Сила и слабость

За плечами разверзся Хаос: жадный, густой, пылающий... Пойдёшь ли ты до конца, Владыка, пойдёшь ли ты за других, предназначая за бывших братьев, за отторгаемого всею душой Отца себя в откупную жертву? Пойдёшь ли, зная, что обещание было дано, что в противном исходе расплатою будет Хлоя, с неё взыщут твоё честное слово, клятву, данную Богу? Пойдёшь, замирая за шагом шаг, беззащитный и безоружный, лишённый любой поддержки, бескрылый и уязвимый по-смертному глупо. Вступишь в царство Её, опустыненное и обескровленное, где она восседает на троне из вихрей смерчей и стонов, и у подножия будут тропы, ведущие лишь к разрушению. Пойдёшь, гордо глядя вперёд, готовый исполнить свой царский и охранительный долг, закрыть изломанными даже в памяти крыльями мир, где надеялся обрести свой дом. Не думая о многогранном отцовском замысле, о том, что ему уготовано было в давности, что в него, может быть, ещё верят, и, вероятно, ждут... Владыке страшнейшего из правлений, не ставшего своим в Аду, на Земле или Небе, уже не прийти в самом деле назад, никогда не солгать Ей, что готов встать на сторону первозданного мироздания и вновь восстать так, чтобы сверху посыпались перья братские, чтобы обрушить чертовски, до оскомины правильные и совершенные во всём Небеса. Он сам был строжайшим из Матери старой пленителей, что цепным псом, как Владыка Аида прежний, удерживал собою все оковы и двери темницы и допустил ошибку, сорвавшись прочь от свившейся в жаркой груди судьбы. И теперь представая пред троном Начала и беспорядка, глядя в пылающие расщелины лютых и безумно прекрасных и мудрых глаз, он ни разу не опускает дерзкого, твёрдого взгляда, свивая веру внутри себя. Хлоя и Беатрис. Аменадиэль и старая злая Мейз, весь мир, что принадлежит ему: тёмный, безжалостный, верный несмотря ни на что. Он ни разу не вспоминает Отца, потому что иначе войне всё равно быть до срока ввиду того, что непростительно жертвовать так невыносимо жестоко любимым сыном, назначив себе в покаяние боль за его изгнание. И мир отзывается рыком, и пьянящее чувство подаренной верой силы охватывает его целиком, превращая в оружие, заточенное и суровое. Он разит - и читает в родном, беззащитном, диковинном взгляде несбывшиеся варианты реальности, сотни и тысячи «может быть»: любимый и гордый сын; наследник; сиятельнейший Владыка; изгнанный к людям почти-человек, не узнавший огня и плена; и в каких-нибудь других жизнях он мог быть спокоен и счастлив как смертный. Он видит огонь и лаву, лёд по девятому кругу и вмёрзших великих грешников в нём, он видит своё отражение: чудовище обманчиво отзывчивое и прекрасное, и белые перья - единственный свет в Аду, которого сторонятся тени и слуги, - самое коварное в своей чистоте, что можно лишь только придумать. Его боль разрывает суть, разбивая, разделяя на «до» и «после», заставляя упасть, закричать, пытаясь собрать себя вновь. - Мой сын, - шепчут губы её мягко и ласково, касается рукой головы мальчика, съёжившегося под её ногами, - мой маленький гордый мальчик... Не бойся, не надо бояться. Не надо бояться тех, кто на самом деле любит тебя. Её движения просты и легки, забирают остатки боли, даря незнакомое умиротворение и покой. - Я горжусь тобой, очень и очень. Ты выдержал, возмужал и даже нашёл в себе силы попытаться свернуть с дороги. Ты спасал эту женщину, Хлою, свой мир... все миры. Знал бы ты, насколько в сияющих тёмных глазах твоих они живы и невероятно ярки. Мой мальчик, я ведь всегда хотела только исправить и изменить... Всё, все ошибки, мои и Отца, и среди них - и твою отведённую долю, участь. Дать тебе кусочек света и нежности: мой первенец, ты их так заслужил после пройденного... Но, кажется, я уже опоздала, и строить, разрушив старое, заново поздно и неразумно. Я вернусь в место своей, Отцом твоим назначенной кары, если его Владыка также проявит ту новую сущность, что только недавно в нём родилась. Если мир твой мне станет домом, если изредка я смогу видеть сына и его род, я вернусь добровольно, без кандалов и цепей. Отпусти своих монстров, их загнала погоня, свели с толку кошмары мои, оставь заговорённый металл, чтобы поздно или же рано он осыпался ржавой пылью, и возвращайся к тем, кто тоже любит и ожидает. Мой мальчик, - невесомый и нежный поцелуй в макушку, - обещай, что не погасишь свой свет и огонь. Возвращайся, они очень ждут. И я буду ждать. И подарок мой - я благословляю тебя и клянусь: никогда больше ты не останешься одинок. Помни, Люцифер: Он создаёт План, но решать за себя будешь ты сам. И он, Отчий сын, воспитанный по-другому, едва ли может сдержать своих слёз. Он шёл, полагая встретить врагом кровь родную, не вернуться назад собою, но нашёл главное из прощений и опору. - Возвращайся обратно, Мать, - он исцарапанною ладонью накрывает её смуглые, тонкие руки. Чёрные волосы вьются, открывая овал лица, тонкие губы, янтарно-огненные глаза. Она внимательно слушает и кивает, легко поднимаясь с колен вместе с сыном. Он провожал взглядом её дорогу, размышляя о том, что страх многолик и застилает порой глаза, что правда порой неожиданна и горька, а также о том, что стало бы с тем другим, кто пришёл бы лишь для того, чтобы Её пленить. Его пепел разнёсся по миру бы. Он оборачивается и уходит, оставляя истаивающие видения возможного за спиной растворяться в пространстве и времени, словно бы никогда и не происходило. Впереди была целая ночь, чтобы решить, чтобы в последний раз ощутить то, что ему обещала смертная жизнь.