What we left in the darkness

— Да... — черное пятно солнца накрывает сетчатку плотной повязкой, и Рей почти не видит его, склонившегося сверху, касающегося щеки долгой, почти мучительной лаской. Еще, хочет молить она, еще, пожалуйста, не останавливайся. Никогда не останавливайся. Ни за что. Оно было внутри всегда, с самого начала, переплавляясь сперва в похоть, затем в ярость, в безразличие, в страх, в сотни тысяч эмоций, о которых никто никогда ей не рассказывал. Оно зрело внутри, словно крохотное зерно в глухой толще земли, и упорно лезло наружу, чтобы расцвести сейчас. — Пожалуйста... — Рей цепляется за его плечи, за руки, такие сильные, твердые, будто камень, но он теплый. Теплее солнца, теплее стекла, нагретого алыми лучами в самый полдень. — Пожалуйста, Кайло... — Тише, девочка. Тише, — он опускается вместе с нею на землю, укладывая на самый край пропасти, и неровные зубцы колют в лопатки, нещадно впиваются в ребра. Чернота наплывает, уходит, возвращается снова с каждым взмахом ресниц — ее хватает лишь на то, чтобы забрать себе его лицо, и Рей тянется к его щекам. Водит пальцами по надбровным дугам, ероша жесткие черные волоски. По скулам, ощущая, как часто стучит пульс — он взволнован, не меньше ее самой. По губам, трепещущим от толчков воздуха. Внутрь и наружу. Он здесь, он правда здесь, и это не кошмар. Он никуда не исчезнет. — Можно мне... — она сама тянется к вороту его плаща, ощупывая застежку, она стискивает плотную, прошитую стальными нитями ткань, чувствуя, как режет пальцы, она сама хочет сделать это. Чтобы доказать себе, что может? Или ему — что хочет? — Тише, Рей, — снова смеется Кайло. — Ты слишком нетерпеливая, — его мягкий смех чище музыкального звона стекла, обламывающегося под их нелепыми, рваными движениями и падающего вниз, в пропасть, чтобы разбиться о выступы. — Тише, я никуда не уйду. Она знает. Но слишком привыкла к проекциям, к этому странному способу быть рядом и порознь, не боясь, но сожалея. А теперь, когда под ее руками не пустота, а настоящее тепло, Рей дрожит, захлебывается этим ощущением. Запускает руки под тунику, с которой ей без его помощи никак не справиться, и сдерживает слезы, подступившие к глазам. Это все солнце, и она не плачет. — Вот так, — одним сильным слитным движением он стягивает тунику через голову, позволяя Рей выгнуться и прижаться к нему. — Рей... — достаточно одного имени, чтобы она вспомнила, каково это, быть с ним. С ним и ни с кем другим — у нее не было возможности сравнивать. Она закрывает глаза и отдается этому целиком — тьма забирает себе мягко, нежно, чувствуя губы на шее, ловящие пульс. — Ты должна иметь терпение, девочка, — шепчет он ей на ухо, и по коже бегут мурашки. — Я так соскучился по тебе. Она тоже, она хочет сказать это, выдавить из себя признание, но Кайло не дает. Его рука накрывает ее рот, запечатывая стоны и любые, ставшие ненужными слова. — Я знаю, — он трется носом о ее щеку. — Я все слышу. Он равняет счет, лишив ее одежды — всей. Содрав жилет, бандаж, поддерживающий грудь, штаны и не щадит даже обмотки на руках — они трещат под его жадными пальцами. — Тише, девочка... — он гладит ее по бедрам, по животу, не в силах остановиться. Это все его, принадлежит ему, и Кайло помечает каждый дюйм кожи своими поцелуями. Стекло звенит под ее вздрагивающим телом. Она сжимается, превращаясь в комок нервов, на его пальцах, бьется, задыхаясь, и под зажмуренными веками расцветают звезды. Ей сладко, ей жарко, словно все ее венки внутри лопнули, истекая кровавым соком сквозь разведенные ноги. — Я так скучал, — он бормочет в ложбинку между грудями. — Великая Тьма... — Кайло с наслаждением облизывает пальцы, а она хнычет, лишенная ощущения заполненности. — Пожалуйста... Пожалуйста... — Сейчас, — приподнявшись на коленях, он возится с застежкой штанов, стаскивает их, сдавленно ругаясь вполголоса, и Рей улыбается. Он все же человек. Такой же нетерпеливый, как и она. Когда он толкается внутрь нее, она уже вся влажная, и все равно это больно. — Нет, — Рей кривится, вздыхает, чувствуя, будто ее раздирает надвое. — Нет... — тьма кругом меняется, обретает его лицо, напряженное, оскалившееся. Только глаза пустые, черные. — Да, — она слышит это везде, оно скребется под черепной коробкой, теряя созвучие с его голосом. Да, но это нужно понять. И принять. Да. — Ты делаешь мне больно, — Рей всхлипывает, елозит по стеклу, не зная, что хуже — замереть и позволить Кайло делать все, что он захочет, снова, или отползти и свалиться в пропасть. Оба варианта ужасны. — Я делаю все правильно... девочка. Тише... Вот так... — он хрипит, содрогаясь, стискивая ее в своих руках так сильно, что сердце под ребрами больше не может биться, насаживая на член в последний раз, а затем тяжело опускается сверху, вдавливая в искрошившееся под обнаженными лопатками стекло. Они лежат не двигаясь, все еще сцепленные телами, и Кайло вздыхает ей на ухо. — Теперь ты снова хочешь моей смерти? Что? Она смаргивает, по вискам катятся слезы. Нет... Нет. — Я хочу быть сверху в следующий раз, — Рей смотрит на него, на щеку, изуродованную шрамом, и пустой черный глаз, прикрытый бахромой густых ресниц. Как он может быть одновременно настолько отталкивающим, уродливым, и все равно бесконечно притягательным. Она не знает. Он сам, наверное, тоже. — Ладно? — Ладно, — соглашается Кайло. — Только не привыкни к этому, — краешек его губы, расплывшейся в ухмылке, прячется за ее плечо. С обрыва срывается еще один осколок и летит, разбиваясь по пути, вниз. А потом тишину нарушает гудение, громкое, жуткое, и звон становится невыносимым — стеклянная земля под ними начинает вибрировать, посылая волны дрожи по позвонкам. — Кайло?! — она пытается выбраться из-под его слишком тяжелого, будто камень, тела. — Что... Что случилось? — У нас гости.