Spectrum (Спектр)

Иногда, в особо сложные дни, когда долгое время нет никакого дела и Шерлок готов лезть на стену от скуки, Джону снятся кошмары. Чаще всего это Афганистан: выжженная земля, иссушённые пустыни на месте когда-то процветающих деревень, выцветшее небо, измождённые лица умирающих и не слишком отличающихся от них живых. Ему сложно — невозможно — думать об этом, когда его сознание ясно работающее, но во сне он позволяет себе приподнять завесу, отпустить давно ушедших в сумрак сослуживцев и хоть немного — всего чуть-чуть — оплакать каждого, кого он не смог спасти. Скука Джона Ватсона цвета хаки. Цвета выбеленной жестоким солнцем Афганистана униформы. Он не знает, какого цвета скука Шерлока. Джон предполагает, что это винтовочный зелёный*, глубокий и опасный. Но чаще всего Джон думает об Афганистане. Кошмары чаще всего следуют одному и тому же сценарию. Туго натянутый бледно-голубой, грязный ситцевый купол неба, огромное белое солнце, дрожащее марево горизонта — нечёткие, смазанные линии вместо ровной границы — шва, соединяющего две неплоские плоскости. А потом обрушивается ад. Слишком много суеты, визжащих от нечеловеческого ужаса новобранцев, оглушительных, вспарывающих воздух и землю взрывов, смешивающих молекулы кислорода, азота, аргона, углекислого газа с пылью, порохом и иссечёнными в мелкую кашу осколков костей и ошмётков горячей, сочащейся кровью плоти. И тогда не остаётся ничего, кроме как кричать во всю глотку и выныривать, выскальзывать пустынной гадюкой из чёрного, бесконечного кратера кошмара. Иногда, когда скука ещё не полностью вступила в свои права, на его истошный крик приходит Шерлок. Чаще всего он молчит, сидя на Джоновой постели, и только глядит неотрывно, изучающе своими серыми глазами. Когда Шерлок приходит к нему этой ночью, Джон не знает, чего ожидать. Его сердце всё ещё бьётся где-то посреди трахеи, а сам он покрыт противной липкой испариной, холодной и заставляющей содрогаться от каждого сквозняка. — Джон, — едва слышно шепчет Шерлок, медленно, как к дикому зверю, протягивая свою ладонь. Прикосновение нежное. Джон не знает, как по-другому его можно назвать, потому что иначе — совершенно целиком и полностью — искажается смысл. Длинные пальцы Шерлока самыми кончиками пробегают по скуле Джона, мягко ерошат светлые волосы и осторожно — будто Ватсон действительно может сломаться от такого легчайшего прикосновения, как какая-нибудь хренова хрустальная статуэтка русской балерины — останавливаются на щеке, едва заметно поглаживая её большим пальцем. Хочется податься вперёд. Хочется, чтобы Шерлок протянул к нему вторую руку и столь же нежно обхватил его лицо, вынуждая смотреть только на него, фокусируя взгляд на своих хищных чертах лица. Заставляя забыть про кошмары. Изгоняя их прочь, выветривая их из самых дальних закоулков мысленной каморки, освобождая место для чего-то нового и светлого, чего-то, что они ещё не попробовали, что ещё впереди — жадное предвкушение, оттягивание желанного момента, ожидание, которое стоит того, чтобы быть испытанным. — Джон, что тебе снилось? — спрашивает Шерлок, придвигаясь ближе. Джон сдвигается ближе к дальнему краю, освобождая место для ещё одного человека, приглашающе откинув одеяло и смотря с требовательной надеждой. Шерлок оправдывает его ожидания: залезает под тонкое одеяло, сдвигается до тех пор, пока его острые коленки не упираются в колени Джона. Ватсон немного приподнимает правую ногу, и Шерлок просовывает свою левую в образовавшееся расстояние. Они лежат лицом к лицу, переплетаясь ногами и соприкоснувшись лбами, кожей чувствуя пульс друг друга и будучи в состоянии по вибрации воздуха между ними сосчитать количество его ударов в минуту. Хотя Джон знает, что это невозможно. Но с Шерлоком возможно всё, даже это невозможное, нелогичное — они лежат в одной постели, переплетясь, как две лианы, и при этом они ни разу ещё не поцеловались. Они будто пробуют, оценивают личные границы друг друга, словно пытаются понять, как много всего они смогут проделать прежде, чем сорвутся, прежде, чем поймут, что они готовы для большего — хотя это большее висит Дамокловым мечом над ними двумя, не отпуская и не давая разойтись в разные стороны. И они почти готовы. Всего чуть-чуть, всего несколько сотых дюйма. Но они всё же есть. — Афганистан, — едва слышно отвечает Джон и закрывает глаза, чуть заметно сглатывая. — Ты же понимаешь, что ты не мог спасти всех? — спрашивает Шерлок, прижимаясь чуть плотнее. — Да, — говорит Джон. — Но я мог спасти больше. — Не мог, — возражает Шерлок. Он поднимает руку и мягко проводит по смятой футболке Джона на боку, останавливаясь там, где она задралась на уровне поясницы, обнажая участок нежной кожи. — Ты не мог спасти больше, чем уже спас, — продолжает Шерлок. — Тогда бы ты не приехал в Лондон и Стамфорд не привёл тебя ко мне. И не было бы всего этого… не было бы ничего. — Я бы не приехал, если бы не ранение, — шепчет Джон, ощущая предельную потребность признаться в этом. Это откровение, которое всегда жило в нём. И он не знает, как относиться к этому собственному дуализму. Ранение всегда было чем-то ужасным. Диким, разрывающим, уродующим; оно послужило причиной смущающей и неловкой психосоматической хромоты и оно же вынуждало его каждый раз едва заметно сжиматься, когда кто-то чужой или малознакомый прикасался к его предплечью. И оно же послужило своеобразным капризом, витком судьбы, который столкнул его с Шерлоком. Буквально втолкнул его в самый прекрасный и одновременно пугающий этап жизни. Этап, который не хочется прерывать, не хочется останавливать. Он хочет жить в этом всём вечно, вариться в этом безумном горячем коктейле адреналина, эндорфина, серотонина и дофамина. — Я знаю, — ответ Шерлока скорее можно прочитать по губам, чем услышать, но Джон слышит. Слова ввинчиваются в черепную коробку, отпечатываясь горячим клеймом на лобной доли. Джон не удивлён, что Шерлок знает это. В конце концов, незнание этого факта было бы немного оскорбительно для самого Холмса. Это было очевидно, но признание вслух сделало слова больными, неправильными; они причиняют гораздо больше боли, чем кажется на первый взгляд. Джону хочется опровергнуть их, сказать, что на самом деле это всё не так, что они на самом деле встретились бы в любом случае, даже если бы оказались на противоположных точках земного шара, если бы один находился на Северном полюсе, а другой — на Южном, всё равно, неважно, они нашли бы путь друг к другу при любых обстоятельствах. Да ради бога, он на протяжении двух лет всем сердцем думал, что Шерлок мёртв. Но вот он перед ним, рядом с ним, на нём и под ним, окружает его не хуже одеяла, опутывая своими длинным конечностями, окружая и заставляя чувствовать. — Я не хочу, чтобы это, — Джон тычет пальцем в собственное плечо, где под хлопковой футболкой бугрится уродливый шрам, чьи неровные края напоминают жерло действующего вулкана, — чтобы вот это увечье было единственным, что привело меня к тебе. — Это не так, — снова мягко возражает Шерлок, накрывая ладонью больное плечо, через растянутый ворот спальной футболки забираясь туда холодными — Джон немного вздрагивает — пальцами. Это чувствуется интимно. Гораздо более интимно, чем все поцелуи, что были у Джона с бесконечной чередой любовниц, чем любой секс, который у него был с ними. Потому что ни одна из них не проделывала такого. Не поглаживала огрубевшую, практически нечувствительную кожу, не прикасалась так, что казалось, будто эта часть Джона — самая лучшая в нём, наиболее заслуживающая внимания. Ни одна из них — ох, Шерлок, чёрт возьми, ШерлокШерлокШерлок — не наклонялась к шраму, сдвинув футболку немного набок, обнажая кожу, и не покрывала увечье лёгкой цепочкой поцелуев. — Почему это не так? — спрашивает Джон, глядя в темноту над плечом Шерлока, медленно моргая и обнимая Холмса за плечи, ощущая, как немного напряжены под тонкой тканью мышцы. Детектив прерывается всего на несколько секунд, которых достаточно, чтобы сказать несколько слов, заставивших Джона судорожно вздохнуть и закусить нижнюю губу. — Потому что ты всегда был моим, Джон, — уверенно говорит Шерлок и накрывает поцелуем самую сердцевину ранения — то место, откуда в полевом госпитале достали пулю, то место, которое оказалось сверхчувствительным в своей нечувствительности. Джон знает, что повреждённые нервные окончания не могут передать импульсы в его головной мозг, он знает, что он не может ощутить, насколько горячи губы Шерлока, насколько они сухие. Он этого всего не чувствует. Зато он чётко знает и понимает, что то уродливое, что было в его внешности, то, что отпугивало половину его любовниц (остальные предпочитали этот факт игнорировать либо же испытывали неуместную жалость), привлекает Шерлока не меньше, чем весь он сам. — Ты хоть представляешь, что сейчас сделал для меня, Шерлок? — спрашивает Джон, мягко поглаживая шелковистые кудри. — Поспособствовал замене отрицательных, болезненных воспоминаний на более светлые и положительные? — хитро щурится детектив, поднимая голову и снова глядя на Джона. — Именно, — улыбается Джон. Он не уверен, сможет ли Шерлок разглядеть в такой темноте его улыбку, но, кажется, тот смог. Потому что в следующий же момент он тихо фыркает и прижимается к Джону ещё сильнее. Джон не уверен в том, есть ли между ними хоть немного пространства. Они так близко, так плотно прижимаются друг к другу, что это ощущается почти за гранью отчаяния, практически за пределами человеческих возможностей. Но это есть, так оно и происходит, и это потрясающе. — Ты потрясающий, — тихо шепчет Джон. И это — последнее, что он помнит, прежде чем провалиться в спокойный сон без сновидений. Шерлок остаётся с ним на всю ночь.