Победивший платит

Не дело испытывать скуку даже в отсутствие уехавшего по делам Иллуми Эйри. Пускай на эти дни моя жизнь ограничена стенами дома (точнее, оградой поместья), но дом — не тюремная камера, а, наоборот, поле деятельности для человека умного и любопытного. А карту-схему дома я отыскал прямо в комм-пульте. Крайняя степень педантичности дворецкого или требуемый всякой бюрократией план эвакуации при пожаре? А, может, кто-то из предыдущих обитателей искал применение своим художественным талантам, вдохновенно изображая небрежной акварелью "планиметрия, особняк в разрезе, вид сверху, масштаб один к пятистам"? Библиотека — на первом этаже, слева. Дверь не заперта, значит, территория не запретна. Устраиваюсь за библиотечным комм-пультом, нацедив себе из здешнего бара стакан ярко-зеленого мятного напитка. Комм гарантированно соединен с местной и общедоступными базами данных. Наверное, есть и приватный канал персонально для владельцев дома, но пробиваться к нему не стану: взлом цетских информсистем — занятие для виртуоза. Я тяну холодящую язык жидкость через соломинку и просто листаю всплывший над видеопластиной каталог. Любознательность исподтишка переходит в любопытство — и я тянусь в раздел "Статистика". Последнее обращение к библиотечной базе... да, дней десять назад. Список запрошенной литературы короткий, но тематика впечатляющая: "Социокультурные аспекты барраярской войны". Лорд Эйри добросовестно постарался пополнить свои знания о странном чужаке. В его улове — военные мемуары, якобы беспристрастные рассуждения политиков, научно-популярные обзоры... А мне интересны заметки на полях. Открываю. Тон мемуаров предсказуем: псевдонаучный или ироничный, словно пишущий предпочитал похвалиться красотой слога и глубиной интеллекта, нежели сказать что-либо существенное о банальной войне с горсткой варваров в галактическом захолустье. Статистики сил (и потерь) за двадцать лет войны, разумеется, нет, но грубая прикидка в полмиллиона для численности цетагандийского корпуса совпадает с тем, что я знаю и так. Подробнее же вдаваться в детали не хочется: чтение одновременно притягательно и неприятно. Вражеская пропаганда, неприличное чтиво. Кривое зеркало, которое злонамеренно искажает картинку, но как ни протирай его платком, четче не сделается. И инстинктивно хочется поспорить, но не с кем, не с буковками же на экране. В раздражении на себя самого закрываю наскучившие мемуары и начинаю шарить по базе данных и полкам библиотеки. В детстве библиотека была для меня загадочной пещерой с сокровищами, откуда я утаскивал добычу в свою комнату, чтобы на ночь устроить себе увлекательное развлечение с новомодным электрическим фонариком под одеялом, а наутро — трепку от отца либо наставника за то, что не успевал проснуться вовремя. Но нынешняя сокровищница навевает мне тихую настороженность, словно между немногих настоящих книг и бесчисленных стопок тонких футляров (я проверил — с дисками) могут таиться капканы. Вынимаю я эти футляры, едва прихватив двумя пальцами. Они все разные, похоже, ручной работы и совершенно необычные. Осязание и зрение спорят друг с другом: тканый шелк плотный, словно пластик; расписная кожа тонкая, как шелк; странная хрустящая бумага похожа скорее на пергамент. Рисунок на каждом свой; связан ли он с содержанием диска или порядковым номером на шелковой ленте у корешка, понять пока не удается. Вот притулившиеся в углу на нижней полке простые пластиковые блистеры с дисками просты и понятны. "Танец волн"? Сейчас посмотрим... Начало просмотра озвучено длинной музыкальной фразой, нарастающей по мере того, как из темного марева над видеопластиной проявляется картинка. Музыка действительно воскрешает в памяти плеск волн на южном пляже и образы лежащих на песке загорелых купальщиц. Шалости подсознания, наверное. Волны — мягкие складки — развеиваются, теплеют и быстро переливаются в контуры откровенно обнаженных тел. Скорее рисунок, чем живая съемка — линии нереально четкие, кожа подчеркнуто безупречна, формы гипертрофированные, а текучие движения танца требуют сверхъестественной гибкости. Изображение укрупняется, позволяя самым выгодным образом разглядеть тела, вызывающе влажно поблескивающие. Танцующие — мужчины, женщины? — сближаются, ритм едва заметно нарастает, голос флейты совершенно по-человечески всхлипывает, и ракурс смещается под таким углом, что я наконец ошарашенно понимаю: мне демонстрируют не экзотический танец, а откровенный секс. Вот черт! Самое последнее, что мне сейчас надо, — быть застигнутым за таким просмотром и поспешным самоудовлетворением под изящную музыку... Я резко выключаю запись, но какие там регистры воздействия на психику цеты могли применить, могу только догадываться: пары минут фильма хватило для сильнейшего возбуждения. Некстати так, словно у меня вдруг резко встало на плац-параде, на смотру. Аналогия прямая: какие-то десять минут назад я еще размышлял о делах военных. Впрочем, с начала сеансов массажа это не первый подобного рода конфуз. Ладно, утренняя эрекция — штука нормальная до обыденности, да и ванная рядом; хуже, когда я ощущаю полную готовность к бою, лежа на животе, пока над моей спиной профессионально трудятся чужие руки. Озвучивать эту проблему я не намерен: в лучшем случае я получу тонну лапши на уши в виде рассуждений о раскупорке энергий в области поясницы, в худшем же создам впечатление, что желаю прыгнуть к нему в постель. Но для себя самого я случившееся честно подмечаю, мысленно говоря "раз", потом "два", потом "снова". Может, стоило бы свернуть сеансы, душевного спокойствия ради, но тут уже логика не дает ходу эмоциям: если я намерен уехать поскорей, надо делать все возможное для быстрейшего выздоровления; если же я желаю здесь пробыть какое-то время, не стоит оскорблять хозяина дома отказом от помощи. Если он сам тихонько не щупает меня под шумок?.. О, да; параноики живут долго... и весело. Если не хочу свихнуться, надо срочно подумать о чем-нибудь другом. А на будущее, поскольку ни одна из медсестер не выражает желание предаться со мной греху, остерегаться дисков в простых пластиковых футлярах безо всяких надписей. Вот уж не подумал бы, что великолепный гем-лорд держит в библиотеке полку с обычной порнушкой, не из дорогих, судя по обложке. А может, захватить образчик этого творчества с собою в комнату? Если спохватится владелец, его должна успокоить записка "взял я, верну, как надоест". Или лучше не баловаться гипнотическими игрушками там, где голодному мужику вроде меня хватит толики воображения и собственного кулака? Стоит обдумать этот вопрос на досуге, а пока изучить пристойную часть коллекции. Через некоторое время я выясняю, как смотреть аннотации — они проявляются внутри обложки диска, стоит дважды дернуть за шелковый ярлык — но ученое настроение уже, разумеется, не возвращается. Гораздо любопытнее оказывается просто рассмотреть помещение. Зажигаю свет; заодно включаю и подсветку в аквариумах, и длинные синие рыбы принимаются энергично сновать туда-сюда, настораживая меня всякий раз, когда я ловлю краем глаза их плавное движение. За лаковыми раздвижными створками шкафов последовательно обнаруживаются: второй бар, вертящиеся на штифтах стеклянные панели с пересыпающимся песком, коллекция загадочных бутылочек темного стекла с притертой пробкой, кованые лопаточки, напольные часы и чехол с самой настоящей гитарой. * * * Иллуми Эйри возвращается поздно вечером, когда я уже перестаю его ждать. — Кто там? — вырывается у меня, когда в дверь стучат. Более не рассчитывая сегодня на визит вежливости, я совершил простительное прегрешение против местного этикета. Надрался за вечер, проще говоря. Моя гитарная муза требует сперва угостить ее глоточком и лишь потом начинает наигрывать над ухом нужный напев. Конечно, язык у меня не заплетается, и по половице с закрытыми глазами я пройду, но помешанный на запахах субъект точно учует амбре. Вошедший Иллуми, разумеется, принюхивается, но от комментариев деликатно воздерживается. Кроме одного: — Не знал, что ты умеешь играть. — В пределах, — поясняю лаконично, маскируя хмельную неловкость под сосредоточенное подтягивание колков. — Но инструмент не попорчу. Ничего, что я его позаимствовал? — Ничего, — отзывается, усаживаясь в кресло и уютно в нем потягиваясь. — Я на ней все равно не играю, это для гостей. А я играть люблю и умею. Гитара — вещь объемная, но легкая, не мешает нести прочую поклажу. Даже на войне невозможно жить только подсчетом скальпов и чисткой оружия. Тем, кто умел сочинять песни, играл и имел не слишком противный голос, по вечерам доставалось самое теплое место у костра. Что бы такое спеть в ответ на любезное приглашение? Военные марши придутся не к месту, лирики в моем арсенале не слишком много. Может, вот эту? ...Бокал не стоит ни секунды пуст, А воздух — хоть режь ножом. Луна, покраснев от наших беспутств, Нырнула за ближний дом. Пока не окончилась ночь — гуляй, Без памяти, без помех; В решетке старого хрусталя Рубиновый заперт грех... Постепенно ускоряя ритм, от начала к концу песни, изо всех сил пытаюсь представить человеку из чуждой культуры всю прелесть легкого хмельного безумия, о котором сейчас вспоминается с горчащей ноткой ностальгии. Нормального вина здесь не достать, а разведенный со сливками медицинский спирт — старое партизанское средство лишь на крайний случай, как сейчас. — Я действительно могу быть за тебя спокоен, раз эта песня тебе вспомнилась первой. — Иллуми улыбается, словно мой выбор был тонкой шуткой, которую он по достоинству оценил. — А почему спокоен? — удивляюсь я. Я-то ждал, что он примется возмущаться по поводу спиртного. Но он смеется: — Раз тебе на ум приходят грехи и беспутства, значит, организм может позволить себе роскошь необязательных желаний. Так. Мысли он, что ли, читает? Или у меня все на физиономии с самого визита в библиотеку написано? Да нет, в этом случае я бы спел ему что-нибудь вроде "повстречала невинная дева восемнадцать отважных солдат". Похабщины этой, пусть и не собственного сочинения, у меня в памяти хоть залейся. — Ладно, я и сам выпью, — машу рукой, виртуозно сводя беспутство к неодобряемому здесь пьянству. — Твое здоровье! — Выдыхаю после жгучего глотка и вежливо интересуюсь: — А что привык слушать ты? Или гитара "для гостей" — просто дань вежливости? Он пожимает плечами. — Обычно играет Арно — это мой хороший друг и, по совместительству, мастер романтических баллад. М-да. Романтика и любовная лирика — не мой конек. Если вспомнить пошловатый анекдот про четыре вида любви и иллюстрации, у меня рифмуется в основном последний из них, "любовь к Родине". Но все же обещаю отыскать что-нибудь подходящее. Цетагандиец с серьезным видом благодарит: — Не то чтобы опоры дома могли рухнуть от твоего репертуара, но все же... Вознамерься я исполнить свой репертуар целиком, рухнул бы сам гем. В обморок. Странная они все-таки нация: мужики, делающие вид, что они по-дамски воспитанно-утонченны. А ведь люди везде люди, и на нашу планету высадились отнюдь не ценители классического балета. — Учти, эта штука специально поется "со слезой", — предупреждаю, выбрав нечто из недлинного романтического списка. ...Мчатся годы — как хищные пули, Время юности кажется сном, Если б мы туда чудом вернулись - Что могли бы исправить в былом? Мы — рабы наших вечных ошибок, Нашей страсти и нашей судьбы, Только струны рыдают фальшиво: "Если бы... если бы... если бы..." — Я приятно удивлен стилем. Военная лирика? — интересуется Иллуми, с задумчивым видом выслушав романс до конца. Традиционный сюжет брака по сговору и последующих лирических страданий к войне отношения имеет мало. Ах да, "хищные пули". Метафора, объясняю я, не более того. Форы — каста солдат, а уж наше поколение и не знало другой жизни (молчу о причинах, подтекст и так понятен обоим). Дайте Барраяру времени и свободы, и поговорим на эту тему через сто лет, а, Иллуми? Он незло усмехается: — С учетом последних технологий, пожалуй, что может удаться. Правда, мы оба будем совершеннейшими старцами, рассыпающими вокруг себя песок... Упаси боже! Развожу руками: — Дожить до ста тридцати — кошмар. Я не привык загадывать так далеко. На день вперед, на месяц, на год максимум... — Помечтать-то можно? — возражает этот фантазер. — Уверен, спорить мы и через сто лет не прекратим. Так и вижу, как ты кипятишься, тряся сединами. А я гордо медитирую в этот момент в соседнем кресле, готовясь к достойной кончине, и никто тебе не помешает огреть меня тростью, на практике демонстрируя преимущество барраярских вооруженных сил. Хохочет. Я невольно присоединяюсь, а, отсмеявшись, не отказываюсь заполировать удовольствие еще одним глотком. В голове шумит приятным фоновым гулом — как прибой в морской раковине. И хмельная рассеянность не дает моментально среагировать на сказанное добродушным тоном: — Хороший у тебя голос. Комплимент? Неужели в том самом лесу, где водятся лисы, издохло что-то крупное? — Ты терпеливый слушатель, — только и могу ответить. — Мне просто нравится, — отвечает без обиняков. — А у тебя все песни любимые, как у Арно, или есть особенно соответствующая натуре? — Не знаю, — развожу руками. — Что последним напишется — то и любимое, обычно так. Под настроение. — Споешь последнюю? — интересуется. Физиономия у него осторожная, словно хотел сказать что-то важнее, но передумал. Да пожалуйста. Последняя у меня еще свеженькая, как буханка прямо из печи, с подгорелой корочкой. Далека от романтики, что есть, то есть. Зато достаточно коротка. Я чуть мешкаю, пробуя новые аккорды и ставя пальцы на гриф, и начинаю: Ушло навсегда, как вода в песок, Былое мое везенье: Для правильной смерти, и то не смог Я выбрать должное время. Ритм у песни вышел простой, рубленый, почти немелодичный. Наверняка в глазах здешнего народа именно такой пристал барраярцу. Не понимаю, кем дальше быть В спектакле этом гротесковом. За крайнюю дурость моей судьбы Я взял бы расчет, да не с кого. Я сам от нее получу сполна, За всяческий промах — втрое: Удача — капризная девка; она Любит одних героев. Я не герой, уж точно. Что было — то сплыло. Теперь только и могу, что языком трепать. Те же жалобы на жизнь я, помнится, прежде излагал скучной прозой, но, может, эстетической цетагандийской натуре стихи ближе? Сложилось вот сегодня, когда я вздумал отдохнуть в обнимку с гитарой. — Ты не боишься упрекать свою удачу? — спрашивает Иллуми после долгой паузы. — Это дурной знак. Она действительно капризна... и любит поклонение. — Меня она из рядов своих поклонников с треском выставила. — Широкий залихватский жест выходит чересчур размашистым. Опьянение меня все-таки настигло. Вместе с неудержимым зевком, после которого я запоздало прикрываю рот ладонью. — Ты устал, — заявляет он. Что в переводе должно означать "ты пьян" или "хватит на сегодня песен". — Может, ляжешь спать? — Пожалуй, — соглашаюсь. — Спать — это хорошо. Ох, и будет меня колбасить завтра с утра... — На великодушное предложение подлечить меня микстурой отвечаю пьяно и решительно: — Не заслужил! И вообще, если бы природа не изобрела похмелье, человечество бы позорно спилось, — добавляю нравоучительно, вытягиваюсь на покрывале и закрываю глаза. — Спокойной ночи. * * * Наутро я не получаю на свою гудящую голову ожидаемого разноса за пьянство, и мне делается даже слегка совестно. Если цетагандийцу хватило выдержки не критиковать мои обычаи, надо бы оказать ответную любезность, преодолеть лень и познакомиться с его. Начиная с того, что у меня есть под рукой и что не противоречит моим принципам, разумеется. Гем-грим в перечень не входит. К обеду я спускаюсь с листком бумаги в руках и уделяю ему внимания больше, чем свежей ветчине. Иллуми удивлен. — Задачка на логическое сложение, — приходится объяснить ему. — Слушай, у вас еще никто не впадал в приступ буйной шизофрении в ванной комнате? Только что я методично проинспектировал флаконы на полочке под зеркалом. Их обилие и надписи не обнадежили. В названиях использовались исключительно поэтические словеса типа драгоценных жемчужин, лунного света и драконьего дыхания; комментарии "оказывает благоприятное воздействие на ваше состояние, когда Луна на закате входит в знак Тельца" вызывали желание полезть то ли в библиотеку за таблицами эфемерид, то ли в бар за коньяком (которого здесь нет); странной формы корешки в пузырьках насторожили, а цветная косметика для тела, якобы меняющая окраску в зависимости от настроения, показалась клоунской. Часть субстанций была липкой и совершенно не мылилась, я еле отскреб их с ладони. Целая батарея масел оказалась в основном приятна на запах, но бесполезна. Уже задним числом я понял, что в ванном шкафчике гостевых комнат и должно стоять нечто, совсем для меня не предназначенное, вроде набора из десятков крошечных кисточек и баночек для нанесения гем-грима... Устрашенный, я, наконец, залез в ванну с самым невинным куском простого белого мыла, клятвенно пообещав себе или разобраться в этой премудрости или приказать слугам убрать все лишнее с глаз долой. Вот и изучаю список наибольших странностей, шевеля губами, потому что запомнить это наизусть — еще тот труд. — Почему шизофрении? — не понимает он. — А что, нормальный человек полезет в ванную с астрологическим справочником? А заодно с определителем по ботанике? В ответ получаю под салат добродушное объяснение насчет традиции, согласно которой "препараты красоты" называются как можно более замысловато. — Вряд ли кому-то понравится мазать на себя диэтилтетрахлористый эфир уксусной кислоты? — выговаривает Эйри без запинки. — А это лунная пыль и есть. Отбеливающее средство. Фыркаю. Химическое название было бы честней — как предупреждение перед входом на минное поле. Всяких претенциозно обозванных баночек и коробочек там под сотню; как цеты только все запоминают? Для меня и собственная ванна при комнате, со всеми этими приспособлениями, сантехникой и маслами — уже развратная роскошь. Дома помещения для мытья были общие, приборы же для утреннего умывания ограничивались кувшином с теплой водой и тазиком для бритья. — Кстати, ты там что-то конкретное искал? — Любопытствовал, чем пахнет, — пожимаю я плечами. Судя по сложным объяснениям Иллуми, аромат не менее важен для здешнего народа, чем грим. Продолжая аналогию, если наши мундиры — это их раскраска, то наш этикет — это их духи? Надевшего чужой мундир расстреливают, да я сам скорее перережу себе глотку, чем намажу лицо. А вот приложить к себе чужие правила приличия мне показалось приемлемым. Но мои утренние изыскания в области душистой маскировки окончились ничем. — Запахи странные. Одни — слишком сладкие, женские. А другие просто разжигают аппетит: я не пирог, чтобы пахнуть клубникой, жареным орехом или ванилью. Хорошо, что нашлось простое мыло. — C удовольствием потянувшись, беру тост и начинаю мазать его сырной пастой, потом обмакиваю кусочек мяса в соус. — С ним меньше шансов ошибиться. — Мыло тоже пахнет, — подсказывает Иллуми. — Я сейчас чувствую. Миндальное молоко — очень устойчивый запах, хотя ненавязчивый и совсем невинный. Не меняет вкус блюд, не имеет двойного значения... Да, значения, не ужасайся. Обычный составной запах имеет от одного до девяти символических значений, в среднем — четыре-пять. Кое-кто даже гадает на духах. Характер, символизм, мода, приличия... Я ощущаю укол досады, понимая, что маскировка не удастся: множество тонких нюансов аромата, естественных для выросшего здесь, чужака мгновенно сделают нелепым. — Правильно я ограничился мылом. Так и представляю, как ты принюхиваешься и хихикаешь, — морщусь я. Лучше выглядеть диким, чем смешным. Хотя что мне за дело, смешон я ему или симпатичен? — Я предпочту смеяться по другому поводу, — внезапно посерьезнев, обещает гем-лорд. — Тем более что чутье у тебя есть. Миндаль — совсем нейтрален: чистота, спокойствие, белый цвет и четвертый месяц года. Тебе подходит. Чутье? Пальцем в небо. В цетском парфюмерном магазине я буду смотреться не более осмысленно, чем инопланетник в барраярской оружейной лавке, о чем я и сообщаю. — Хорошая аналогия, — одобряет Иллуми, не принимая моего самоуничижения, маскирующего попытку отступления. — Ароматы — именно оружие, точнее — броня. В каком-то смысле — корректор поведения и того, кто его носит и того, кто с ним общается. Нет, не вскидывайся, с тобою я им не пользуюсь. Разве что стандартным набором оборонительных средств, подспорьем для моего душевного спокойствия. Можешь ответить мне тем же. — Он смотрит на меня с внезапным, почти острым интересом. — Я кое-что из душистых субстанций захватил сюда. Хочешь научиться? * * * — Это для тебя духи — забава, — рассказывает Иллуми, открывая передо мною дверь кабинета. — Истинный гем воспринимает их... как одежду, пожалуй. Не то чтобы было запрещено не пользоваться парфюмом — это не гем-грим, официальными церемониями не предписан. Но выйти на люди без него — примерно то же самое, что в парадной накидке и при этом босым. Вызовет недоумение, все ли у человека в порядке с головой. Вхожу, по многолетней привычке затормозив у двери, чтобы просканировать обстановку. Защитные рефлексы. Атавизм. Сажусь в предложенное кресло и гляжу, как Иллуми заставляет стол флаконами и коробочками. Разнообразными, от крошечных стеклянных ампулок с притертыми крышками до приземистых фарфоровых флаконов. Штук двадцать пять наберется. — Это готовые составы, — поясняет он. — Пока попробуем их. — Ты всем этим действительно пользуешься или просто хранишь про запас? — Да. А что удивительного? — переспрашивает он, аккуратно перебирая пузырьки. — Этот, например, подходит для пасмурных дней, когда хочется забраться под одеяло с книгой и коробкой шоколада. Очень уютный, чуть минорный запах — глициния в основе. Кстати, используется при чаепитиях. Настраивает на долгие размышления. Запах оранжевых плодов согревает, бодрит и заставляет верить в лучшее. Аромат полыни — рождает беспричинную грусть. И так далее. — Из скопища флаконов извлекается простой керамический сосуд в половину пальца высотой, асимметричный и без надписей. — Пожалуй, это. "Охотящийся ястреб". Попробуй. Запах сильный, но не резкий, холодный и очень характерный. И уже через минуту он едва ощущается, как и положено для мужского одеколона. — Я им пользуюсь, когда нужно, чтобы никто не усомнился в том, что меня лучше не задирать, — объясняет Иллуми и улыбается так, словно подбадривает испуганное дитя. — Официальный парфюм; в самый раз для общения с недоброжелателями. Не слабый, не навязчивый, гармоничный... Он разливается соловьем, я поддакиваю и вдруг понимаю, что в желании угодить и наладить отношения зашел слишком далеко. Хочу ему понравиться, или того хуже, подольститься к человеку, от которого завишу? М-да, а я точно знаю, что хуже? — Сам не знаю, зачем тебя расспрашиваю и что из этого пойдет мне на пользу, — признаюсь честно. — В духах я разбираюсь, как коза в агрономии. — Ну так еще разберешься, — отвечает он, отсмеявшись. — Нормальный мужской ответ на вызов: стараться преуспеть в том, за что взялся. Ты понемногу исцеляешься, вот и пробуешь силы. — Какой же это вызов — попытка уподобиться тебе? — усмехаюсь невесело. Выливаю на палец каплю из флакончика и отдаю его. Ерошу волосы пятерней, в невольном смущении несильно дергая себя за торчащий "ежик". — Ты боишься, что Цетаганда тебя съест, — догадывается Иллуми, и, в общем-то, попадает в точку. — Даже не съест — незаметно растворит. Подозреваешь, что раз мне сломать тебя не удалось, так теперь решил коварно размягчить комфортом и притворным уважением? И еще заставляю получать от этого размякания удовольствие? — Он с легким стуком ставит на стол флакон, который до того бездумно вертел в пальцах — А разве можно заставить получить удовольствие силой? — К сожалению, можно, — явно со знанием дела, морщась, отвечает. — В результате получаем либо мягкую восковую лужицу, принимающую любую угодную хозяину форму, либо — если жертва достаточно сильна духом — сломанную противоречием личность. Но ты — не жертва. Ты человек, который вдруг понял, что принципы, которыми он руководствовался долгое время, нужно подправить. Не изменять себе в главном, а лишь подкорректировать. Главное все равно остается — как компас внутри. Да. Десять лет подряд этот компас указывал на транспарант "Смерть цетам", а теперь... выясняется, что от этого принципа можно отказаться и жить дальше. Что еще я могу изменить, не теряя себя самого? Все происходит так незаметно, так плавно... Трясу головой. — Мы заболтались. Пришли духи смотреть, ну так давай. — Запах уже проявился. Позволишь? — Он склоняется поближе — почти к самой границе личного пространства — принюхивается и замечает удовлетворенно: — Мне нравится. Такое впечатление, что у этого ястреба белые крылья. Тебе ид... — он кашляет и поправляется: — подходит. Белые? Ах да, миндальное мыло. Бывают ястребы с белым оперением? Я не видел, хотя в кречатне мальчишкой завороженно торчал часами, пока не выгоняли. Но раз подходит, хорошо. — Эксперимент удался. Можно позаимствовать этот флакон, если завтра тебе все равно не ехать на официальную встречу? Иллуми замирает, чуть ли не ладонью прикрывая духи, и с извинением в голосе говорит: — Н-нет. Эрик: этим составом пользуюсь только я. Я едва открываю рот, чтобы взять свою просьбу назад, как к извинению добавляется объяснение, начатое издалека: — Помнишь тех газетчиков? Ты сердился, что я не предупредил тебя заранее о щекотливых вопросах. Это один из них. — Задумчиво покусывает губу, медлит, явно подбирая формулировку. — Если кто-то пахнет моим ароматом, это обычно означает, что он, э-э, взял его с моей подушки. Есть, конечно, вариант, что таким образом ты просто обозначил подчинение моей воле... Перевожу с языка цетагандийца, озадаченного необходимостью говорить обиняками о вещах для него естественных, на обычный. "Все сочтут, что я с тобою сплю". Что ж, сам Иллуми больше не считает такой намек оскорблением; это раньше брезгливое "завели себе барраярца!" непременно требовалось гасить кровью. Остается выяснить, насколько оскорблен возможной непристойностью я. Привычно ожидаю от себя вспышки гнева... и неожиданно разражаюсь смехом. — Не завидую идиотам, обвиняющих нас в том, в чем мы точно не грешны, — фыркаю, почему-то уверенный, что в этой ситуации мы союзники. Еще у меня на языке вертится предложение обсудить, как совместно свести урон его репутации к минимуму, но я его сглатываю. Я помню, насколько ревниво мой гем относится к любому посягательству на его прерогативу справляться с неприятностями самому. Что ж, цетские кумушки — не такой сложный противник. — Лучше смеяться над сплетней, чем самим делать из себя посмешище, — соглашается Иллуми, облегченно выдохнув, когда не слышит от меня ни злости, ни приглашения поспорить. — Кстати, — меня запоздало осеняет, — выходит, мое желание познакомиться с твоими ароматами весьма интимно? И... просьба порыться в шкафу тоже? — Это где-то на грани между флиртом и обольщением, — честно признается он. Оп-па. Это как удар под ложечку — выяснить, что все время я, оказывается, успешно с ним кокетничал. К черту сплетни, тут ситуация посерьезней. Неведение не освобождает от ответственности. Мне нужно встать, вежливо сказать "спасибо" и поскорее пойти умыться, желательно с дегтярным мылом, чтобы уж наверняка отбить запах? То, что уходить не хочется, задачи не облегчает. Интерес к чужой личной жизни, острый до жадности, может сыграть со мной дурную шутку. А впрочем, что мне терять? Уж точно не невинность, мать ее за ногу. Чем скорее я дам гему Эйри неосторожный повод меня домогаться, тем проще мне будет, разругавшись, укатить с легкой душою в неизвестность. И не примериваться к Цетаганде, как к чуть подгнившему, но весьма привлекательному персику, который так и просится в руки. — Любопытство меня погубит, — отвечаю расхожей фразой, не отвечая ничего. Иллуми смотрит на меня, глаза в глаза. — Твое любопытство носит академический интерес? — Собираюсь ли я писать трактат "Быт и уклад жизни гем-лорда"? Нет. А хочешь узнать другое, спрашивай конкретнее. Долгая задумчивая пауза и в конце ее решительное: — Я тебе нравлюсь? Куда уж конкретней! — Ты мне интересен. — Расшифровывая для себя: он мне симпатичен, с ним хочется общаться, он составляет большую долю моих размышлений, его прикосновения, как ни странно, приятны, и я доверчив с ним вне всяких границ разумного. Но он-то со своей цетагандийской колокольни имеет в виду другое, хочу ли я его? Вопрос не смешной. После лагеря и господина коменданта секс с мужчиной — что в моей жизни и так случалось лишь пару раз, — привлекательным не кажется вовсе. Если я лягу с Иллуми в постель, случится одно из двух: либо, с большей вероятностью, будет неприятно и неловко, либо неким чудом (вариант, умением) мне сделают хорошо. Ничего страшнее разочарования обоим не грозит; он осторожен, а мое тело, увы, научено, как смягчить неприятные ощущения до переносимых. А если стыд и недовольство расшвыряют нас в разные стороны, это, может и к лучшему. Шоковая терапия, которая положит конец странной привязанности. Исцелюсь я от нее и уеду или успокоюсь и останусь, в любом случае я перестану дразнить его и смущать себя этим долбаным нечаянным флиртом. Остался последний шанс сказать решительное "нет" и отправиться умываться... — М-м... да. А я тебе? Оно стоило того — хотя бы чтобы поглядеть на ошеломленное выражение на раскрашенной физиономии, сопровождающее ответное "да". Жаль, под гримом не видно, покраснел ли цет. — Эрик! — спохватывается он, но предостерегающее восклицание переходит в почти жалобное: — Не провоцируй меня. — Не провоцирую, — киваю серьезно. — Но нам стоило об этом поговорить. И о провокациях в том числе. И о том, что если тебе неудобно мое откровенное любопытство, терпеть ты не обязан. Можешь отказаться, скажем, от массажа. — Наглец. Не надейся, — он все же расплывается в улыбке. — Значит, там и разберемся, Как обычно, после ужина, — назначаю я точку-без-возврата и, пока сам не передумал, удаляюсь из комнаты... по наитию прихватив с собою запрещенный керамический флакон. Похоже, в эти духи что-то добавлено. Психотропное. Иначе не объяснишь чушь, что я нес, и спокойно-умиротворенное состояние, за ней последовавшее. По логике вещей, мне стоит собирать вещи, намереваясь покинуть этот дом в лучшем случае перед ужином, а в худшем — наутро. Вместо этого я валяюсь на кровати, ловлю ноздрями витающий в воздухе призрак "Белого ястреба" и тяну время, как тянут бокал вина. Неопределенность не заставляет меня беситься, как обычно, и даже любопытство не жжет, а лишь мягко щекочет где-то в затылке.