Победивший платит

Дом покровителя принимает измотанного гостя с той же бережной заботой, с которой теплая рука друга способна принять замерзшую ладонь; здесь все знакомо, утешающе спокойно и гармонично, от мерцающих скульптур в саду до отглаженной временем поверхности чайного столика. — Посиди и успокойся, — без предисловий требует Нару, и я с облегчением подчиняюсь этой властной заботе. Поистине разумный обычай — когда молодого человека, едва вступающего в жизнь и в круг обязанностей, берет под свою опеку покровитель, старше годами и не связанный с ним прямым родством — а значит, тот, в чьих мотивах присутствует лишь благожелательность, но не корысть. Когда лорд Нару взял меня под свою руку, я был таким неоперившимся юнцом. Пусть теперь я — давно Старший, а он — почтенный человек в отставке, хотя и с влиянием при дворе, но его советы неизменно мудры, и верхом непочтительности было бы им не последовать. Даже — или тем более — в такой малости. Хотя рука все еще ноет отвратительной нервной болью, и чашку приходится брать осторожно. — Ну вот, — спустя четверть часа уютного молчания, сонастраивающего мысли и чувства, решает мой покровитель, — теперь, пожалуй, я могу за тебя не опасаться. Пылкость духа — залог воинской доблести, это признак вашей семейной линии, удачный для гема... но неужели ты настолько себе враг, Иллуми, что потрясения способны выбить из тебя такие жгучие искры? — Следовало приехать к вам раньше, — покаянно отвечаю я. Нару прав, как всегда, мягко и неодолимо; мне таким не быть никогда, а жаль. — Но появление этого создания испортило мои отношения как с достойной сдержанностью чувств, так и со временем. Невероятно, но Нару улыбается; острый золотисто-алый блик сквозь инеистый витраж возраста на секунду делает его совершенно, восхитительно молодым, стерев признаки прожитых лет и поманив эгоистической мечтой и самому так же вольно-почтительно обращаться со временем. — …вина семьи Бонэ, очевидно, тоже лежит на барраярце? — спрашивает он, изучая взглядом мою раненую руку. Младший упомянутой семьи неплох как фехтовальщик, и ударил точно, едва только смог. — Нужно же было молодому Бонэ набраться, — зло и раздосадованно жалуюсь я на жизнь. Позор для взрослого мужчины, но здесь, в этом доме, можно. — Наверное, стоило изменить моим принципам, напиться самому и сделать вид, что не расслышал вопроса. Ох, глупо с моей стороны заниматься такой антирекламой своего семейного дела. — Поздновато для тебя, — подсмеивается видящий меня насквозь покровитель, — возрождать давно утерянные дурные привычки. А уж если Бонэ пил настои из трав, несущие твое имя, его поведение вдвойне отвратительно: несдержанно и неблагодарно. — В итоге похмелье придется расхлебывать мне, — безо всякого удовольствия констатирую. Я сдерживался, сколько мог; глупый поступок, но и повод к поединку не отличался вескостью. — Юноша развлекся за мой счет, рука у меня болит, а к списку недостатков характера добавятся недостойная Эйри вспыльчивость и бретерство. — Не терзайся, — ласково усмехается милорд, — этот список уже заполнен и общеизвестен. Мы знакомы три десятка лет, большая часть которых отмечена доверием самого высокого порядка, ни разу не обманутым. Идеальные воплощения теоретических идей печально редки, но только не в этом случае: между Нару и мною хрупкая мозаика отношений сложилась сразу и идеально. И то, что в иных устах сошло бы за намеренную попытку обидеть, в исполнении Нару звучит сейчас необидным утешением. — Расскажи хотя бы, — оценив мое настоятельное желание выговориться, просит он, — как старший Бонэ отнесся к проигрышу своего юнца. Семья не слишком влиятельна, однако портить отношения со всем кланом я бы тебе не рекомендовал. — Неожиданно трезво, — отвечаю я, припоминая недавний разговор, во время коего старший Бонэ, казалось, был в равной степени раздосадован поведением своего отпрыска и собственным жгучим любопытством, был ли упомянутый отпрыск прав в своих предположениях. — Я, в конце концов, всего лишь предоставил их поросли возможность полетать. Бонэ, пробившись через мою защиту, сделал ставку на атаку, ранил меня и проиграл. Полет, впрочем, был красивым: с хрупкой на вид паутины силовых мостиков вниз, в объятия декоративных зарослей. Надеюсь, паршивец не сломал себе ничего серьезного: было бы дурно прослыть избивающим младенцев. — Да, я слышал. — Мягкая усмешка. — Эта новая мода с драками "на небесной тверди", а проще говоря, на весу меня немного раздражает. Признак старости, вероятно. — Милорд кокетничает, — максимально невинным тоном замечаю я. Душу вызволяет из усталости мягким, доверительным теплом его ладони поверх моей, все еще вздрагивающей редкими толчками боли. — Наглец, — смеется мой покровитель и серьезнеет далеко не сразу. — Но все же впору молиться о том, чтоб хотя бы в ближайшие месяцы прививка от длинноты языка, поставленная Бонэ твоими усилиями, сработала не только для него. Столица велика… — Мои саи долго спали в хранилище, — мрачно сообщаю я. — Это повод стряхнуть с них пыль, но особенной радости я, признаться, не испытываю. — Тебе плохо дается наука осторожности. Остается надеяться лишь на то, что это свойство — не семейное достояние, и тебя убережет от беды либо привычка думать о последствиях своих порывов, либо удача, сопровождающая дерзких. — ...Безумцев, — подсмеиваюсь я. — Вам ведь это слово первым пришло на ум? Право слово, милорд, одна дуэль за тридцать лет не говорит о воинственном инфантилизме.— Стирая улыбку. — Признаюсь, владеющее мною веселье имеет несколько нервный характер. Вы понимаете, почему. — Барраярец, — кивает Нару. — Что он за существо? Он опасен, несомненно, одним своим существованием, но кто он такой? — Дикарь, — испытывая совершеннейшую беспомощность перед этим фактом, кривлюсь в ответ. — Хотя… можно было бы ожидать худшего. Может быть, я переоценивал способности диких генотипов к адаптации, может быть — недооценивал его ум. Нару доверительно наклоняется ко мне, блеснув седой патиной на рыжеватой сложной косе; гребни, до которых мой милорд большой охотник, скрепляют пряди, сплетенные в подобие хризантемы. Его любимый стиль — и мой, по наследству. — Дело в том, что он оскорбляет твои чувства одним своим существованием, или в конкретных поступках? Если первое — то, и вправду, лучше было бы позволить ему умереть. — Нет, — изумляясь твердости собственных намерений, отвечаю. — Он… не настолько безнадежен, хотя ужасен, конечно. И, если не брать в расчет официальные обязательства, я совершенно не знаю, что с ним делать. Может статься, опасения совершить непоправимую ошибку и есть сама ошибка… — Тревоги твоего дома начались с его появлением, — соглашается Нару. — Даже те, к которым он не имеет видимого отношения. Но если ты примешься, вольно или невольно, мстить камешку за камнепад, закончишь в лучшем случае разочарованием. — Я знаю, — как всегда, не находя изъяна в рассуждениях мудрого и доброжелательного советника. — Но кому опять мешает моя семья? С какой стороны ждать удара? Клянусь вам, лорд Нару, я чувствую себя ощетинившимся волком... который не знает, откуда ждать охотников. Тихие звуки, извлекаемые из струн невидимой рукой, успокаивают гнев, заполняют тишину, давая мне время отдышаться. Сколько раз за последние несколько дней я был чувствительно укушен тревожной злобой? Стоит ли удивляться дисгармонии, царящей в душе? — О клановой вражде ты знаешь с тех пор, как впервые взял в руки церемониальный клинок. И вряд ли она утихнет раньше, чем это же сделают твои внуки. Но я не слышал ничего, что бы свидетельствовало о чьих-то особых попытках. Твой брат проявил слабость к варвару, к тому же на него легла часть позора за наше общее поражение. Ты должен стойко и осмотрительно пережить эти времена. И ничья помощь не будет тебе лишней. Я хотел бы верить. Но не слишком ли много потерь за последнее время? — Может быть, это и вправду роковое стечение обстоятельств... но еще одна такая случайность окончательно убедит меня в том, что кто-то объявил семье войну. — Нет хуже, чем вслепую воевать с судьбой — все равно, что бросать упреки штормовому морю, — очередной метафорой отговаривается Нару. — Полагаешь, на неосмотрительный поступок твоего брата толкнул кто-то из недоброжелателей? — Его смерть не походит на простое сложение несчастий. — Ты считаешь, что барраярец причастен к ней? — Нару хмурится. — Это серьезно. Ты в силах получить доказательства? — Пока что я пытаюсь выяснить, что же там произошло на самом деле, — отвечаю честно. — Информации мало, она спутана, лагерь ликвидирован, но это вопрос времени. В этой истории все не так, как кажется: от причин брака до обстоятельств смерти. — Но ты допросил барраярца как полагается? У тебя в руках свидетель, используй же его мудро. Вопрос Нару резонен, и я недовольно признаюсь: — Я многого не успел. Сначала я думал, что его адаптация станет мне подспорьем, теперь его опасно допрашивать вообще, по состоянию здоровья. Но он уже подвергался допросу, и без особенного успеха, насколько я знаю. — Подвергался? — приподнимает бровь Нару. — Конечно. Как любой пленник, твой нежеланный родич должен был пройти через процедуру допроса не раз и не два, и я не верю в его способность противостоять усилиям дознавателей. — Может быть, до сих пор ему задавали не те вопросы. — Потому и не смогли выяснить истины. Не бывает чудес, и один молодой человек не способен удержаться против процедуры, изобретенной для упрямцев и успешно применяемой на всех прочих. — Не так давно я познакомился с одним полезным в этом смысле человеком, или, точнее, он весьма целенаправленно познакомился со мной. — Кто таков? — Нару подливает чая, предчувствуя долгий разговор. Пахнущий жимолостью пар дразнит ноздри, сухие сладкие печенья идеально дополняют горьковатый свежий вкус; сочетание, бодрящее разум. — Центурий-капитан Торем. Он неплох на первый взгляд и, как и я, считает, что парень скрывает множество тайн. — Неплох, хм, — размышляет Нару. — Я общался с несколькими достойными людьми из Блюстителей покоя, их можно было узнать сразу, не всматриваясь в грим. Профессиональная деформация; этот из их числа? — Въедлив, — решаю я, — но вежлив. То, что общение с ним доставляет удовольствие — тоже деформация? — Но полезная тебе, — успокаивает Нару, касаясь моей ладони. Покровитель — тот же врачеватель душ, он правит недостатки и взращивает достоинства. — Чем, кроме приязни, отозвалось ваше знакомство? — Совпадениями. Выводов, в основном, — но, отчасти, и восприятия. Несмотря на то, что моего нового родича уже проверили вдоль и поперек, Торем ему не доверяет, как и я. И вправду: можно проверить то, что у него в документах или в вещах, но не в мыслях. Барраярец остается барраярцем, а это упрямый, скрытный и хитрый народ. — Ты подозреваешь его даже сейчас, по большому счету, беспомощного. Тому есть причины, кроме дикости его крови и пути, по которому он дошел до твоего дома? То, до чего он довел мой дом, невольно думаю я. Может быть, это несправедливо, винить кого-то, не имея полных доказательств причастности к бедам, но и я не могу похвалиться святостью духа. — Тому есть причины, — жестко говорю я, выпрямляясь во внезапно становящемся неудобном кресле. — Он едва не свернул мне шею в первый же день своего пребывания в доме, и этим "едва" я обязан слабости его намерения, и только. Не говоря уж о побеге. Торем полагает, будто это был превосходный способ огласить свое появление так, что его практически невозможно скрыть. Неопасное повреждение, не грозящее жизни, но совмещенное с большой кровопотерей... в газетах об этом не пишут, но кому захочется узнать — узнает. Но, по-моему, подозрение в симуляции увечий — это слишком: голова у барраярца на самом деле пробита, а позвоночник действительно травмирован. С первого взгляда может показаться, будто барраярец лжет. Но в чем именно? Будет ли человек, страдающий от боли и желающий это показать, отплясывать в спортзале? Если он симулирует, то очень странным образом. — Не чрезмерную ли хитрость мы в нем заподозрили? — размышляю я вслух. — Ведет он себя, невзирая на пешеходную прогулку, не как симулянт. Желай он преувеличить тяготы своего состояния, не стал бы три часа кряду упражняться, запивая нагрузку алкоголем. Впрочем, именно этот нюанс меня волнует мало; я добился от Торема обещания не предпринимать никаких… непоправимых мер без моего ведома. Хотя он и не был в восторге, но, я полагаю, не станет портить отношений с кланом. — А ты всерьез опасаешься ситуации, при которой барраярец исчезнет, как дурной сон? — негромко интересуется Нару, и мне приходится повторить в точности те же слова, что и центурий-капитану несколькими днями ранее: — Я привык решать дела семьи своими руками и не привык оказываться в положении человека, не знающего о том, что происходит в собственной семье. А в ситуации, когда мой же собственный младший, да будет его посмертие легким, не предупредил меня о подобном камне с неба, я уж тем более не желаю вторично испытать ту же богатую гамму ощущений. Нару легко вздыхает. Он мало знал Хисоку и не может горевать о нем, как горюю я, но в искусстве сочувствия, делящего боль близкого человека на две равные ноши, ему нет соперников. — Может быть, мотивы твоего младшего, мальчик мой, и не окажутся подспорьем в этой беде, — замечает он, подливая мне чай. За разговором я и не заметил, как опустошил чашку. — Но мне, будь я на твоем месте, было бы легче жить, зная о истинных причинах этого союза. — Я спросил у Торема, — утихомирив подрагивающую руку, сообщаю, — искали ли Блюстители связь между гибелью Хисоки и этим браком. Нару вздергивает бровь. Он знает, как молчанием помочь разговору. — Они сами не уверены, — устало говорю я, — что убило моего брата, стечение обстоятельств или злая воля. Может быть, и верно говорят, будто любая гибель на войне — результат злой воли противника, и отделить одно от другого так же трудно, как одну каплю из вод целого озера. Право же, я не ропщу, но странно думать, будто смерть офицера не последнего ранга может остаться безнаказанной для виновника. — Мир несовершенен, — негромко замечает Нару, более для проформы, чем ради смысла слов. — Я верно понимаю намек, и твой младший сотрудничал с ведомством Торема? — Да, — с невольной злостью отвечаю я. Уж об этом мог бы сообщить, хоть иносказательно, а само ведомство могло бы лучше защищать своих помощников. — С военной разведкой, насколько я смог понять, хотя меня, несмотря на старшинство, не станут посвящать в подробности его последних заданий. У меня есть несколько не слишком оформленных идей на этот счет, но если даже сами Блюстители не в силах установить истину, то и мне не стоит пытаться идти официальным порядком. Остается сам барраярец. — Так ты хочешь вынудить его признаться, — задумчиво резюмирует Нару. — Мальчик мой, есть менее сложные способы избавиться от барраярца. Но ты ведь не этого хочешь. — Вы правы, — дернув щекой, отвечаю. — Если он убийца и шпион, пусть будет наказан по закону, если нет — я не хочу брать на душу греха. Торем полагает своим долгом обезопасить всех нас от возможных несчастий. — Добавляю скептически: — Я, правда, сомневаюсь, что усилиями одного барраярского экс-подданного может случиться глобальный катаклизм, но кто знает? Торем навскидку выдал мне список вариантов, от разведки до терроризма включительно, и, хотя мне не верится в то, что пришелец действительно — биологическая бомба, эту вероятность тоже нельзя сбрасывать со счетов. — Если предположить, что твой родич станет полноправным членом гем-клана, а именно это станет неизбежным результатом его адаптации, он получит доступ туда, где не место чужаку, не так ли? — постукивая пальцами по столешнице, раздумывает Нару. — Центурий-капитану есть чего опасаться. Не странно, что он пытается доверить тебе часть дознания, но странно, отчего так скоро. Или он исчерпал свои способы установления истины? — Скорее, счел рискованным свое тщание без моего на то согласия, — поправляю, усмехнувшись. — Он выразился в том смысле, что непосредственный доступ к единственному свидетелю происшедшего не менее важен, чем профессиональные ухватки, и посоветовал мне быть с барраярцем поснисходительнее. Право слово, я был изумлен. Я и так снисходителен сверх меры. — Если скидки на дикий генотип приносят должные плоды, отчего не воспользоваться ими? -прагматично замечает Нару. — Сложно сказать, съедобны ли эти плоды в принципе. Я не антрополог, не общался с барраярцами и не знаю особенностей их коллективной психики, но этот конкретный просто чудовищно нагл. — Весь их народ упрям, по-звериному хитер и горд сверх достойной меры, — перечисляет Нару, не отступая от уже известных мне истин ни на йоту. — Я надеюсь, для тебя не составит проблемы обернуть эти недостатки в нужную сторону. Ничего себе перспективы на ближайшие месяцы. — Милорд, я же не дрессировщик, — невольно фыркаю я. -Мои усилия вряд ли смогут быть образцом профессионализма, хотя, с другой стороны, что поделаешь? Военная карьера Хисоки обернулась в итоге таким неожиданным несчастьем, и волей-неволей придется справляться с ним в силу возможностей. Милорд подается вперед: — Ты хотел моего совета? Тогда позволь сказать мне, что я не в силах понять происходящее. Ты его не допросил, не охранял с тщанием. Что случилось? Какие отношения вас связывают, мальчик? Ты пообещал ему что-то неосмотрительно? — Он ведет себя так, словно это я — его пленник. Настаивает на личной свободе, кичится собственной дикостью, и при этом ухитряется вертеть мною, да так, что я сам себя потерял. А я чувствую себя шестнадцатилетним мальчишкой, не уверенным в каждом шаге, и из-за кого? Из-за бешеной коллекции диких генов, возможно, виновной в смерти моего брата? — Под конец я недопустимо повышаю голос; собственная несдержанность крайне неприятна, и приходится успокаиваться, обжигая нёбо напитком. — Простите, — выговариваю я наконец. Милорд милосерден и не осуждает меня за срыв, как должно бы. — Я никогда не пойму, что Хисока мог найти в этом создании. Видимо, и вправду обарраярился, если счел этот мешок с костями, лишенный манер, мало-мальски подходящим партнером. Неужели рядом с Хисокой не было никого из сослуживцев, кто вздыхал бы о нем? Не понимаю. — Не сочти мои слова упреком Семье, но твой брат был... несдержан в желаниях, — вежливо замечает Нару; уголок красивого сухого рта чуть дергается. — Он всегда хотел получать желаемое немедля, не так ли? Вероятно, и в этот раз он выбрал лучшее из того, что было под рукой. Твой новый родич хорош собой? Хорош собой? Смешно. Но если подумать... — Он не уродлив, хотя кажется таким. И запах от него, — признаюсь, морщась, — отвратителен и ничем не отмывается. И ради мира с вот этим существом мне пришлось пойти на уступки, не дико ли? — Уступки? — осторожно уточняет Нару. — Какого рода уступки? — Я имел все права требовать от барраярца скрупулезного исполнения моих правил, — сокрушенно признаюсь. — И вместо этого согласился говорить с ним об условиях. Не следовало, вероятно, но мне тяжело быть с ним жестким, я испытываю постоянное искушение уступить его дикости. Он как-то ухитряется давить на отвратительную мягкость моей натуры, и будь это простой шантаж смертью — я бы устоял, но он действует изящнее. — Изящней? — удивленно переспрашивает Нару. — Грубый барраярец? Слабый и несовершенный дикий генотип? Иллуми, в самом деле, чем бы ни завершилась твоя семейная эпопея, одно это уже заставляет считать ее интересной. — Скука — последнее, на что я могу жаловаться в последнее время, — мне только и остается, что сарказм. — Но как он это делает? — недоумевает милорд. — Мальчик мой, неужели этот дикарь нашел возможность играть на инструменте, назначения и устройства которого он не понимает? — Именно так, — мрачно признаюсь я. — Его несовершенство настолько велико, что руки чешутся исправить недостатки, а сопротивление лишь подогревает кровь. — Ах, вот в чем дело, — облегченно улыбается Нару. — Это вызов твоему решению и твое хорошее воспитание, Иллуми. Твоя семья безупречна. Контракт на потомство, который заключил с твоей матерью твой отец, получил одобрение Райского Сада. И если в твоем сводном брате я видел с детства нежелательные черты, то ты... Кончики пальцев касаются моей щеки, и уместность прикосновения теплом гладит сердце, вынуждает прикрыть глаза. — Ты слишком совершенен и потому слишком горд, — одаряет меня комплиментом Нару. От его руки пахнет лилиями. — Что до твоего барраярца — если желаешь, забирай его себе, и не думай, что в этом есть что-то недостойное. Ты просто начал не с того. Вспомни, как отец тебя учил приручать диких зверей? Лаской. Только лаской. И это будет неплохое приобретение. Это интересно… и может стать забавной игрой, если не воспринимать ее всерьез. В конце концов, посадить его под замок я всегда успею, не так ли? Я улыбаюсь. — Мне следует предложить ему кусочек сахару, как норовистому жеребцу? Я пытался, но проблема в том, что это существо предпочитает чертополох. — Разве у тебя есть недостаток в чертополохе? — снисходительно и ласково вопрошает Нару. — Если у него несовершенный вкус, тебя это ни в какой мере не затрагивает. Чем меньше он будет раздражать тебя, Иллуми, тем легче будет приручить его и придать приемлемые очертания тому грубому явлению, которое он представляет собой сейчас. Уступи ему в малости, помани кусочком побольше, и он покорится. — Но это не будет выглядеть так, будто я ему потакаю? Мне равно неприятны как наглость, так и бесцеремонность. — Что поделать, если твой родич не способен принять истину, выраженную прямо? — пожимает плечами Нару. — И подбери ему духи, раз природный запах так тебя злит. Одним поводом для раздражения станет меньше, и его норов хорошо подобранный состав успокоит хотя бы частично. Советуя, Нару легко касается моей руки — крошечный, ценный знак внимания и уважения. Выслушай я те же советы, выраженные в более жесткой форме, и фамильный нрав взял бы свое. — Милорд, — поднося теплую гладкую ладонь к губам, говорю я, — вы поразительно мудры. Может быть, мне стоит одолжить вашу подушку, чтобы позаимствовать хоть кусочек ума? — Кокетничаешь, — нежно подкусывает Нару, — что же до подушек, то их ты давно не удостаивал своим присутствием. — Я исправлюсь, не позднее, чем через десять минут. Всего один звонок. Передать ваши приветствия дражайшей? — Безусловно, — кивает милорд, блеснув резными спинками гребней в прическе, — и к пожеланиям наилучшего прибавь уверения в том, что ты не одинок в столь непростой момент жизни. Разговор по комму недолог: лишь убедиться в благополучии близких. Большая удача, что миледи Эйри и мои сыновья гостят сейчас в доме ее семейства и пока не видели новую родню… и не увидят, пока я не удостоверюсь в том, что юноша способен вести себя корректно. Милорд терпеливо ждет окончания беседы, поигрывая кисточкой накидки, и целует меня, едва гаснет мини-экран. Я соскучился, у Нару необычайно нежное настроение, визит в его спальню — лучшее из возможных завершений вечера, и не было бы удовольствия больше, чем погостить в этом доме несколько дней кряду. Если бы поздним утром следующего дня меня не подняли из расшитых простыней срочным вызовом в госпиталь, где моего барраярского родича осадили наглые писаки.