Не первая битва, не первая пролитая кровь, но Сенджу трясло. Видеть чужие смерти или отнимать жизни самой — тяжело, горько, отвратительно и мерзко. На треклятой войне тот, на кого ты направляешь клинок, не человек, а враг. Безликая кукла. Нет души, нет личности, нет ничего, кроме человекоподобной оболочки, которую рубишь без сожаления. Покончил с одной — принимайся за другую. Не думай, не сочувствуй, не проси прощения, просто наноси удар. И, самое главное, не смотри в глаза. Учиха ли враг, али кто-то еще, но отец всегда говорил, что, пока жалеешь, смотреть врагу в глаза нельзя.
«В глазах, — наставлял он, — отражается человеческая жизнь. Сама душа, все чувства. Пока это не станет тебе безразлично, не смей в них заглядывать».
Тобирама не заглядывала, даже не пыталась. Даже на тренировках, когда противостояла Токе или матери. Вырабатывала привычку, чтобы не сплоховать в бою. Это было тяжело, потому что прошлая жизнь приучила смотреть собеседнику в глаза, давить на него уверенностью и решимостью, перехватывать в разговоре инициативу. Вот только ни к чему этот навык был на поле боя, где сомнение — смерть.
Чужой мир, особенно мир прошлого и бесконечных войн, отвратительное место. Понимание этого приходит не сразу. Важны время и место. Тобирама догадывалась, когда её, человека из современности, закинут в реалии прошлого, от которых не спасет взрослый разум да собранный и расчетливый ум.
В первом сражении она держалась близ Токи, поставленной в один отряд. Рядом не было ни матери, ни отца, ни брата. Последний вовсе бился где-то на передовой. Его мокутон — страшное оружие. Одновременно убивал и защищал. Но убивал жестоко, бессердечно. Силуэты пронзенных насквозь людей, бессильно трепыхающихся на огромных корнях, забыть невозможно. Оставалось лишь догадываться, как Хаширама — всего лишь ребенок — сохранил доброе и чувственное сердце. Потому что Тобирама, взрослый человек, уже сомневалась, что сможет сохранить своё.
Хаширама был наследником отца. Вне боя — солнечный, улыбчивый, обманчиво беззаботный. Тока ласково обзывала его «дураком», Тобирама отвешивала нравоучительные подзатыльники и силой усаживала за книги, отец неодобрительно хмурился и многозначительно косил взглядом на дочь.
Тобирама была идеальным оружием. Не по годам взрослая, собранная и рассудительная. Не засматривалась на мальчишек, любовалась блеском оружия, разбирала сложные техники и не отлынивала от прямых обязанностей воина. Исправно посещала тренировки, совершенствовалась во владении нин, тай и кен, не бросалась бездумно в гущу боя и из всего извлекала выгоду.
Глава клана виду не подавал, но задумывался заставить её и дальше скрывать пол. На войне — мера, среди своих — обязанность.
Сама Тобирама считала это необходимостью. На женщин не куют доспехи, женщин не ожидают увидеть в бою. Среди Сенджу были такие, строгие приверженцы старой школы, которые один пол называли слабым, а другой — сильным. И проще, когда смотрят как на равного, а не принижают способности и отсылают подальше. До поры до времени Тобирама росла как тепличная девочка, тайна за семью печатями. Видели её только старейшины да пара ветеранов. И, подумаешь, у главы где-то сын сидел. Если может держать оружие, значит, годен.
Убивать оказалось просто. Взял да убил, даже не тратишь время на раздумья, зачем да почему. Наносишь удар за ударом, пока преграда не исчезнет, а затем ищешь следующую, точно такую же, ничем от предыдущей не отличающуюся. А лица вспоминаешь потом, когда всё заканчивается, когда проходишься по бывшему полю боя, смотришь на изуродованные трупы и сдерживаешь подступающую тошноту.
У мертвых ничего нет. Лежат, припорошённые пеплом. Кого-то забирают свои, хоронят, оплакивают. А бывает, оплакивать некому. Другие же так и лежат забытые.
После битвы Тобирама терялась среди воинов Сенджу. Она не смотрела на них, но знала, кто остался лежать там, на пепелище. Отпечаток чакры уникален у каждого, а она, к сожалению, чувствовала и запоминала их так же хорошо, как и лица.
— Ты как? — Касается плеча Тока на привале. Всегда рядом, всегда видит насквозь.
— Держусь, — хочется слабо улыбнуться, обнадежить, но получается только судорожно сжать оружие. Пальцы дрожат, но не от холода.
Тока хмыкает, выражая недоверие, подсаживается ближе, накидывает на неё плащ, прижимается плечом. Тобирама вздрагивает, благодарно кивает. Раньше стыдилась заботы. Потом поняла — стыдиться нечего.
Иногда не хватало брата. Порою его чакра вспыхивала совсем рядом. Он отступал, находил взглядом сестру, убеждался, что она цела, и возвращался на передовую. Но за пределами селения они словно становились чужими друг другу. Тобирама знала, зачем. Хаширама — один из сильнейших бойцов, единственный обладатель мокутона, приоритетная цель для врага. У него не должно быть слабостей. А сестра — слабость. И по ней бы ударили первой, будь она рядом.
Тобирама еще слишком слаба, чтобы сражаться с ним бок о бок.
***
Когда-то у Изуны было четверо братьев. Двое постарше, двое помоложе, а он где-то посередине. Когда-то его мать была нежной и изящной. Она всегда приносила в дом аромат цветов, а её смех напоминал звон колокольчиков. Когда-то его отец улыбался, наблюдая за сыном. Когда-то у Изуны был дом, не тронутый войной.
Но время вышло.
Первым смерть забрала одного из старших братьев. Новичок на поле боя, он только выбрался на второе задание, где его отряд столкнулся с бойцами клана Сарутоби. Самый младший и неопытный, и лучшая цель. Ему было шесть, и пятилетний Изуна не понимал, почему он не возвращался домой.
Следующим стал самый младший. Несчастный случай. Шиноби забрали отравленный кунай в лагерь, в надежде изготовить лекарство для раненного товарища. Любопытный малыш схватился за лезвие, холодный металл легко порезал нежную мягкую кожу. Медики не смогли изготовить лекарство вовремя.
Затем еще один. Налет Сенджу, они пробились вглубь лагеря в самоубийственной атаке и подожгли несколько домов. С малышом сидела няня, женщина, которую Изуна запомнил за красивый голос — её колыбельные усыпляли даже Мадару. Она сгорела в объятом пламени доме вместе с малышом и проклятым Сенджу.
Последнего брата, младшего, Изуна потерял на поле битвы. Смелый и глупый, он рвался отомстить за братьев. На следующий день Изуна с Мадарой вытащили его крошечное тельце из-под тяжелого взрослого человека в доспехах.
Как будто братьев было мало.
Их мать была медовой куноичи, шпионом и лазутчиком. Её не смели осуждать за выбор, а муж гордился своей женщиной. Изуна восхищался, но одновременно ненавидел. Осуждал, винил за смерть братьев. Мадара простил, а он не смог. Но всё равно радовался каждому её приходу, обнимал крепко-крепко, тихо плакал и искал утешения. Только в последние два года сторонился, потому что её смех смешался с хрипотой, а вместо запаха цветов за ней шлейфом стелился могильный холод.
Десятилетний Изуна спрашивал отца. «Это чакра», — коротко отвечал тот. И не требовалось объяснять, почему с каждым днем она угасала и становилась всё холоднее.
К десяти годам Изуна искренне считал, что потерял всё.
«Мама не вернется», — принял он простую мысль.
«Отец не оттает», — смирился с другой.
«Брат поддержит», — воодушевился третьей.
Или почти всё.
И их встречу считал проклятием.
***
Она меньше всего ожидала увидеть чужака здесь, на этой скале, с которой иногда наблюдала за братом. Потому выхватила кунай и рванулась вперед, едва почувствовала незнакомую чакру.
Мальчишка приблизительно её возраста лежал на животе у самого края, всматривался вниз, туда, где на перешейке реки второй год встречались Учиха и Сенджу. Он вздрогнул, когда холодный металл коснулся шеи.
— Кто ты? — Потребовала Тобирама имя.
Ей не ответили. Она окинула незнакомца беглым взглядом со спины, надеясь обнаружить на одежде клановый символ, задержала внимание на черных волосах, убранных в короткий хвост. Догадка о клане пришла сразу. Кто же еще мог?..
— Отвечай. Из какого ты клана? — Лезвие оставило на коже тонкий порез.
Каждый шиноби знал, что нельзя называть клан. Но горячая струйка крови и решимость неизвестного противника казались на редкость убедительными причинами назваться. Так, вероятно, оправдал себя мальчишка, когда выдохнул сквозь стиснутые зубы и нехотя произнес:
— Учиха.
Коротко, без имени. Тобирама поморщилась, убрала кунай и с силой ударила подскочившего было Учиха ногой в бок, заставив того повалиться на землю, и нависла сверху, разворачивая к себе лицом. Замерла. Узнала.
***
Изуна встретился с оценивающим взглядом красных, как шаринган, глаз. На секунду ему показалось, что отец послал за ним наблюдателя. Но белые, как снег, колючие волосы разбили иллюзию. Бледная кожа, яркие полосы на лице, нахмуренные брови и сжатые в линию губы. Не Учиха.
— А имя? — Слова прозвучали так насмешливо, словно альбиносу не требовался ответ. Словно он всё уже знал и спрашивал из чистой прихоти. Это отбило всю охоту отвечать. Холод стали на горле больше не страшил.
— Какое тебе дело, демон? — Ядовито выплюнул Изуна.
— Никакого, — пожал тот плечами, медленно убирая кунай, — но я не советую тебе об этом, — он кивнул на реку в отдалении, — кому-нибудь рассказывать.
— А не то? — Насмешливо изогнул бровь Учиха. Нет, правда, ему тут так угрожать пытаются? Он ведь даже испугался сначала. Немного.
Кажется, этот вопрос озадачил альбиноса. Так и не придумав ответа, он опять пожал плечами, выдавил нечленораздельное «что-то да будет» и ушел в шуншин.
Изуна не знал, кто это был. Но знать хотел, потому что помнил усмешку на чужих губах.
Он ничего не сообщил отцу. Ни про брата, ни про демона.
Так прошел год, второй.
Между Сенджу и Учиха по-прежнему царил затяжной мир.
