Победивший платит

Цетагандийский СБшник покидает палату с обещанием вернуться. Да, он не может ничего мне сделать... ничего хуже,чем я сам готов сотворить с собой. Его попытки выжать из меня секрет, которого я не знаю, гарантированно закончатся полным фиаско. Но оскорбленное осознание собственной идиотской доверчивости сводит этот победоносный факт к чему-то незначительному. Голоса из коридора слышны неразборчиво, но все же сейчас, когда напряжение обострило все мои чувства до предела, громкости хватает, чтобы опознать характерный баритон так называемого главы семьи. Требует отчета от своего легавого, хочет знать, что именно тому удалось вытрясти из непокорного барраярца? Журналисты, вероятно, ему уже доложились? В висках пульсирует бессмысленная злоба, ощутимая едва на пределе различимости, как комариный писк, и такая же изнуряющая. Разговор за дверью тянется достаточно долго, чтобы я успел промариноваться в собственной кипящей желчи. Кто же сомневался, что контрразведчик оказался здесь с полного благословения Эйри. Хорошо, начал с вежливого разговора, а не сразу мне руку выкрутил. Хотя провокация, организованная против меня, вполне давала ему такой повод. Не иди на сделку с врагом. Не договаривайся с тем, чье высокомерие никогда не позволит счесть тебя человеком. Не садись с дьяволом кашу есть, у него ложка длиннее. Неужели не ясно? Наконец, дверь отъезжает в сторону, и воздвигшаяся на пороге фигура меряет меня неприязненным взглядом и брезгливо изрекает: — Собирайся. Необходимый минимум ты получил, остальное будешь долечивать дома. Разумеется. Ни объяснений, ни извинений я не заслуживаю. Благодарности за хладнокровную осмотрительность в намеренно дурацкой ситуации — тем более; еще один аргумент в пользу того, что неуместное якобы любопытство репортеров не угрожало на самом деле ничему, кроме моего самообладания, и было инсценировкой. А неприязненная резкость, видимо, должна породить во мне стыд за неведомые грехи, по причине которых меня изгоняют из больничного рая. Приподнимаю бровь в знак полнейшего скепсиса по отношению к этой идее. Что ж, пора сменить диспозицию. Выяснить отношения можно будет и на ходу. Осторожно приподнимаюсь с кресла, нашаривая палку. Боли нет, но есть ее ожидание и неуверенность... засиделся я в летающей мебели. — Конвой за дверью ждет? — спрашиваю я резко и с места. Гем-лорд щурится: — А ты успел натворить что-то, что требует подобных мер? — Я? — Скандал ни к чему. Но чемпионат по наиболее удивленному и выразительному заламыванию брови продолжается. — Это ты отбил у меня все желание идти с тобою добровольно. Подсылая ко мне своих подручных. — Полагаю, ты не настолько идиот, чтобы считать, будто и папарацци присланы мною, — пожав плечами, констатирует сообразительный цет. — Я давно не верю в Деда Мороза на Зимнепраздник, -огрызаюсь я напряженно и зло, — и в случайные совпадения тоже. Думал, я все приму за чистую монету и не задумаюсь, как эти писаки сюда попали? Надо было выложить им все, что я о тебе думаю, а не печься, как дурак, о репутации твоей семейки и блюсти лицо, выслушивая мерзкие новости. — А что из этих новостей тебя касалось напрямую? — нарочито удивляется он. Гем идет рядом, снисходительно приноравливая свой шаг к моему ковылянию. Слова я выговариваю быстрее, чем иду. — Слухи ходят всегда, и я не счел разумным передавать их в больницу. Я морщусь: — С чего ты взял, что меня интересуют слухи? — Ты уже устроил мне одно шоу, — отрезает гем ядовито, однако не спешит опровергнуть новости, — не хватало подкармливать и дальше твою паранойю. Зачем мне очередной суицид? — Не увиливай, — мгновенно обрываю. Вину за твою провокацию ты на меня не свалишь. — Ты дрался, да или нет? — Я сам знаю ответ: под складками накидки видно, что правую руку гем держит неловко, словно инстинктивно бережет. — Да, но какое у тебя право требовать ответа... — Значит, про остальное тоже не соврали? — перехватываю инициативу у самой дверцы машины. — Про что именно? — предусмотрительно уточняет тот. "Хочешь, чтобы я перечислил? Изволь". Методично загибаю пальцы. — Что тебе нанесли какое-то формальное оскорбление, связанное с моим именем. Что ты чуть не зарезал какого-то кретина, устроив за меня драку, словно за нервную дамочку. Что ходят слухи, будто ты собираешься отдать меня еще кому-то из своей родни; мог бы хоть на эту тему не распространяться? Или предупредить меня об этих слухах заранее. — Больше половины вздора, — раздраженно огрызается гем Эйри. — Никакому родственнику я такого счастья не пожелаю, и в дуэли ты был удобным, но лишь поводом. Изволь не принимать на свой счет все семейные междоусобицы и не лезть в то, что тебя не касается. Устраиваюсь поудобнее на мягком сидении, пока машина плавно, словно вздернутая на невидимой ниточке, взмывает в воздух. С показным сожалением вздыхаю: — Увы, был неправ. Надо было сказать этим славным ребятам чистую правду: что держишь меня в неведении и взаперти, а я тебя ненавижу. А дальше — просто стоять и пускать слюни, для полноты образа. И отпустить журналистов восвояси. Дело чисто семейное, а мне с чего оказывать твоей семье услуги? — Но ты как раз с этого начал — с оказания услуг, — кидает он мне в лицо. Если бы я мог, то зашипел бы, как раскаленный камень, на который плеснули водой, и изо всех слов внезапно вспоминаются только непечатное "Ах, ты!.." — Полегче! — вспыхивает уже цет. — Я тоже испытываю острое желание высказать тебе все, что думаю, но, пожалуй, сдержусь. В следующий раз я благополучно выставлю тебя на посмешище, и отбивайся сам. Тебе вполне официально и законно свернут шею, и я больше не буду обязан заботиться о лагерной шлюшке с раздутым до предела самомнением. Надеюсь, таким способом самоубийства ты останешься доволен. Мой праведный гнев быстро затухает, захлестнутый волною иррационального стыда. И отвращения. — Если ты лишил меня права распоряжаться самим собой, словно животное, — кривлюсь я, — сойдет и такой выход. Меня устроит вариант отправиться на тот свет, прихватив с собой кого-то из здешних уродов. — Право распоряжаться своей жизнью следует заслужить, — объясняет он насмешливо. — И не причинять этим неудобства своей семье и господину. — У меня нет и не будет господ, — зло щурюсь я. — Тем более такого, как ты. Который меняет честный договор на сплетни, ложь, угрозы и провокации. — У тебя нет выбора, ты мой родич. — Он приподнимает бровь. — Если тебя не устраиваю именно я, то, может, мне и вправду стоит сосватать тебя в другую семью? Мне хватает остроумия только огрызнуться: — Не думай, что ты сможешь меня продать. Тебе это дорого обойдется. — К сожалению, ты прав: раз мой брат умудрился сотворить такую глупость, то я обязан взять на себя ответственность и за его поступок, и за тебя. Переложить бремя на чужие плечи будет безусловной подлостью. Отказаться от его вдовца прилюдно — низостью. А отдать тебя в руки профессионалов, которые быстро сделают из тебя шелковую нить, мне не дает жалость. Жалость, как же. Оставил бы меня в покое, воспитатель... В приступе черного вдохновения меня вдруг осеняет: — Да ты просто капризничаешь, как маленький ребенок! Ни за что не отдашь свою куклу, даже если для этого потребуется ей оторвать руки-ноги? Кажется, с оскорблением я попал в точку. — Ах ты дикое создание! — плюется гем-лорд. — Я слишком долго и неоправданно терпим к твоему происхождению, потому что не хотел бы превращать дом в тюрьму. Но ты меня вынуждаешь. Приехали. В прямом и переносном смыслах. Колпак машины поднимается, выпуская меня... нет, не на волю, а в уже знакомое заточение семейного особняка. На душе мерзко. — Еще бы, — комментирую ехидно, все больше убеждаясь, что терять уже нечего. — Допрос твой легавый мне уже устроил, с пристрастием — обещал. Тюрьма — любимая забава всей вашей семейки, и твоего мерзкого братца, и твоя. Вас это что, особенно возбуждает? Будь я сейчас в хладнокровном состоянии, не преминул бы отметить, что у гема тяжелая рука и хорошие рефлексы; но сложно сохранять хладнокровие, получив оплеуху от человека, который и так бесит тебя вплоть до зудящей неконтролируемой ярости в кончиках пальцев. Все остальное воспринимается отрывочными картинками — рывок, радостное отчаяние, тупая горячая боль в пояснице, чужое горло под пальцами, испуганный крик и характерное жужжание парализатора, смывающего реальность прочь. * * * Гем беззастенчиво лгал, что не желает превращать дом в тюрьму. То ли он уже набил руку на этом семейном бизнесе, то ли весь размалеванный народ знает толк в лагерях: из моей комнаты сделали подобие камеры за те несколько коротких часов, что я валялся без сознания. Бьющееся, режущее, тяжелое — долой; силовые решетки изнутри на окнах; переворошенная сумка, в которой милостиво оставили лишь пару белья; вычищенная от посторонних предметов ванная комната со снятой дверью; злой блеск камер под потолком. За последующие сутки я добросовестно проделал весь полагающийся ритуал: барабанил в дверь с требованиями выпустить, поливал бранью тюремщиков и требовал возможности поговорить c глазу на глаз с чертовым гем-лордом. Как и предполагалось, безрезультатно. Единственные, кого я видел за эти сутки, были хорошо накачанные парни в уже знакомых серых костюмах медиков; в ассортимент развлечений входили перевязки, уколы и облучение какой-то жужжащей лампой — и эта нота разнообразия носила характер скорее экстремально-раздражающий, нежели любой другой. Со мною держались вежливо, насторожено и практически молча. Журналы и комм-пульт из комнаты тоже убрали — со вторым понятно, а вот идея диверсии с помощью раскрашенной глянцевой бумаги была для меня внове. Я не знал, расценивать это как проявление бессмысленной жестокости или параноидальной осторожности. Логика поведения цетов вообще и моего пленителя - в частности оставалась для меня загадкой; я могу понять врага, но человек, который при формальном статусе главы семейства ведет себя то ли как неуравновешенный маньяк, то ли как обидчивый подросток, находился за пределами моего понимания. Но если я не мог понять их, то у них были явно те же проблемы со мной. Мой досуг скрашивал психиатр, с первого же дня и регулярно наведываясь с душеспасительными беседами. Сев из осторожности поодаль и оставив в комнате пару санитаров, он всякий раз принимался жужжать об одном и том же: — ...Мир подписан — и вы сами, заключив брак с цетагандийцем, подали пример взаимопонимания между народами... Теперь, став вдовцом, вы принадлежите Цетаганде, но не Барраяру... Милорд Иллуми — ваш родственник, а не враг... Пускай я прекрасно понимал, что цель этого разговора — промывка мозгов, и догадывался о квалификации моего мучителя по его умению столь гладко и въедливо нести одну и ту же чушь, мне стоило громадных трудов не слушать то, что он говорил. И не отвечать на сказанное ни логикой, ни бранью. Пришлось жестко напомнить себе, что в их цели входит именно меня разговорить. Мне нужно было отрешиться от жужжания чужих мыслей и без спешки принять решение. Простое и на этот раз, надеюсь, окончательное. Жизнь за решеткой под присмотром тюремщиков — пусть даже решетка невидимая, силовая, а охранники прячут сетку-парализатор в кармане врачебного халата, — не жизнь. И ценить ее не стоит. Уже на следующее утро, посмотрев на завтрак (нечто, похожее на омлет, и второе нечто — на кашу, все безвредно теплое, но не горячее, и настолько мягкое, чтобы есть безопасной пластиковой ложкой из одноразовой, разумеется, пластиковой тарелки), я отодвигаю его с лаконичным "Не хочется". Санитар меряет меня нехорошим внимательным взглядом, но поскольку тарелка всего лишь аккуратно отставлена на край стола, а не пафосно полетела ему в лицо, убирает не съеденное без комментариев. Горсть таблеток, которыми мне предложено дополнить отвергнутую трапезу, я держу за щекой, чтобы выплюнуть их в сортир чуть позже. Когда обед постигает та же участь, у меня уже настойчиво интересуются, все ли в порядке с моим драгоценным здоровьем и не следует ли мне, проявив силу воли, немедля запихать в свой организм столь необходимую для выздоравливающего пищу... Нет, конечно, все было сказано короче и суше, это мой вхолостую работающий мозг успешно перерабатывает злость в многословное ёрничанье. Вторая порция лекарств отправляется в канализацию, надеюсь, незаметно для санитаров. Вечерняя трапеза, к сожалению, не идет по отработанному сценарию. В ответ на отказ у меня прямо уточняют, понимаю ли я, что врачи не имеют права позволить мне голодать, в моем ослабленном и бла-бла-бла состоянии. И что мое желание или нежелание — ничто перед предписаниями врача. Похоже, у цетской врачебной братии такое объяснение — нечто вроде обязательного предупредительного выстрела перед контрольным в голову; в данном случае: миорелаксант — зонд в глотку — и четыре часа почти полной неподвижности с набитым желудком. Быть может, принудительное кормление и не задумано нарочно как измывательство — хотя зная цетов, я бы не удивился, — но если так, то побочный эффект им тоже удался. Отвратительно в прямом и переносном смысле, поцарапанное горло сухо дерет, однако сблевать, к сожалению, не получается. И дернуться особо тоже. Лежу в постели бревно-бревном, и меня совершенно непроизвольно колотит от унизительной невозможности что-либо сделать. А в бездействии на ум сами приходят такие аналогии, от которых еще тошней. И не выкинешь из головы. Все равно, что больной зуб языком трогать. Гем-полковник тоже не ставил целью сделать мне побольней — просто хотел получить свое. Цетагандийский здравый прагматизм, который, увы, трудно оценить, когда тебя утыкают мордой в стол, предварительно приложив по ней за отсутствие энтузиазма, и пользуют... Ожесточенно мысленно встряхиваюсь, как мог бы встряхнуться человек, задремавший в седле и позволивший коню вступить в вонючую навозную лужу. Я не буду этого вспоминать. Стыдная саднящая боль, и насильственное вторжение, и неправильная беспомощность, и почти благодарное облегчение, когда все заканчивается, и попытки не думать об этом больше, до неизбежного следующего раза... Не буду, черт возьми. Поскорей бы прошло парализующее действие этой дряни — можно будет повернуться поудобнее, хоть в одеяло нормально завернуться, поджав руки-ноги, и согреться. Осень — и на чертовой Цете осень, холодные сумерки выстуживают дом, а согреться добрым глотком мне не светит. Ночь наползает влажным ватным одеялом, и, когда я засыпаю, то сны меня тоже не балуют. Мелким я обожал читать, но поскольку запасы книг в доме были не бесконечны, оставалось лишь перечитывать их по нескольку раз. Так вот, мальчишкой я терпеть не мог читать по второму разу книги с плохим концом: желание подпихнуть под руку любимого героя и отговорить его от совершения фатальной глупости бывало слишком острым и совершенно бессильным. Сейчас, во сне, это чувство оказывается в сто раз сильней. Я вновь стою перед комендантом, снисходительно предлагающим заменить мне, доходяге, положенную после попытки побега каторгу на черную работу в его доме. Невыполнение нормы по правилам игры считается саботажем с закономерным финалом, поэтому с моей спиной каторжные работы — верный приговор... Да, я-нынешний точно помню, что все уже свершилось и меня в результате отправили навечно в лапы к цетам, но иду в эту ловушку собственной дурости снова и снова. Судьба захлопывает за мной тяжелую крышку погреба и паскудно ухмыляется раскрашенной физиономией. Потом эта физиономия наплывает, закрывает все поле зрения... и я просыпаюсь, глотая внезапно ставший густым воздух и искренне не понимая, с чего это мне, сильному и вменяемому мужику, снятся кошмары. А через полчаса все повторяется. Впору попросить таблетку успокаивающего. Ага, после которой я, несомненно, засну счастливым сном, а наутро буду ходить и всем улыбаться? Не дождетесь. Утреннее продолжение голодовки получается у меня как нельзя естественней. В тошнотворном непроспавшемся состоянии, с саднящим от трубки горлом и больной от непрошеных мыслей головой, я не могу и смотреть на еду. В точности, как с похмелья: опухший красноглазый красавец, глядящий на меня из зеркала в ванной, являет собой все классические симптомы оного. Все-таки позволяю себе одну уступку от голодовки, выпив из-под крана стакан теплой воды. Меня утешают издевательским заверением, что я не должен беспокоиться о хлебе насущном и им не трудно обеспечить мне кормление через трубочку каждый вечер, и выпускают под присмотром проветриться во двор. Кругами по двору, под негреющим осенним солнышком, подняв воротник до ушей. Кругами мысли, по одной и той же бесконечной петле. Большая беда — наказание за маленький компромисс? Должен ли я, чтобы добиться своей цели, драться изо всех сил — швырять в охрану тарелками, сдирать повязки, пытаться разбить себе голову об стену, — или, наоборот, держаться выдержанно и спокойно, чтобы не дать своему врагу повода назвать меня сумасшедшим и отобрать у меня последние крохи свободы по закону? Такие задачки полагается или не решать вовсе, зная ответ интуитивно и сразу, или решать с холодной головой, а не когда тебя трясет от злости. Холодной головой, а не щеками и ушами, уже ледяными, но к здравому рассудку отношения не имеющими. * * * То, какой подарочек я подгадал себе с прогулкой, выяснилось уже потом. Когда к вроде бы нервному ознобу прибавилась дергающая боль в пояснице, начало ломить суставы, словно у артритного старца перед дождем, а цетский доктор уставился на показания термометра с выражением барышни, обнаружившей пятно на своем лучшем бальном платье. Если на небе есть кто-то, отвечающий на наши молитвы, он делает это поистине сложным способом; в ответ на мое желание сдохнуть на меня снизошла лихорадка от местной заразы. Затяжная и бесцеремонная, как арест, и с температурой высокой, как караульная вышка. Похоже, даже здешний воздух для меня — отрава. Одни сутки похожи на другие. Большую их часть я провожу в жару и полузабытьи, смешивающим отвратительную реальность с таким же бредом. Жрать не хочется категорически, и хотя умирающий вроде бы должен иметь право на послабление, но увы: какой-то хам периодически разжимает мне зубы шпателем и вливает в рот питательный отвар. Иных развлечений, отмечающих смену дней, у меня нет, разве что порой доносится жужжание голосов откуда-то сверху; слова все понятны, но смысл фразы я уловить не могу: — ...плавное соскальзывание в инфекцию... аллергическая реакция на антибиотики класса А... дикие гены... иммунодепрессант назначен сразу после операции... кто позволил пропустить прием лекарств... нет, нельзя, хотите отторжения микропротезов... запущенный случай... подождать до заживления... бу-бу-бу... Это голоса менее реальны, чем те, что звучат у меня в голове, когда лихорадка склеивает мне веки. Болезнь — мой друг или враг? Мой способ расплеваться с Цетагандой или ее способ измотать меня? От врагов нельзя принимать поблажки. Нельзя... Некогда я согласился на предложение коменданта, со скрежетом зубовным вдолбив себе, что в тихом упрямстве нет ничего героического. Героически можно погибнуть; впрочем, и тут точка возврата была уже пройдена, раньше надо было решать. Выживание же штука приземленная, не до гордости. Но умирать не хотелось. А начни рыпаться любой из компании неудавшихся беглецов — и под расстрел пойдут все, так пообещал гем-полковник... Слабое оправдание. Комендант постоянно испытывал пределы моего терпения, прощупывая, где же я поддамся. А я старался его перехитрить, повторяя про себя три заповеди солдата в плену: выжить, бежать, навредить врагу. Первый шаг — не сломаться и выжить, без него остальное бесполезно. Гем-полковник усмехается, требуя по вечерам стаскивать с него сапоги или до блеска отмывать пол в его комнатах. Может и пинком под ребра угостить за нерасторопность — не со всей силы, а чаще для порядку, но от того не легче. А еще требует стоять перед ним навытяжку, когда, кривя губы, рассуждает о "наказании за дерзость". Черт с ним, не переломился бы и постоять, если бы это развлечение не затягивалось самое меньшее на полчаса. А в один проклятый вечер он сообщает, что среди обязанностей денщика есть еще одна. Что весь лагерь прекрасно знает, зачем полковнику молодые парни в услужении, и не питает иллюзий на мой счет. И что пора привести действительность в соответствие с моей репутацией, иначе... ультиматум о расстреле — смотри выше. И я делаю еще шаг по скользкой дорожке выживания. Ведь война должна вот-вот закончиться, и обидно погибнуть на пороге нашей победы... Бредовые мысли сплетаются в один липкий клубок, и в какой-то момент я совершенно уверен, что лихорадка — прямое следствие того, что гем Эйри запер меня в доме, а сам являться не желает. Отравитель чертов! Я возмущенно ору и бью кулаком по кровати, но никто не замечает моего бунта... или мне это только снится? В комнате полутемно и, несмотря на то, что лицо у меня горит, постоянно холодно. Иголки, которыми меня то и дело колют, просто ледяные. Что еще ждать от этих инопланетных мутантов, которых явно выводили затем, чтобы они спали прямо на снегу? Хотя нет, это я сам спал на снегу, в горах, когда мы пережидали ночь в засаде, и снег был мягким и похрустывал, словно свежее безе, а пуховой спальный мешок не давал замерзнуть, и звезды над головой были здоровенные, колючие, как осколки битого стекла, а когда одна из них снялась с места и поползла по небосводу, стало ясно, что это никакая не звезда, а чертов цетский спутник слежения... Они следят за нами с небес. Так было всегда, и оказалось излишним оптимизмом надеяться, что они не отследят план побега, передаваемый шепотом от одного к другому в тесноте лагерного барака, над бессмысленным ежедневным уроком — мешками с разноцветным гравием, который надо было перебирать, светлые камни в одну сторону, темные в другую... Не знаю, чем заплатили за провал остальные. Стоит только пожелать, чтобы их ошибка не оказалась столь глупой или столь фатальной. Стискивая зубы, терпя, матерясь, глуша себя спиртом, когда мне его милостиво уделяют, я все равно поднимаю свой единственный стакан — за их удачу. Не может же всем не повезти так катастрофически, как мне самому.