Тобирама Сенджу

      Небо над ними всегда было дымчато-сизого потрясающе красивого оттенка. Брызги от шумящего водопада искрили на солнце подобно пламени. Длинные темно-синие тени на каменистом дне, видимом сквозь прозрачную воду ключа, расходились рябью от шагов. Вместе с приливной волной два смазанных силуэта, словно чернильные пятна на фоне непорочного пейзажа, скрещивали клинки. Голубую небесную дымку оскверняли то гранатово-огненные всполохи, то вспышки молний.       Встречи Изуны и Тобирамы никогда не были похожи на забавы братьев. Те наслаждались, отдыхали, тонули в неге необъяснимого доверия к друг другу. Младшие же присматривались, оценивали, пробовали на зуб. Тонкая нить связывала их: одного заставляла молчать о знакомом брата и белом демоне, другую терять хладнокровие и предаваться пустым грезам о мире.       Она теряла меньше, чем он, но мучилась больше. Знание будущего — камень на душе. Его не с кем разделить, им не с кем поделиться. Хранить томительное молчание и наблюдать за историей, чтобы пламя войны погасло. Чтобы могучие ветви опутали хаос, укрыли от него израненные потерями души.       Тобирама стала воином, дабы защитить брата, который спустя годы защитит её и клан. Правда, с каждой встречей с Изуной Учиха — маленькой деталью огромного мира, которой уделили всего пару слов — в душе рос комок сомнений. Если история уже изменилась, как действовать дальше?       Изуна терял больше, но не испытывал вины. Ни перед отцом, которому безбожно врал и прикрывал пропажи брата, ни перед Мадарой, в чьи глаза смотрел и беззаботно улыбался, ни перед матерью, иногда призраком заглядывающей в лагерь.       Темные разводы горечи пятнали едва отошедшую от потерь близких душу. Горечь притуплялась, когда перед глазами представала надменная ухмылка альбиноса. Красноглазое отродье Сенджу, он ничем не напоминал простоватого и непримечательного мальчишку, без устали улыбающегося Мадаре. Но не признать в нем сына легендарной Белой Волчицы, оборвавшей не одну жизнь бойцов Учиха, было сложно. Он казался таким же самоуверенным, но не диким, а собранным и отчужденным. Всякий раз он демонстрировал не силу, а ловкость, изворотливость и самую пугающую черту — скорость. Изуна считал, что не зря окрестил его демоном — кличка идеально подходила смазанной тени, в которую иногда превращался соперник.       Они были друг другу соперниками, но пока не врагами. Всего пара слов, и следующая их встреча состоялась бы на настоящем поле битвы. Но натянутый мир между великими кланами не стоил их эгоизма.       Порою дыхание перехватывало от холода и гари. Тобирама любила экспериментировать с техниками, совмещая и чередуя свитки, взрывные печати, техники и удары мечом. Изуна предпочитал держаться кланового стиля, умело отводя удары и нанося точные и стремительные в ответ, изредка прибегая к техникам, загоняя противника в угол, пока не приходило время захлопнуть огненный капкан. Шанс перерубить горло кровному противнику предоставлялся не раз, но что Учиха, что Сенджу намеренно упускали подвернувшийся случай, предпочитая отступить и перевести дыхание.       Они пробовали, подражая старшим братьям, завязать беседу ни о чем. Разговор всегда оканчивался дракой.       На их второй, совершенно случайной встрече, они стояли по две стороны реки, словно заняли места Хаширамы и Мадары. На редкость проницательный Изуна углядел во взгляде Тобирамы едва различимую зависть.       — Это неправильно. Если мы доложим отцам, всё прекратится.       Не промелькнула над рекой искра, не зашуршала под ветром листва. Просто один ребенок признался другому, что не одинок в своей зависти. Если бы Тобирама родилась посреди войны, выросла на войне и закалила сердце на ней же, то, безусловно, согласилась бы. Тогда бы тайная дружба двух мальчишек закончилась, едва начавшись.       Но она родилась далеко отсюда, в шумном мегаполисе, переполненном людьми, и выросла в любящей полной семье. Семье, где состарившиеся родители не знали забот, сестра жила и здравствовала, а один человек подарил любовь. Сердце Тобирамы закалилось, но не очерствело, и маленькая искорка зависти — слабый огонек ребяческого эгоизма — не в силах всё порушить парой слов.       — Я буду молчать. И тебе, вроде как, уже советовал.       Тем не менее, в молчание Учиха не верилось. Тобирама насмотрелась на деяния проклятого… нет, просто очень сильного и гордого клана достаточно, чтобы судить об их поступках. Была готова отчитаться перед отцом или выцепить брата шуншином, дабы уйти в недоделку хирайшина, из которой, возможно, выбросит на край земли, зато позволит уйти от главы клана Учиха.       Разочаровываться в себе было на редкость приятно.       Младший Учиха молчал. Встречи продолжались.       По скромному мнению Изуны, ничто не делается просто так. Просто мотивы не всегда известны. Яркое полотно тумана, переливающееся за спиной красноглазого демона Сенджу, надежно их скрывало.       К тому же, некоторые вещи иногда привлекали именно потому, что они страшные. Синонимом страха казалась неизвестность.       Дымчато-сизое небо не заботило, скрещивают ли под его сводами клинки али бросают камни. Понимают ли дети, что уже давно перестали смеяться над своими ошибками и начали улыбаться достижениям. Понимают ли, что неосознанно благодарят, а не проклинают судьбу за первую встречу.

***

      Была в Тобираме такая черта, которую Изуна ненавидел жгуче, по-черному. Это была его честность.       Он не мог с ней смириться. Не выносил, когда на него обрушивались новые техники и боевые комбинации. Кривил губы, когда Сенджу с самодовольной улыбкой выгребал откуда-то из-за пазухи взрывные печати, устанавливал на самом видном месте, а затем подрывал те, которые спрятал еще дней десять назад, заставляя Изуну вертеться, как биджу на углях.       Хуже того, они всегда молчали. Не говорили ни слова, общались красноречивыми жестами, обменивались многозначительными взглядами, демонстрировали новые техники, но не пытались заговорить. Каждый по своим причинам. Крайне глупым, чтобы в них признаться.       Тобирама не всегда рвалась в бой. Бывало, приходила, садилась у кромки небольшого озера, от которого брала начало река, раскладывала свитки, выводила на темном песке мудреные схемы и линии. Изуна забирался на камень, бросал гальку в водопад, с нескрываемым интересом наблюдал за формулами техник и уже кликал соперника не демоном, а гением. Не вслух, разумеется. Ибо выводимые им расчеты логичностью поспорили бы с запутанными трактатами клановых старейшин.       Некоторые дзюцу бросали Учиха в дрожь. Чего только стоило одно, название которого Сенджу выводил на двух языках. Письмо второго языка Изуна видел впервые, — возможно, особый шифр Сенджу, — но катакану узнал и прочел.       Эдо Тенсей. Нечестивое Воскрешение.       — Мерзкая техника, — нарушил Учиха негласное табу на молчание.       Тобирама замерла, не дочертив формулу. Бросила короткий взгляд через плечо, хмурый и какой-то… незнакомый.       — Думаешь, мне не следует его… создавать? — Тихий, слишком ровный голос. В ответ Изуна лишь сузил глаза. И поставил жестким, несгибаемым тоном:       — Нет, — но добавил насмешливо, в излюбленной манере, — если не планируешь закидать врагов мертвяками.       — Эта техника не поднимает безмозглых зомби, — поморщилась Тобирама. — Воскрешенный шиноби, предположительно, сможет использовать все техники, которыми владел при жизни. Его нельзя будет убить, только запечатать. Такие бойцы не остановятся даже после смерти применившего технику.       — Ну и на кой она тебе? — Он понизил голос, но говорил спокойно, будто с неразумным дитем. Спрыгнул с насиженного места на булыжнике, подошел демонстративно медленно и стер все формулы.       Тобирама была гением. Возможно, не дотягивала до настоящего Тобирамы, на которого ровнялась, но в этот момент была готова наречь гением Учиха. Технику, которая бы причинила столько боли и страданий в будущем, над которой она билась и мучилась, в правильности создания которой сомневалась, стерли простым движением левой пятки.