, тоже был вполне себе человеком, и, что было более удивительным, сейчас не скрывал этого. Впрочем, как и он сам. – Ты хочешь спать, – слова не прозвучали с вопросительной интонацией: Илья озвучивал то, что видел. Перебравшись по предплечьям Соло выше и продолжая настороженно растирать его руки, он опять взял короткую паузу, собираясь с мыслями. – Спи. Я разбужу, – его самого в сон не тянуло, но то ли откат просто накроет его позже, то ли психика, хоть во многом и нестабильная, в целом оказалась устойчивее к последовательному воздействию стрессовых ситуаций. Да и он дал себе сорваться, а американец держал себя в руках, хоть и накричал на него на улице. Вспомнив это, агент ухмыльнулся одной стороной рта и поднял бровь, мол, что решишь? Ночные прогулки по холодному городу не прошли для Соло даром. Выпитое тоже. Он имел свойство быстро оправляться от почти любых веществ, но ничто не проходило бесследно, и смириться с этим было очень сложно. – Да. Ладно, – невнятно согласился Наполеон, ненадолго открывая глаза. Его удивляло добровольное желание Курякина помочь, но никаких вопросов американец не задавал. Ему хватало собственных молчаливых выводов, которые сами по себе лезли в голову. Возможно, Илья так адаптировался к стрессовой для него ситуации. Наполеон адаптировался по-своему. Оба делали это весьма специфично, но Соло слишком много об этом думал, и это ничем не было оправдано. Американец ещё раз взглянул на своего напарника почти мельком, и снова закрыл глаза, поворачиваясь на бок так, чтобы воспаленная специально для сегодняшнего вечера скула ему не мешала. Нужно было больше думать о предстоящем вечере, а не занимать голову делами, связанными с трудными аспектами их странной и долгой дружбы, в которой они то били друг другу морды, то вынуждены были спать друг с другом в одной кровати, то становились невольными свидетелями срывов и проколов друг друга. Агент уснул очень быстро. Нарушение личного пространства не было ужасной трагедией, особенно когда оно так согревало. Сон не был сумбурным и обрывочным, и, с учётом того, что день успел в себя вместить, это было удивительно. Илью не покидало настойчивое ощущение, свербящее в мозгу, что их каждый раз подводит к какой-то черте, подталкивая в спину. Оба они сопротивляются до последнего, но финальный шаг даётся… просто? Курякин не мог понять, насколько он точен в своих выводах, но упорно казалось, что наибольшее сопротивление вызывает сам путь. Херня какая-то. Соло улёгся рядом, засыпая почти сразу, и русский, потратив несколько минут на то, чтобы рассеянно смотреть на напарника, вначале подтянул себе книгу с прикроватной тумбочки, а после со спокойной решительностью задвинул коллегу под свой бок, чтобы тот как следует прогрелся. Видимо, план сработал, и американец перестал дрожать достаточно быстро, а Илья открыл книгу на той странице, которую заложил перед выходом из самолёта, привёзшего его в Амстердам, и позволил себе отдохнуть. Мысли прыгали от текста к вечеру и обратно, а читаемый Андреев мешался в голове с прокручиваеним различных сценариев. Во-первых, ему было нужно найти Веггера и извиниться. Курякин глубоко вздохнул – делать это не хотелось совершенно, но он дал слово Соло, да и для успеха их задания нужно было вернуть расположение озабоченного фотографа. Вспомнив выставку, русский брезгливо передёрнул плечами: ничего против мужской анатомии он не имел, но, чёрт побери, не в таких масштабах и размерах. Во-вторых, нужно успеть зайти в магазин. «Бутик» - новомодное слово, появившееся в обиходе после войны. Агент не предполагал, что свои несколько костюмов он испортит так быстро. Значит, настало время тратить казённые деньги. И в-третьих вечером придётся вновь разыгрывать близость с напарником, который спал под боком. Глянув на него сверху вниз, Илья закатил глаза и постарался переключиться на чтение – лучше было не насиловать себя предположениями, а сразу положиться на импровизацию. После принятия этого решения мысли потекли свободнее, и Курякин вернулся к книге, незаметно для себя закинув руку поверх Соло, словно загораживая его от чего-то.