Sinners

Время тянулось медленно. Будто совсем время остановилось. Девушка потеряла счёт времени, да и без часов было сложно время определить. Хозяйка не посылала кухарку к Рассудовой, полагая, что та сможет прожить и без еды, коль сама не изволит жаловаться. Марья и не жаловалась, не было нужды. Случалось, что она просыпалась посреди ночи. Она не ведала, сколько дней пролетело, но на утро она решила пойти в контору, дабы получить деньги, которые прислал ей дед из Москвы. Поспешно одевшись и убрав волосы под фуражку, Марья вышла из своей комнаты и спустилась на улицу по узкой тёмной лестнице. На улице жара стояла невыносимая; хоть бы капля дождя во все эти дни. Опять пыль, кирпич и извёстка, опять вонь из лавочек и распивочных, опять поминутно пьяные чухонцы-разносчики и полуразвалившиеся извозчики. Солнце ярко блеснуло ей в глаза, так что стало больно глядеть, и голова её на миг закружилась, — обыкновенное ощущение человека, выходящего вдруг на улицу в яркий солнечный день. Дойдя до поворота на улицу процентщицы, она мимолётом заглянула в неё, на её дом и тотчас же отвела глаза. «Слышала я не так давно от кухарки и дворника… Якобы убили процентщицу, намедни убили, да и про сестру её сводную слыхала что-то. Неужели? Но кто бы мог такое… Да как можно-то? Ну и дела», — подумала девушка, подходя к конторе. Контора была от Марьи в пяти вёрстах. Она только что переехала на новую квартиру, в новый дом, в четвёртый этаж. На прежней квартире она была когда-то мельком, но очень давно. Войдя под ворота, она увидела направо лестницу, по которой сходил мужик с книжкой в руках; «дворник, поди; значит верно пришла, тут и есть контора», и она стала подниматься наверх наугад. Спрашивать ни у кого ни об чём она не желала. «Войду, заберу деньги и быстро уйду, чтобы разговора никакого не случилось», — подумала она, входя в четвёртый этаж. Лестница была узенькая, крутая и вся в помоях. Все всех квартир во всех четвёртых этажах отворялись на эту лестницу и стояли так почти целый день. Была страшная духота. Вверх и вниз всходили и сходили дворники с книжками под мышкой, хожалые* и разный люди обоего пола — посетители. Дверь в самую контору была тоже настежь отворена. Она вошла и остановилась в прихожей. Тут всё стояли и ждали какие-то мужики. Здесь тоже духота была чрезвычайная и, кроме того, до тошноты било в нос свежею, ещё не выстоявшеюся краской на тухлой олифе вновь покрашенных комнат. Переждав немного, она рассудила подвинуться ещё вперёд, в следующую комнату. Всё крошечные и низенькие были комнаты. Страшное нетерпение тянуло её всё дальше и дальше. Никто не замечал Рассудову. Во второй комнате сидели и писали какие-то писцы, одетые разве немного её получше, на вид всё странный какой-то народ. Она обратилась к одному из них.  — Чего надобно? Девушка вынула из обшарпанного кармана мешковатого пальто повестку из конторы, которая пришла уже очень давно. Писец оглядел Марью, впрочем, без всякого любопытства. Это был какой-то особенно взъерошенный человек с неподвижною идеей во взгляде.  — Ступайте туда, к письмоводителю, — сказал писец и ткнул вперёд пальцем, показывая на самую последнюю комнату. Она вошла в эту комнату (четвёртую по порядку), тесную и битком набитую публикой, — народом, несколько почище одетым, чем в тех комнатах. Между посетителями были две дамы. Одна в трауре, бедно одетая, сидела за столом напротив письмоводителя и что-то писала под его диктовку. Другая же дама, очень полная и багрово-красная, с пятнами, видная женщина, и что-то уж очень пышно одетая, с брошкой на груди и величиной в чайное блюдечко, стояла в сторонке и чего-то ждала. Рассудова сунула письмоводителю свою повестку. Тот мельком взглянул на неё, сказал: «подождите», и продолжил заниматься с траурною дамой. Марья отошла подальше, встав в какой-то тёмный и грязный угол. По исходу нескольких минут в комнату вошёл ещё один посетитель. Девушка узнала его тут же. Это был тот самый студент, которого видела она намедни у процентщицы. «После него, верно, никто не приходил к Алёне Ивановне. Да и выглядит он престранно, словно болен чем-то. Предположить могу, что он и есть убийца, да доказательств нет. Ведь и на меня могут подумать, что я её убила. Нужно его вину доказать… Доказать и избавиться от него. И всё же, внешне очень видный человек», — подумала она, скрестив руки на груди и слегка нахмурив брови, смотря на вошедшего. Студент почувствовал чужой взгляд и огляделся. Взгляд Рассудовой встретился с его взглядом. Однако Марья отвернулась от него и стала смотреть на письмоводителя. Это был очень молодой человек, лет двадцати двух, с смуглою и подвижною физиономией, казавшеюся старее своих лет, одетый по моде и фатом, с пробором на затылке, расчёсанный и распомаженный, со множеством перстней и колец на белых, очищенных щетками пальцах и золотыми цепями на жилете. С одним бывшим тут иностранцем он даже сказал слова два по-французски, и очень удовлетворительно.  — Луиза Ивановна, вы бы сели, — сказал он мельком разодетой багрово-красной даме, которая всё стояла, как будто не смея сама сесть, хотя был рядом.  — Ich danke*, — произнесла та и тихо, с шелковым шумом, опустилась на. Светло-голубое с белою кружевною отделкой её, точно воздушный шар, распространилось вокруг и заняло чуть не полкомнаты. Понесло духами. Но дама, очевидно, робела от того, что занимает полкомнаты и что от неё так несёт духами, хотя и улыбалась трусливо и нахально вместе, но с явным беспокойством. Траурная дама, наконец, кончила и стала вставать. Подошла очередь Марьи. Она подошла к письмоводителю. Пока девушка выводила под диктовку запись документа, с некоторым шумом, весьма молодцевато и как-то особенно повертывая с каждым шагом плечами, вошёл офицер, бросил фуражку с кокардой*на и сел в кресла. После девушка мельком слышала, как вошедший стал расспрашивать что-то у студента весьма обиженным тоном.  — Мне принесли всего четверть часа назад, — громко и через плечо отвечал студент, подходя к освободившемуся письмоводителю. Рассудова встала и отошла к двери, делая вид, что перечитывает документ на деньги, который сейчас же написала. — И того довольно, что я больной в лихорадке пришёл.  — Не извольте кричать!  — Я и не кричу, а весьма ровно говорю, а это вы на меня кричите; а я студент и кричать на себя не позволю. Марья о чём-то глубоко задумалась. Тем временем разговоры продолжались, вошёл какой-то ещё один человек, представившийся Никодимом Фомичом. Девушка подняла глаза на говорящих, заслышав разговор об убийстве.  — Быть не может, обоих освободят, — говорил с жаром Илье Петровичу (спорившему давеча со студентом и какой-то немкой) Никодим Фомич. — Во-первых, все противоречит; судите: зачем им дворника звать, если б это их дело? На себя доносить, что ли? Аль для хитрости? Нет, уж было бы слишком хитро! И, наконец, студента Пестрякова видели у самых ворот оба дворника и мещанка, в самую ту минуту, как он входил: он шёл с тремя приятелями и расстался с ними у самых ворот и о жительстве у дворником расспрашивал, ещё при приятелях. Ну станет такой о жительстве расспрашивать, если с таким намерением шёл? А Кох, так тот, прежде чем к старухе заходить, внизу у серебряника* полчаса сидел и ровно без четверти восемь от него к старухе наверх пошёл. Теперь сообразите…  — Но позвольте, как же у них такое противоречие вышло: сами уверяют, что стучались, и что дверь была заперта, а через три минуты, когда с дворником пришли, выходит, что дверь отперта?  — В том то и тука: убийца непременно там сидел и заперся на запор; и непременно бы его так накрыли, если бы не Кох сдурил, не отправился сам за дворником. А он именно в этот-то промежуток и успел спуститься по лестнице и прошмыгнуть мимо их как-нибудь. Кох обеими руками крестится: «Если б я там, говорит, остался, он бы выскочил и убил меня топором». Русский молебен хочет служить, хе-хе!..  — А убийцу никто и не видал?  — Да где ж тут увидеть? Дом — Ноев ковчег*, — заметил письмоводитель, прислушивавшийся с своего места.  — Дело ясное, дело ясное! — горячо повторил Никодим Фомич.  — Нет, дело очень неясное, — скрепил Илья Петрович. Рассудова внимательнейшим образом прислушивалась к разговору. Она судорожно соображала, что если убийца прятался на квартире старухи, то верно это был этот престраннейший студент. К тому времени он поднял свою шляпу и пошёл к дверям, но до дверей он не дошёл… Пока студент не очнулся, Марью послали за водой, приняв её за молодого человека. Вернувшись, девушка уже приметила, что больной очнулся. Пить он отказался, напротив смотря в упор на Рассудову. Затем он посмотрел на Никодима Фомича, который спросил.  — Что это, вы больны? — довольно резко спросил он.  — Они и как подписывались, так едва пером водили, — заметил письмоводитель, усаживаясь на своё место и принимаясь опять за бумаги.  — А давно вы больны? — крикнул Илья Петрович с своего места и тоже перебирая бумаги. Он, конечно, тоже рассматривал больного, когда тот был в обмороке, но тотчас же отошёл, когда тот очнулся.  — Со вчерашнего… — пробормотал в ответ студент.  — А вчера со двора выходили?  — Выходил.  — Больной?  — Больной.  — В котором часу?  — В восьмом часу вечера.  — А куда, позвольте спросить?  — По улице.  — Коротко и ясно. Марья поставился жёлтый стакан, наполненный жёлтою водою, и вышла за дверь. Оставалось только ждать, когда студент выйдет и пойдёт к себе. «Мне нужно сблизиться с ним. Он виноват в смерти Алёны Ивановны и Лизаветы. Он и есть убийца. Я войду в его доверие, узнаю его настоящего, и тогда уж он не отвертится от меня, ни за что… Он где-то здесь живёт, верно, найти его не составит большого труда. Но, однако, забывать мне не стоит о том, что и я сама могу оказаться на каторге. Нет уж… Ты в мою ловушку попался, не отпущу тебя, пока ты не сознаешься», — думала Рассудова, поправляя фуражку на голове и напевая себе под нос. Вечерний звон, вечерний звон! Как много дум наводит он.*