Победивший платит

Мишень ощетинилась стрелами, превратившись в увеличенный аналог булавочной подушечки, и приходится прерваться на время, вытащить из плотного соломенного диска поразившие его орудия и, вернувшись на исходные позиции, возвращаться и к мыслям, проясняющимся с каждым выстрелом. Тишина ясного дня и занятие, скорее медитативное, чем боевое, вскоре берут свое: в голове становится пусто, хорошей пустотой принятия происходящего, тревога неизвестности утихает, и умиротворяющее понимание бессмысленности сопротивления до странности сильно. Да, я в зависимости, глупо было бы обманывать себя самого. Не из-за долга, не из-за любопытства — без особенных причин, просто так. Подобные вещи случаются сами, без спросу и предупреждений. Впрочем, не то чтобы совсем без предупреждений, верно? Хлесткие звуки уязвленной мишени следуют один за другим, руки тихо ноют от усилий, смотреть на мишень нет нужды, состояние тихого ума само по себе наилучший прицел. Зависимость обоюдна, и это хорошо и плохо. Будь увлечен только я, и решение проблемы созрело бы само собой — но он увлечен тоже, пусть не осознает этого, и это означает, что нас обоих ожидают тяжелые времена. Я не хочу рвать эту связь, что само по себе является дурным симптомом; Эрни сказал бы — прогностически неблагоприятным. Очередная серия выстрелов, струнный низкий звук отпущенной тетивы; спортивные стрелы лишены острых наконечников, но входят в тугое соломенное плетение глубоко, как барраярец — в мои мысли. Неприятнее всего четкое осознание того, что за сила привязала ко мне барраярца. Сенсорная депривация в сочетании с ежедневным общением, любопытство, перегоревшая в странное притяжение ненависть, природная страстность натуры — все это понятно, очевидно и объяснимо, как решение любой чужой проблемы. Но что мне делать с собой, если я, признавая разумность его отъезда, отчаянно не хочу расставания? Возможно, причина моего состояния сера и банальна — скука, желание пощекотать нервы экстремальным развлечением, приевшийся уют житейских будней, пресловутый бес в ребро? Я солгу, если скажу, что мое состояние ничем не похоже на ту неразумность поступков, что порой овладевает мужчинами, перешагнувшими порог зрелости. И все же нет. Даже самые экстремальные увлечения я заканчивал сразу, едва осознавал начинающуюся зависимость как факт. Не героизм, но здоровый инстинкт самосохранения. А сейчас он мне отказал. Мысль мелькает одновременно с тенью на периферии зрения, и нацеленная было в мишень стрела уходит в небо, подбивая птицу. Осень, сезон охоты, первая добыча, тяжело шлепнувшаяся в не упорядоченный садовником кустарник, отгораживающий стрельбище. Возможно, сам факт существования человека, настолько зависящего и притом яростно оберегающего автономность, сам по себе искушает? Принципы независимости, гордыня, активное нежелание следовать установленным правилам, разница культур, наконец — все это стоит между ним и Цетагандой, с которой я так не хочу его отпускать. Комфорта предположение не добавляет. Учитывая милые привычки Хисоки, неужели это признак семейного дефекта? Тяжелая тушка в гладком доспехе из перьев, вынутая из травы, пачкается кровью, пока я пытаюсь высвободить стрелу. К счастью, к асимметричной накидке специально для лучных упражнений, лишенной одного из рукавов в пользу функциональности, полагаются и перчатки. Нет, пожалуй, самообвинения лишены основы. За всю жизнь меня ни разу не тянуло к роли рабовладельца, и с какой бы стати подобное желание появилось именно сейчас? И почему именно барраярец и родич? Если бы мне так хотелось властвовать, деньги семьи помогли бы найти подходящую кандидатуру без вреда для реноме и опасности для жизни. Экстремальность? Экзотичность выбора? Нет, это чушь. Происходящее объясняется чем-то другим, чем — я не знаю, и это доводит меня до бешенства. Привыкнув к логическому объяснению собственных поступков и мотивов, тяжело смириться с беспомощностью. Углубившись в сложное дело освобождения стрелы, я ухитряюсь пропустить момент, когда одиночество сменяется обществом. Эрик ухитрился подойти так незаметно — то ли навыки войны, то ли моя рассеянность. — Доброе... добрый день, — поправляется он. Выглядит он странно сконфуженным. И тут же уточняет удивленно: — А что это у тебя? Разве вы едите, э-э... дикий белок? — Нет, конечно, — качаю готовой. Действительно, зачем я подстрелил бедняжку? — Похоже, мне пора на охоту. Эта... случайно попалась, честно говоря. Мелькнула, когда я готов был выстрелить, и я не удержался. — Похоже, между тобой и мишенью лучше не соваться, — констатирует он, проводя пальцем по упругому крылу. — И что будешь с ней делать, отнесешь на помойку? — В людей я не стреляю. — Я вдруг нелогично боюсь разочаровать барраярца, привыкшего к другой охоте. — Это была приемлемая цель, и нет, я не знаю, что с ней делать. Не посоветуешь? — А мне-то откуда знать! — разводит руками Эрик. — Может, у тебя собаки есть. Или ты собираешься сделать из нее чучело. Не беспокойся, зажарить ее на костре и съесть полусырой я предлагать не стану. "И на том спасибо", думаю я, наблюдая, как парень изучает образчик местной фауны. Пожалуй, действительно стоило бы отдать дичь собакам, будь они у меня. Но мое замешательство длится недолго. Есть возможность поразить одним выстрелом три цели: пристроить тушку, развлечь Эрика и обеспечить удовольствие знакомому семейству. — Не желаешь осмотреть мои владения? Конечно, желает. И, конечно, демонстрирует безразличие, скрывая интерес за подколками. Что за бритва у него вместо языка, право слово… — Хвастаться будешь? — дразнит он меня и тут же улыбается моему нарочитому возмущению. — Я не в обидном смысле. Все равно, как... как в десять лет можно показывать свои сельские угодья сыну соседей, хвастаясь даже особо крупной жабой в лопухах у забора. Или у вас такое не принято, вы люди утонченные? — Нам явно нужен какой-нибудь переводчик с автоматическими предупреждениями вроде "я не имел в виду ничего обидного", — решаю. — Желаешь обзорную экскурсию по окрестностям? Помимо визита к лисьей семейке? — Я пока ограничусь лисами, — отмахивается наглец. — Они у тебя дикие или ручные? — У нас вооруженный нейтралитет, — прихватывая еще теплый подарок, отвечаю. Как с тобой, мой барраярец, но этого я тебе не скажу. Впрочем, не точно такой: лисы пока не дают себя погладить, и потому приходится предупредить: — Не пытайся лезть к ним в нору, если не хочешь быть укушенным. Барраярец смотрит на меня так, словно пытается спросить, действительно ли я считаю его идиотом. — Мой старший сын когда-то пытался, — объясняю, надеясь на понимание. Увы. Сравнением Эрик явно не польщен. — Сколько твоему мальчишке тогда было — семь, восемь? — интересуется он без особенного восторга. — Десять, — отвечаю. Сейчас Лерою шестнадцать, и он вдесятеро лучше приспособлен к этой жизни, чем Эрик. И все же он еще ребенок, а мой новый родич — взрослый человек, способный доставить мне столько проблем, сколько ни один мальчишка не придумает. — А живут у вас сколько? И когда считаются совершеннолетними? — любопытствует, не забывая при разговоре зорко поглядывать по сторонам и, если я правильно понимаю смысл этих взглядов, привычно запоминая дорогу. Автоматизм действий; вряд ли он подозревает, что я заведу его в лес и брошу. — Сто, сто двадцать лет, — пожимаю плечами. — Совершеннолетие наступает в двадцать четыре. — Кажется, мой родич занят сравнительным подсчетом: незаметно загибает пальцы и вполне явно раздумывает. — Если пересчитать, — подытоживает, — мне ближе к сорока. Может, я и не знаю, какого цвета накидка сочетается у вас с парадными палочками за обедом, но в остальном я довольно... умственно полноценен. Хищников не дразню. Ты — исключение. Я едва не сбиваюсь с шага, приятно пораженный неожиданным комплиментом. Радость просто неприлично велика. — Я польщен, — признаюсь, стараясь говорить спокойно, и едва удерживаюсь, чтобы не подхватить спутника под локоть. — Осторожно, тут что-то вроде рва. Неглубокая низина, служащая условной границей между обжитой территорией и начинающимся пролеском, сплошь заросла кустарником. Я иду первым, не торопясь и невольно подстраховываясь на тот случай, если спутника придется ловить, но Эрик, хоть и придерживается за ветки, по тропинке спускается легким и мягким шагом. — Странно, — нарушает он молчание. — Я не знал, что в ваших садах бывают нетронутые места. Упорядоченность природы, достойная взыскательного взгляда, предназначена для моего городского сада. Здесь, в загородном поместье, кусочек дикости смотрится неопасно. Или для партизана-барраярца мой здешний дикий лес — ухоженный парк? Много лет назад было принято устраивать в загородных поместьях большие участки максимально естественного ландшафта — симуляцию нашей прародины, напоминание о том, что встретит нас за пределами родной планеты. Мода давно прошла, но первозданная дикость неровных почв, биологически примитивных зверей и сухого кустарника пережила столетия, не требуя, в отличие от цивилизованного сада, помощи и ухода. — Стоило бы все это привести в порядок, — подтверждаю, — но я не хочу. Здесь налево. Цель близка, но незаметна: лисы — признанные мастера маскировки, найти их логово тяжело; впрочем, у входа в нору на земле белеют мелкие косточки. Я подхожу и оставляю подношение под ближайшим кустом. — Игрушки для лисят, — кивком указав на мелкие остатки добычи. — Кажется, в семействе пополнение. Осторожность у лис в крови, и дожидаться, пока хозяин норы выглянет наружу и оприходует тушку, мы можем очень и очень долго. О чем я и сообщаю вполголоса. Эрик молча поворачивается, готовый идти обратно, и вежливым жестом пропускает меня вперед, и есть в этой тихой вежливости что-то настораживающее. Уж очень он мрачно разглядывает лисий дом, и я, кажется, понимаю. Уж не воспринимает ли он себя как дикое создание, прирученное высшим существом и вынужденное, несмотря на свою показную независимость, терпеть снисходительные подарки? Живущее милостью того, кто соглашается не объявлять ему войну и не сживать со света, хотя мог бы? Или просто завидует лисьей свободе? Барраярец упрямо поджимает губы, молчит и затем роняет: — Знаешь, мне не стоит так вестись на подарки. Следовательно, с догадкой я прав. Но неужели теперь любое внешнее обстоятельство Эрик будет воспринимать, как занозу, как крючок, впивающийся в мягкое? Болезненными рывками вынуждающий покидать родную стихию? Параллели неверны: от лис я не завишу, их настроение мне безразлично, и подарок им случился ненамеренно. И еще одно заставляет меня облегченно вздохнуть и резонно ответить, не сбавляя шага: — Но ведь я тебе ничего и не дарил. — Лисам тоже, — возражает он упрямо, прямо подтверждая предполагаемый ход мыслей, — только они сами могут выбирать, поиграть с твоим подношением или оставить, где лежит. — И ты пользуешься этим правом, — пожав плечами, констатирую, — чем же ты недоволен? Ну ладно, допустим на минутку, что я пытаюсь тебя привязать, используя проверенный метод дрессуры. Но ведь ты мне не поддаешься. — Я уже ем у тебя из рук и нахожу это занятие интересным, — угрюмо сообщает он. — Ты водишь меня гулять, поишь чаем, развлекаешь физическими упражнениями, лично делаешь массаж, и даже пообещал накормить сладостями. Честное слово, будь я юной леди, ты был бы просто обязан на мне жениться. Неловкий и почти злой смешок ясно показывает мне, как сильно Эрик недоволен своим поведением. Дико: он ведь действительно ведет себя безукоризненно. — Юная леди в твоем исполнении была бы устрашающе грозной. Судя по невольной улыбке, Эрик представляет себя... как это у них, барраярцев, принято? — в кринолине и с зонтиком. — И все же, — настаивает он, — я не хочу принимать от тебя денег, но охотно беру подарки. Некрасиво. Не дело для мужчины. — А, вот ты о чем. — И что ужасного в том, что я проявляю любезность к собственному гостю? Как сейчас — отвожу в сторону ветку и придерживаю, чтобы она не хлестнула идущего сзади. — У нас мужчины, как и женщины, имеют право получать подарки. Признаться, я не вижу в этом ничего непристойного. — Право имеют и у нас, — отмахивается Эрик. — Но на этот счет есть приличия. Подарок должен быть невысокой ценности безделушкой; если его преподносит не близкий человек, он обязан быть отдарен равным; и... его нельзя слишком сильно ждать. Мне не хочется быть лисой, которая сидит в норе, прислушивается к твоим шагам, облизывается — и почему-то считает одолжением, что унесет к себе птичку поиграть... Он снова смеется, несколько искусственно. Что за невозможный тип. — Правильно считает, кстати, — старательно объясняю. — Я ведь тоже считаю одолжением... ну хотя бы то, что не охочусь именно на эту семейку. Хотя охоту люблю. Не здесь, разумеется, в охотничьих угодьях. — Вот там грубая естественность пестуется с тщанием. — Кстати, не хочешь съездить? Правда, это уже зимой... Кажется, я только что сказал непростительно прямую глупость. Эрик, что удивительно, не мрачнеет, только задумывается. — Вот ты и сам произнес, в чем разница и почему мне так неуютно, — склонив голову, медленно произносит. — Думаешь, я доживу здесь до зимы? — Думаю, да, — честно отвечаю. Черт бы побрал эти денежные вопросы — в сочетании с моралью от них масса проблем. — Надеюсь, что да. — Твое желание мне потакать — оно ведь не только странно, оно еще и не вечно, — вздохнув, сообщает, обрывает с дерева прутик и идет дальше, счищая с него по листочку. — Ненавижу неуверенность. И слабость тоже. Как и я. К сожалению, сейчас слабы мы оба: он решимостью, я возможностью действий. — На самом деле, все это легко решить, — чуть замедляя шаг, предлагаю. — Если у тебя будет свой источник дохода, не зависящий от меня, это улучшит ситуацию? — Не знаю, — отвечает он задумчиво. — Наверное. Он хлещет концом прутика по голенищам и вслух размышляет на ходу: — Источник дохода, источник занятия... источник эмоций и новостей, в конце концов. Я на тебя непозволительно сильно завязан. А что, это можно заказать по почте наложенным платежом? "Смысл жизни, одна штука, и близких людей, три штуки согласно списку"? И еще наследство от почившего дядюшки, чтобы уж наверняка? Хуже всего, что мне проще сейчас плыть по течению... И будь спокоен, думаю я, утонуть у тебя не получится, я не позволю, насколько хватит сил. Не из-за клятвы, что удивительно; потому лишь, что ты только кажешься себе сломанным, а на деле — как упруго согнувшаяся под снегом ветка. — Так и плыви, — мягко предлагаю. Увлекшись разговором, едва не украшаю прическу сухим образчиком флоры с ближайшей ветки, вытряхиваю лист из волос и продолжаю. — Просто знай, что однажды это плаванье закончится. Ты проснешься и почувствуешь, что способен переделать эту жизнь под себя. Я этого побаиваюсь, но так мне же будет лучше: знать, что ты общаешься со мною не потому, что от меня зависишь, а потому, что тебе самому этого хочется. Пауза. — Чем собираешься заняться сегодня? — утомившись от долгой речи, спрашиваю наконец. Он бросает замученную веточку и разводит руками. — Не знаю еще. Нет у меня особых планов, а прелесть сельской глуши хороша в дозах не более суточной. Невольно усмехаюсь. Эрик ничуть не похож на лощеного столичного жителя, десять лет войны в лесах — не шутка, но если он здесь заскучает, то грош мне цена как гостеприимному хозяину. Чем же он привык развлекаться на войне? Спиртное из списка следует исключить сразу; грубые игры простонародья, привычные всякому военному, остались в прошлом; кататься верхом ему сейчас еще нельзя, а вот... Да, это, пожалуй, вариант. — Можем пофехтовать немного, не особенно увлекаясь, — предлагаю небрежно. Эрик вроде уже достаточно оправился для дозированной физической нагрузки. Вон как бодро вышагивает. Глаза у него непроизвольно вспыхивают, и, значит, я угадал. Впрочем, плечами он пожимает с показным равнодушием: — Можно. Заодно выясню, что у вас принят за стиль. — Он незаметно для себя прибавляет шаг и договаривает с искренним удивлением. — Дома я был уверен, что цетагандийцы не знают, за какой конец меч держать. Я думал то же самое про барраярцев, если вместо меча в эту фразу подставить вилку. Простительное заблуждение для обоих. Поэтому объясняю, точнее, отделываюсь общей фразой: — Кто умеет, кто не очень... зависит от человека, от семьи... Гемы — военная каста, это накладывает свой отпечаток на предпочтения в оружии: интерес к архаике былых войн и традициям, почтение к холодной стали и чести поединка один на один. В этом смысле личные пристрастия давно превратились в общественную гордость. Конечно, нам нет необходимости браться за клинок в настоящем бою, но умение им владеть дисциплинирует и тело, и душу, приучает следить за своим языком, как показал пример злополучного Бонэ. — Дуэль у вас на двух клинках? Или на одном? — интересуется Эрик деловито, войдя в дом и сбрасывая теплую куртку. Я все никак не могу представить его в том, что привык считать приличной одеждой, но военизированный стиль, не слишком эстетичный, странным образом ему идет. — Я покажу тебе дуэльные саи, — обещаю. — Но в зале ими я не ограничиваюсь. К чему ты привык? Хмыкает, на мгновение оценив все варианты. — Смотря по обстановке. Два клинка — это в основном традиция; в обычной жизни к ним прибегают редко. — Выберешь в оружейной, что тебе придется по душе. — Моя здешняя коллекция, конечно, поменьше, чем в городском доме, но все же достаточно обширна. — Пойдем, раз тебе так не терпится. В тренировочном зале, осмотрев и чуть не обнюхав стойку с оружием, Эрик выбирает обычный прямой меч: прямой плоский клинок не обладает тонкостью и гибкостью рапиры, и весит, не в пример легким саям, изрядно, но Эрика, прикинувшего на руке длину и балансировку, он устраивает. Я вынимаю из стойки тренировочный клинок, делаю пару взмахов, разгоняя кровь. Эрик меряет меня внимательным взглядом — если я в нем не ошибаюсь, то в его голове сейчас так и должны мелькать цифры: длина клинка, расположение режущей кромки, рост. Он оглядывается — что еще? — останавливается взглядом на сброшенной куртке, подбирает ее с пола и прикрывает левую руку, намотав на локоть, совершенно автоматическим жестом. У меня есть нормальные защитки, безусловно, но пусть пробует так, как ему удобнее. — Давай не спеша? — приглашаю, усмехаясь демонстративно, и начинаю неспешно кружить, сужая радиус и делая пробные, медленные — как раз чтоб отбил — выпады. Эрик сперва почти замирает — движется только кисть и кончик клинка, — потом совершенно внезапно... прыгает? делает шаг? просто подается мне навстречу, сокращая дистанцию до минимума резким рубящим ударом, неожиданно сильным, но по всем правилам остановленным при касании. Отлично. — Хочешь побыстрей? — интересуюсь я для проформы. Конечно, хочет. Провоцируя, отвожу клинок, чуть открываясь, и приглашаю: — Прошу. Честное слово, происходящее любопытно и удивительно. Агрессивная манера атаки, резкие выпады, взвинченный темп уколов. Я собирался всего лишь увидеть его стиль — а вместо этого увлекся. Эрик даже ухитрился поначалу сбить меня с толку внезапными и незнакомыми изворотами, но ритм, ему присущий, оказался почти таким же, как и у меня, так что изучение быстро превратилось в удовольствие. И посмотреть на него приятно: увлечен, глаза горят, лицо раскраснелось, зубы азартно стиснуты и оскалены — эстетического очарования немного, но азарт компенсирует гримасу. К сожалению, все хорошее рано или поздно кончается. В своем увлечении я в первую секунду только удивляюсь простой, почти детской ошибке, которую он допускает; одну, потом другую, потом вовсе неловкий шаг назад, так что он чуть не подворачивает ногу... словно внезапно иссякла батарея. И я, наконец, догадываюсь среагировать, опустив клинок. — Достаточно на сегодня, — констатирую. Парень в состоянии продержаться еще несколько минут, понукаемый упрямством, но кому нужны бессмысленные жертвы? Будет еще случай попробовать свои силы. — Что, уже надоело? — с раздраженной обидой интересуется он, неловко переступая по гладкому полу. Опирается рукой на стену, и я первым замечаю, что пальцы у него подрагивают, как от предельной усталости. Не требуется слов, достаточно лишь подождать, пока до него самого дойдет, что он исчерпал свои, невеликие сейчас, силы. Судя по упрямому и растерянному выражению лица, Эрик все прекрасно понимает, но лишь качает головой. — Я не просил делать мне скидок. — Завтра продолжим. А на сегодня хватит, — решительно сообщаю, ставя клинок в оружейную стойку, и лишь сказав, ловлю себя на интонациях совершенно отцовских — все, мол, в постель и спать пора. Они хороши в разговоре с моим младшим, Шинджи, но если это покровительственное отношение почувствует Эрик — я не поручусь за результат. Разумеется, он чувствует, и мрачнеет на глазах — словно предчувствие грозы опустилось на лицо тенью. Клинок с резким стуком уходит обратно в стойку, а Эрик, угрюмо и явно не рассчитывая на положительный ответ, спрашивает, остался ли у меня интерес на завтра. — Тебе нужен партнер, — усмехаясь скептически и невесело, продолжает он, не дав мне возможности ответить, — равный по силам. Таких ляпов я лет с двенадцати не делал. Постановка корпуса ни к черту, кисть выворачивается — смех, и только. — Это нормально, — констатирую, кивнув. — После такого перерыва и после болезни тебе необходимо восстановиться. Сколько ты не занимался? Эрик задумывается, загибает пальцы. — Пять... нет, шесть месяцев. Думаешь, за полгода можно потерять то, чему учился двадцать лет? Охо-хо, тогда на лошадь я просто сесть не рискну... — Даже разлитую воду можно собрать, что уж говорить о навыках, — пожимаю я плечами со всей возможной небрежностью. Пусть поменьше нервничает парень, это только на пользу. — И скорость у тебя вполне приличная, не вижу повода для расстройства. А лошадь для начала возьмешь смирную, без норова. Я не льщу и не обманываю ни словом, но, по-моему, Эрик в это не верит. Фыркает обиженно — не на меня, на себя. — Если я и верхом ездить не в силах, значит, точно калека. Смирную, сказал тоже... А ножи ты мне к обеду будешь подавать затупленные, да? Как это похоже на самое начало… отношений. Если они есть, эти отношения, и если родич воспринимает меня не только как официального надзирателя. Я-то испытываю интерес, в чем себе давно признался, а на его счет не могу быть уверен. — И парадную рубашку с длинными рукавами за спиной. Мы это уже проходили, нет? — рассмеявшись, распахиваю дверь. Это уже традиция, пропускать его первым. Медленно ступая, что после боя вполне естественно, Эрик вдруг произносит — тоже медленно, задумчиво, точно отвечая на незаданный вопрос: — Мужчина должен в совершенстве делать три вещи. Ездить верхом, драться и заниматься любовью. Когда ты в чем-то дефектен, ощущение отвратительное. Он пытается объясниться? Рассказать мне, каково ему сейчас? Боги-хранители, да он и вправду ест у меня с ладони… и я этому факту безмерно рад. Нет, мой интерес взаимен, сквозь меня парень не смотрит. — Мужчина, — пряча радостное смущение под прописной истиной, — должен в совершенстве уметь думать. Все остальное дело наживное. Больше будешь тренироваться — раньше наберешь. Так что относительно завтрашней тренировки я не шутил. Ну пойми меня, ты, упрямое создание. Не стыдно быть слабым передо мной, если ты слаб из-за меня. Эрик, умывающийся у раковины, не отвечает, но щеки у него горят, словно только что с мороза. Холодная вода или стыд за слабость тому причиной, не поймешь — может, и просто резкая усталость, внезапно превращающая мышцы в обмякший кисель. Он даже полотенце на крючок с первого раза повесить не смог, уронил, чертыхнулся. — Скажи, — вдруг произносит он, — ты по здешним меркам как владеешь клинком? Только честно. Необходимость дать честный ответ на этот вопрос досадна, но что поделаешь. Врать в таких вопросах более чем грешно: глупо и опасно, все равно не скроешь. — Это тройка с плюсом по пятибалльной шкале. Иногда — четверка. Словом, есть куда расти. Как ни удивительно, смущается он, а не я. — Я о другом, — поправляется. — Сколько народу из прочих гемов побьет тебя и скольких побьешь ты. А сколько вообще в руках только плазмотрон и держали. Вопрос заставляет задуматься. Раньше я не пытался вести подобной статистики, традиционно ограничиваясь боями в зале со знакомыми мне партнерами: положение Старшего и приличествующая этому титулу выдержка позволяли мне не ввязываться в настоящие поединки без крайней необходимости. Воистину, Эрик перевернул мою жизнь самим своим появлением — иначе не объяснить дуэль с Бонэ... — Видишь ли, — начинаю объяснение издалека, — у нас холодное оружие — это скорее ритуал, иногда — увлечение, но всерьез фехтуют немногие, в числе которых и я. Так что я не могу назвать тебе точное число. Мой учитель меня побьет, безусловно. Я, скорее всего, справлюсь с большинством известных фехтовальщиков столицы, примерно равных мне по возрасту и опыту. Остальное решает бой. — То есть твои шансы выйти победителем из схватки со случайным противником из своего круга?.. — задумывается Эрик, и тут же добавляет. — Не считая детей, стариков, больных и пьяных. Семьдесят-восемьдесят на сто? Как цепко он ухватывает суть. И как быстро переводит разговор от теоретических выкладок к практическим результатам. — С тем типом — не помню фамилии, ну, который что-то такое про меня говорил, — ты дрался именно на мечах? Воспоминание не делает мне чести и заставляет поморщиться. — На саях. Ты их заметил, наверное. На стене, узкие парные кинжалы, с вилообразным лезвием. Но это, повторюсь, ритуал. До мастера клинка младшему Бонэ далеко. — А запись у тебя есть? — любопытствует Эрик неожиданно, но, неверно истолковав мою удивленную паузу, поправляется: — Или не мое дело? Разумеется, парню интересно. Слишком мало вещей в его нынешней жизни сопряжено с жизнью прежней — и при этом является не болезненным напоминанием, а просто увлечением. Наверняка фехтование — одно из них. Чтобы преуспеть в благом деле адаптации барраярца к Цетаганде, нужно не спешить и то и дело подкидывать ему крошечные намеки на схожесть наших миров. — Есть, конечно. Идем. Пока комм-пульт в моем кабинете сам выбирает заказанный диск из хранилища, я присаживаюсь прямо на подоконник с чашкой кофе в одной руке и пультом — в другой, а Эрик придвигает себе кресло. — У вас вообще есть привычка записывать подобные вещи или этот случай чем-то отличился? — уточняет он. — Привычка, — признаюсь честно. — Хотя я не очень понимаю ее смысла. В назидание потомкам, вероятно. Или для развлечения родственников-барраярцев. Нажимаю на кнопку, запись начинает прокручиваться. Я смотрю не на изображение над видеопластиной — на Эрика. Он глядит, прищурясь, что-то хмыкает, пару раз просит поставить видео на паузу. Предложенных мною комментариев не потребовалось, опытному глазу и так все ясно, по крайней мере Эрик достаточно уверенно подытоживает, когда запись заканчивается: — Понятно. Да, забавная у вас техника. Это все комментарии? Я не успеваю еще перевести дыхания, как барраярец все же добавляет, отведя взгляд от финального стоп-кадра: — Если я спрошу, что именно он тебе сказал, ты смолчишь? — Тебе хочется слушать эту грязь? — невольно морщусь. Мало было парню проблем, так он решил себе еще добавить поводов для скверных размышлений? — Я не отказываю, просто... — Если я не услышу, в чем там было дело, я воображу себе что-то похуже, — резонно возражает Эрик. — Уж на ругательства у меня фантазия богатая. И не только фантазия. Значение некоторых эпитетов, допускаемых моим новым родственником в речь, понятно мне только приблизительно, а грамматические конструкции, их породившие, церемониально сложны. Так что придется отвечать и быть точным в формулировках. — Мне было сказано, — сухо цитирую: — "Иллуми, ваша семья так заботится о низших расах, что впору предположить оригинальное увлечение. Ваш дикий родственник быстро сошелся с вашим братом... а потом и с вами, не так ли?" Ну и что-то, что тебе недолго осталось быть вдовцом Хисоки; я был уже настолько рассержен, что дословно не запомнил. — Отголоски пережитого тогда гнева заставляют меня хмуриться даже сейчас. Удивительно, но Эрик улыбается, кривовато, но не яростно. — Он имел в виду, что ты со мною спишь, и всего-то? Всего-то?! Я так ошарашен отсутствием его гнева, что только киваю, и Эрик тут же пытается объяснить свою позицию: — Ладно бы я разозлился, но ты чего? — И тут его осеняет, и улыбка сходит с лица: — Или у вас связь с инопланетниками идет за особое извращение? Вроде как не с людьми? Придумал же, параноик! Впрочем, я и сам не лучше. — Нет, — опровергаю я быстро. — Это был намек, что ты попытался меня обольстить, ловко устроиться за счет семьи и тянуть из нее соки. Если ты понимаешь, о чем я. — Конечно, понимает. От этого все наши финансовые проблемы, или, точнее, проблемы с финансами, положенными ему по закону и справедливости — его совесть не дает их принять. Ничего, способ обеспечить его деньгами я придумаю... — Соответственно, и я счел себя оскорбленным. — Оскорбительно быть обманутым низшей расой? — хмыкает он, и меня снова окатывает иррациональной злостью. Он ведь низший, действительно — но я уже не могу воспринимать этот факт как должно, и злюсь от упоминания кажущейся низости Эрика, как злился бы, увидев нечто достойное, брошенное в грязь. — Недостойно быть обманутым шлюхой, — отрезаю, чувствуя, что вступаю на опасную почву. — Которой ты не являешься. Не надо было затрагивать скользких вопросов. Тихо, с тщательно скрываемой досадой, он тут же поправляет: — Я ведь вправду с ним... — прикусывает губу и продолжает, — не важно, чем платить. Я согласился, чтобы мне заплатили моей шкурой. Это не деньги, но тоже... мало хорошего. В конце концов, я офицер и мужчина, а не беззащитная девица. Значит, выбирал сам и сам виновен. Тема ему мучительна, как ноющий от давней боли зуб и, как тот же зуб, не дает покоя, вынуждая трогать ее вновь и вновь. Навязчивость боли иногда затягивает, а ведь он сам пару дней назад просил меня о ней не вспоминать — сколько же раз он обещал себе не поднимать эту тему даже и в мыслях? — Слушай, хватит об этом, а? — прошу. Хватит с него самоедства. — Или тебе нужно все это выплеснуть, наконец, как грязную воду из чашки? — Тебе неприятно об этом говорить, я вижу, — произносит Эрик мягко и отстраненно, замыкаясь на глазах, точно ключик повернули. — Извини. Замнем для ясности. — Как хочешь, — вздыхаю. Сейчас мой гордец наверняка посчитает, что я посоветовал ему заткнуться, поэтому приходится добавить: — Я рад был бы дать тебе выговориться, но... не консервным же ножом вскрывать твое забрало? Эрик невольно фыркает от смеха, представив картину, но добавляет серьезно: — Да нет, не надо. Нет смысла жаловаться: чувствуешь себя все равно дураком, а толку чуть. Не солдатское это дело. — У вас солдат — это на всю жизнь? — неожиданно интересуюсь. Какое мне за дело до того, что там принято у агрессивных варваров на дальней планете? — Если кадровый, то на ее большую часть. А форы вообще воинская каста. — Тяжело, — констатирую. — Но все-таки не безнадежно. Послушай, тебя будет очень раздражать, если я начну задавать вопросы вроде того, как звали твою матушку и на каком дереве был твой детский домик? Дальше разговор переходит на необязательные мелочи и детские воспоминания — было же хоть какое-то детство у этого хмурого вояки? — и я с удовольствием рассказываю ему, что такое детский домик, как устроены окультуренные парки и почему у нас не принято наказывать своих детей за ссадины и испачканную одежду. К моему облегчению, Эрик подхватывает разговор, и с минного поля, ежесекундно грозящего взрывом, мы сходим довольно быстро. Беседа, даже лишившись драматической подкладки, остается интересной, явная взаимная симпатия греет душу, и остается только удивляться тому, как глубоко и прочно барраярская рука взяла меня за сердце. Я уже почти свыкся с неустанным беспокойством сердца, ставшим моим тихим спутником, но только сейчас оно стало касаться не Эрика, но меня самого. Мне он нравится, даже, пожалуй, чрезмерно — а может ли случиться так, что и я ему тоже? Вопрос пугает обоими ответами. Если нет… что же, я не юноша, клянущийся умереть в случае любовной неудачи. Сейчас Эрик нетипично открыт, и я не могу понять, что это — наивность доверия или готовность шагнуть навстречу. Или он, как и я, воспринимает разницу между нами как преодолимую и понемногу привыкает не только к моему обществу и вниманию, но и к расширяющимся перспективам отношений? Если да — то впереди у меня как минимум несколько восхитительных мгновений. Я солгу, если скажу, что не понимаю, как сильно меня влечет к этому странному созданию. Но есть и аспект исключительно неприятный. Недолгий красивый роман, бередящий душу в первую очередь своей нестандартностью, может обернуться для парня куда большими и худшими последствиями. Учитывая без того гигантский долг моей семьи, смогу ли я взять на плечи еще и эту ношу? "Трусость или благоразумие?" — думаю я, прогуливаясь по дорожкам сада, пока медики производят очередные лечебные процедуры над человеком, занявшим мои мысли больше, чем должно. Что, если я, сделав над собой усилие, остановлю зарождающееся влечение? Чего я тем самым лишу Эрика и себя самого?