Победивший платит

Шутить — так всерьез, без халтуры. Хорошая шутка требует не только доли правды, но и серьезной технической подготовки. Передо мной ложится лист плотной дорогой бумаги с матовыми мраморными прожилками и ставится письменный прибор. Я должен составить ответную записку Рау, и диктовать положенные слова Иллуми решительно отказывается. — Хватит и того, — ворчит он, — что я не только разрешаю своему любовнику писать письмо потенциальному сопернику, но и даю советы по художественному оформлению этого бесстыдства. Воистину новый опыт. Ворчание это нарочито, и мы оба это понимаем. Такая показная ревность — скорее как фигура танца, исполняемая им из уважения к моим барраярским традициям. Куда менее искренняя, чем намерение присесть на ручку кресла и приобнять меня, заглядывая из-за плеча. Пожевав в творческих муках кончик ручки, я, наконец, вывожу размашисто: "Иллуми свидетель — вы меня изрядно насмешили. Эрик Форберг". Оборачиваюсь и гляжу вопросительно: — Так пойдет? — Пойдет, — пробежав глазами текст, одобряет Иллуми. — Хорошо, что ты подписался. Не то с Рау сталось бы задуматься, от кого письмо. — Неужели многоумный майор может решить, что это ты подбиваешь к нему клинья? — фыркаю, воочию вообразив себе эту картину. — Этот может все, что угодно. Представляю себе его ужас в таком случае, — саркастически комментирует Иллуми. — Решил приударить за очаровательным Эриком, а получил мрачного старшего. — Он тебя и так получил, — резонно возражаю. — В комплекте. И пусть только посмеет выказать недовольство. — Да, ровно вдвое больше, чем ему бы хотелось, — ехидствует Иллуми, но не слишком едко. Ага. Нас двое, этот факт уже ничем не изменить. — Признаюсь, я испытываю некоторую неловкость, издеваясь над юнцом за влечение, в котором и сам грешен. Но он сам виноват. Теперь давай букет. Обсуждение затягивается. Кактус был отвергнут еще вчера, репейник сегодня постигла та же участь — а жаль, по-моему. Перебрав половину ботанического атласа, Иллуми останавливается на камнеломке и хризантемах — "скромность и верность традициям", добавляет он, глядя на меня строгим взглядом Старшего, который учит достойному поведению юнца. — И в букет нужно будет добавить намек на встречу. Сколько ты хочешь потратить на выдержку кавалера до нужной кондиции, дня два? — Не более того. Загадывать на неделю вперед у нас сейчас не получится. — Единственный осторожный намек на истинное положение дел, который я согласен позволить себе этим смешливым утром. — Послезавтра вечером подойдет? Иллуми кивает. — Значит, вложить лепесток темной розы и дважды обернуть букет серебряной нитью. Рау сразу поймет, что я, семейный тиран, разрешил тебе потратить вечер на собственного ухажера. — Я уж допишу по-простому: "Заходите на чашку чая послезавтра и объясните, с чего это вас угораздило". — Ничего не имею против. Можешь считать это официальным разрешением. — На открытие сезона охоты. Бедный Рау. Невинная жертва. — Невинная? — возмущенно всплескивает руками Иллуми. — Хороша невинность, соблазнять тебя практически у меня под носом! Я жажду мести. Я тоже не против проучить одного самоуверенного цета. — Нужно показать местному обществу, что дикий барраярец — неудачная мишень для розыгрышей и вполне может пошутить в ответ. Чертовски забавно будет глянуть на лицо майора после финального громкого "нет". — Только учти, — улыбается Иллуми, — отказ из моих уст он воспримет лишь как пряное дополнение к твоему возможному согласию. Рау высокого о себе мнения и не очень-то сообразителен. Я тебе не рассказывал, как он подбирал лошадь под цвета материнского клана? Представляешь себе жеребца в шафранно-пурпурных полосах? — Ой. — Я представляю себе сумасшедшую раскрашенную зебру и невольно вздрагиваю. — И что, подобрал? — Его тетка вывела такого, специально для мальчика. Вид был сногсшибательный, в прямом смысле слова. Боевые офицеры сглатывали от ужаса, пока до парня не дошло, что, наверное, что-то здесь не так. Я начинаю малоприлично ржать, как тот жеребец. Отсмеявшись, решаю: — Тем забавнее с ним таким будет пообщаться. Ты не против? Или предпочел бы отказать? Иллуми мягко проводит ладонью по моему запястью и переплетает пальцы. — Видишь ли... отказать или разрешить хоть сейчас — не проблема. И отказать вежливо, не сделав неудачливого воздыхателя недругом — несложно. Но... по-моему, тебе интересно с ним общаться? Не в любовном, упасите боги, но в обычном смысле? — Ну... в общем, да. Во-первых, он относится к Барраяру без обычного вашего высокомерия и любопытствует. А во-вторых, мне самому интересно и поучительно оценить собственную реакцию на человека, который воевал со мной по разные стороны фронта. — Вот-вот, — наставительно подтверждает Иллуми. — И поскольку он небезнадежен, то мне не хочется отказывать ему от дома. Он — один из немногих цетагандийцев, чье общество не заставляет тебя ни зевать, ни переходить в боевую позицию, так зачем лишать тебя этого удовольствия? Опасным он мне не кажется. То есть, — быстро добавляет он, — я не жду от него, например, попытки похитить тебя из романтических соображений, если он вообразит, что дело лишь в самодурстве Старшего, а предмет его увлечения намекает на согласие. Запреты — источник искушений, а запрет, данный Старшим семьи — еще и повод развязать маленький симпатичный передел власти и влияния. Хотя этот-то красавец вряд ли мыслит подобным образом. Я пожимаю плечами: — Рау воевал у нас и даже живой остался, значит, он не совсем идиот. На черта ему заложник, который перережет похитителю горло, стоит его выпутать из ковра? Он должен понимать, что попытка оторвать меня от тебя силой чревата фатальными последствиями, а добровольно я тебя ни на кого не променяю. Объятия делаются крепче. — Слушаю и сам не верю. Скажи на милость, что это ты так... привязался? — Иллуми вздыхает тоскливо и сладко. Можно отшутиться или ответить чем-то бессмысленным и ласковым, но мне вдруг кажется, что вопрос этот задан всерьез... или должен быть задан. — Есть одна хитрая гипотеза, — осторожно начинаю. — Ну-ка? — заинтересованно переспрашивает Иллуми, отстраняясь на расстояние вытянутой руки и глядя мне в глаза. — Просветишь? — Конечно. Мне нужно быть кому-нибудь по-настоящему верным, понимаешь? Я к этому привык, и... это в нашем характере. — Делаю паузу, ища в лице моего любовника малейшие признаки неприятия, отрицания, злости. Продолжать? — Странно для фора быть верным цетагандийцу, но еще более дико и неправильно — быть верным только самому себе и своим желаниям. Ради этого жить смысла нет. Понимаешь, о чем я? Иллуми встает со своего насеста-подлокотника, придвигает собственное кресло, садится напротив. — Что неправильного в том, чтобы быть верным себе и своим желаниям? — удивленно, но без раздражения спрашивает он. — С другим приоритетом ценностей в войну не выжить, — я пожимаю плечами и усмехаюсь. Усмешка предназначена скорее мне самому и той горячности, с которой я сейчас отстаиваю вещи, отныне для меня абстрактные. — Считай это моим очередным пунктиком. Моим единственным способом прийти в себя после всего, что стряслось. Жить снова для кого-то, а не для себя самого. — Ты совсем не умеешь жить для себя, — с сожалением понимает он. — Что, если то, ради чего ты живешь, исчезнет с горизонта? Спасибо, не надо. Уже пробовал. — Не знаю. А куда это ты собрался, скажи на милость? — Да не собрался я, — качает он головой и молчит какое-то время, рассеянно трогая пальцем динамическую скульптурку на столе. Два металлических шарика, вроде бы ничем не связанных и описывающих друг вокруг друга сложные траектории. Как мы с Иллуми. — Это был риторический вопрос, призванный продемонстрировать шаткость твоей философии. Хотя моя ненамного устойчивей. — Всем мы не идеальны, — развожу руками. — Оправдаюсь только тем, что эта философия и не предполагает выживание отдельного человека. Зато здорово способствует выживанию нации. Теперь я сам по себе, но... этого из меня не вытравишь. — Иногда ты кажешься таким уязвимым, — тихо признается Иллуми. — Ладно, ты — это ты, и принципы у тебя куда лучше и достойней, чем, скажем, у того же Фирна. Ты же не виноват, что вас так воспитывают. Не время сейчас спорить о вине и войне. Да, цеты принесли на нашу землю двадцать лет сражений, то затухающих, то вспыхивающих в полную кровавую силу... но до их появления у нас были гражданские баталии, война Дорки за объединение Барраяра, графские междоусобицы... Наша история никогда не была благостной и тихой, а форам всегда находилось место на самом острие войн. — Жизнь у нас всегда была суровее вашей, — соглашаюсь. И неожиданно добавляю: — Черт. Смешно мне сейчас говорить "мы", не находишь? Привычка. — Не худшая, — спокойно комментирует мой гем-лорд. — Ты ведь по-прежнему принадлежишь Барраяру. Если бы. Барраяру я больше не нужен, и отсеченная часть моего "я" болит, как несуществующая рука после ампутации, стоит о ней вспомнить. — Тебе я принадлежу, — говорю я решительно. — А эти две вещи мало сочетаются. Помнишь, с чего мы начали этот разговор? Что я перенес на тебя привычную верность. Терпи теперь. — Оно, пожалуй, к лучшему, — Иллуми кивает и берет мои ладони в свои. — Вдруг небеса взяли бы и исполнили твое былое и очень жгучее желание от меня избавиться? То, чего хочешь слишком сильно, обычно исполняется... так или иначе. Боюсь, в этом случае именно "иначе". — А ну, хватит пророчествовать, — командую, грозно нахмурившись. — Тебе не идет. И вообще, я тогда не знал... — Действительно, как это ты не догадался, что предназначен мне судьбой? — фыркает Иллуми. Лицо его сейчас близко-близко, и во взгляде горит веселье, смешанное с желанием как раз в той в дозе, которая валит наповал. — Ну а раз предназначен, так и волноваться не стоит. Я уж тебя точно никуда не отпущу. * * * Насчет "никуда не отпущу" я явно погорячился. Количество обязанностей, лежащих на плечах Старшего рода, даже в спокойные времена достаточно велико, сейчас же, раздираемый заботами о раненом сыне, обвиненном любовнике и скомпрометированном семейном имени, Иллуми не может больше безвылазно сидеть дома и развлекать меня своим обществом. Он собирается уезжать — "надолго, возможно, до ночи", предупреждает сразу — и его терпеливое получасовое общение с парикмахером окончательно убеждает меня в крайней серьезности происходящего. Без Иллуми дом делается пустыми и слегка враждебным. Я помню и о полицейском наряде в комнате у выхода, и о слугах, бросающих в мою сторону косые взгляды, и о неестественной тишине в том крыле дома, что обычно отведено под гостевые покои прочих Эйри. Ничего. Эти дни надо просто пережить, как лихорадку, и потом все войдет в свою колею. Хватит попустительствовать лени и дурному настроению, а лучше всего они выгоняются физическими упражнениями. Спортзал в подвале, окон там нет, и вряд ли полиция может рассматривать визит туда как поиск способов для побега. Конечно, бдеть они не перестают, рожи у них деловитые, и допрос, почему я хожу по дому без конвоя моего Старшего, вполне придирчив — приходится объяснять, что Иллуми Эйри уехал, — а ворчливое "мы вечером сменяемся, не хотелось бы ловить тебя по округе, вместо того, чтобы ехать домой" несет намек на угрозу. Но все же, охлопав меня по бокам и не найдя под тонкой футболкой полного арсенала военного времени, меня пропускают в гимнастический зал. Вымотавшись до приятной дрожи в мышцах и полного отсутствия мыслей в голове, я возвращаюсь в комнаты и заваливаюсь немного поспать. Поверхностная пленочка дремоты не переходит в настоящий сон, но и реальность отодвигается куда-то подальше. Поэтому резкий стук в дверь волею психики оказывается где-то на периферии сна; его можно было бы игнорировать, чем я и занимаюсь несколько секунд, прежде чем понимаю, что настойчивость слуги должна иметь свои причины. — В чем дело? -раздраженно рявкаю, приоткрыв дверь. Полицейских у моего порога втрое больше, чем обычно. И старший из новеньких нетерпеливо похлопывает себя по ладони закатанным в пластик листом. — Форберг, какого черта не открываешь? Ознакомься. Ордер на временное задержание для допроса. По пищеводу точно скатывается ледяная крошка. Но нет, высказывать какие-то эмоции в присутствии парней в мундирах — неудачная идея. — Лорд Эйри внес за меня залог, — говорю спокойно и достаточно громко. Участившийся пульс, слава богу, никому не виден. — Он утратил силу? — А тебя и не арестовывают, — холодно информирует меня полицейский, — а всего лишь намерены снять показания. Будешь сопротивляться — запишем отказ от дачи показаний и изменим меру пресечения. Тебе это надо? Что мне надо, так это сообщить эту радостную новость Иллуми, причем как можно скорей. — Нет, не отказываюсь. Но вам придется подождать за дверью, прежде чем я приведу себя в порядок и буду готов ехать. — Пятнадцать минут, — конвойный смотрит на часы, — поторопись. И не вздумай брать с собою что-либо запрещенное. Все равно обыщем. Четверть часа — более чем достаточно, чтобы одеться: костюм — пригодный для пребывания в не слишком комфортабельных условиях, но не представляющий меня скверно одетым дикарем; комм на руку, расческу и платок в карман; каплю духов за ухо — я быстро учусь принятым здесь правилам... А вот для важного звонка этих минут катастрофически мало. Секунды растягиваются, и знакомый голос из комма оказывается всего лишь издевкой автоответчика. Без паники: Иллуми говорил, что сегодняшний визит крайне важен и официален, логично ожидать, что он выключит комм. Ладно, пусть не он, но стряпчий хотя бы должен оказаться на месте? Получив от мэтра Дерреса заверение, что через полчаса он будет ждать меня в участке, я отсчитываю последние секунды и выхожу. Ощущение, словно я ступаю по непрочному льду, подстегивает выплеском адреналина. И хорошо. Мне сейчас понадобится боевое настроение, ледяная ярость и абсолютное равнодушие ко всему прочему. Я покидаю дом вместе с полицией под сочувственным взглядом Кайрела, держась спокойно, стараясь блюсти дистанцию между мною и конвоем. И обуздывая собственную подозрительность. Убивать меня никто не намеревается, так ведь? Да, предстоящий цетский допрос у меня теплых чувств и приятных ассоциаций не вызывает. Но и паники тоже. Меня не будут ни пытать, ни угрожать расстрелом; и воинская присяга на сей раз не требует от меня молчания. Ситуация примитивна в своей простоте: будь спокоен и говори правду. Не обязательно всю. Хотя червячок сомнения грызет меня по-прежнему. Несколько дней назад Лерой Эйри указал на меня как на несостоявшегося убийцу; это невозможно, но это так. Не окажусь ли я сегодня на очной ставке с каким-нибудь тихим человечком, который с уверенностью подтвердит, глядя мне в глаза: да, он это, душегуб, живодер барраярский, ребенка резал? Неприятная, хоть и возможная, перспектива. Первые же слова следователя, произнесенные в присутствии моего адвоката, неожиданностью не оказываются. "В связи с вновь открывшимися обстоятельствами дела о ранении Лероя Эйри и показаниями потерпевшего... предъявить Эрику Форбергу д'Эйри обвинение в покушении на умышленное убийство..." — Ситуация для меня выглядит следующим образом, — сообщает следователь невозмутимо. — У вас, Форберг, была возможность и был мотив. Свидетели вашего разговора с Лероем Эйри утверждают, что на его претензии вы не сумели найти ответа. Свойственная вашему народу мстительность толкнула вас на нападение. — Он чуть не гипнотизирует меня взглядом. — Вы ткнули его ножом, потому что другого аргумента не нашлось, так ведь? Я прекрасно понимаю, что полицейский хочет вывести меня из себя и что в его логике присутствует немалая прореха. — Не тыкал я его. Ничем. Ни ножом, ни деревянной шпилькой для канапе. Лерой Эйри злился на меня, а не я на него, и если у кого-то из двоих были основания для мести, то тоже у него. — О юном Эйри говорят многое, но никто еще не называл его вспыльчивым, — усмехается полицейский чин. — Юноша, наследующий и украшающий род, серьезен и вдумчив, идеальный сын — если он принялся вас упрекать, значит, не без оснований. И теперешний Старший рано или поздно должен был в этом убедиться, несмотря на свое... увлечение. Вы напали на того, чья правота угрожала вашему положению? — О моем Старшем говорят многое, но никто не посмел назвать его пристрастным, — парирую тон в тон. — Я верю объективности его суждения. И я не нападал на мальчишку. Ни с оружием, и с голыми руками. Сидящий рядом стряпчий молча кивает. Значит, пока я не перешел границы осторожности. — Поведение Старшего Эйри нетипично, в этом я согласен с его сыном. Не важно, как вам удалось на него повлиять, но его снисходительность к вам меня не убеждает. А иных доказательств вашей невиновности нет. На вас показала сама жертва. Следователь доверительно чуть подается в мою сторону. — То, что барраярцы упрямы в заблуждениях, знает каждый, кто видел их хоть раз. Но вы зря не желаете помогать следствию и вспоминать подробности, могущие вас спасти. Вам самому было бы проще, сознайся вы честно, что все произошло во внезапном приступе аффекта, естественном для варвара, и что вы раскаялись в своей несдержанности. Неужели я выгляжу дураком, готовым преподнести ему признание на блюдечке с золотой каемочкой? А Иллуми — жертвой порчи или любовного напитка?! Ни того, ни другого, как известно, не существует. — Я не нападал на мальчика ни по обдуманному решению, ни в приступе аффекта. — А кто тогда? — задает следователь совсем риторический вопрос, и я пожимаю плечами: — Откуда мне знать? Я не должен делать за вас работу и выяснять, кто преступник. Достаточно, что я — не он. Дальше, явно, чтобы доказать, насколько активно они ищут убийцу — в моем лице — следователь засыпает меня градом однотипных вопросов. От меня требуется чуть не поминутно вспомнить подробности общения с каждым из семьи Эйри, причем допрашивающий особо упирает на то, что и миледи, и ее сын уверены, что я необычайно опасен. Вопросы явно повторяются с минимальными изменениями, и намерение следователя поймать меня на лжи или разногласии прозрачно, как вода. Кстати, о воде. На третьем часу беспрерывной болтовни я начинаю ощущать определенный дисбаланс жидкости в организме. Горло пересохло почти до хрипа, а вот кое-от каких излишков не мешало бы избавиться. Моя просьба о техническом перерыве на попить и отлить не вызывает у полиции восторга, однако десятиминутное разбирательство с участием истомившегося молчанием адвоката заканчивается победой Дерреса: тот дожимает противника, припомнив нечто совершенно зубодробительное и законодательное. Неохотно и "всего на пять минут, Форберг", но перерыв мне дают. И я, рысцой вернувшись из сортира, куда меня водил конвой, успеваю еще отпить из стоявшего на столе графина. Следователь и так смотрит волком, словно готов выхватить стакан прямо у меня из руки, поторапливая. И все снова идет по кругу. "Чем вы можете объяснить наличие ваших, и только ваших, отпечатков на оружии?" "Вы не передавали это оружие кому бы то ни было?" "Ваше военное прошлое не оставило вам последствий в виде внезапных головных болей или выпадения памяти?" "Вы не принимали никаких медицинских препаратов в день бала?" "Вы уже обзавелись знакомыми в столице или за ее пределами?" "Близких контактов вы завести не успели? Со слугами, возможно? Вашего дома или милорда Табора?" Нет, нет и нет. Все выстрелы в молоко, но следователя это не обескураживает. Такое впечатление, словно он намерен взять меня измором, положившись на количество, а не смысл вопросов. Наконец Деррес выразительно стучит пальцем по хроно: — Напоминаю, сэр, что согласно процессуальному кодексу допрос, не сопровождаемый заключением под стражу, не может длиться более пяти часов подряд. Я веду запись. Какая неожиданность! Похоже, я могу идти? — Подозреваемый взят на поруки лично Старшим Эйри, — замечает капитан с плохо скрытым ехидством. — Если тот пожелает забрать своего родственника, я с удовольствием передам барраярца в его руки. Или в руки человека, которого Старший наделил подобными полномочиями. У вас есть доверенность такого рода, господин Деррес? Нет? Какая жалость. В таком случае подозреваемому придется пока побыть у нас. Наряд на его перевозку я могу выделить только с появлением утренней смены. — За меня внесен залог, — поправляю мягко. — Вы что, желаете оспорить эту сумму, капитан? — Вы и не арестованы. Но разгуливать свободно мы вам позволить не вправе. Ждите своего поручителя или утренней смены. Какая, право, мелочность. Как будто Иллуми не вытащит меня отсюда сразу же! Но ни досады, ни, тем более, паники я не испытываю. Скорее всего, подсознательно я ждал если не такого варианта развития событий, то какой-нибудь гадости — точно. — Деррес, вы можете вытащить меня отсюда поскорее? Адвокат явно разрывается между необходимостью курировать подопечного здесь и неотложной надобностью повидать своего клиента. — Я предоставлю требуемые вами документы в кратчайший срок. Но для этого я должен уехать. Надеюсь, вы понимаете, капитан, что до момента моего возвращения всякий допрос подозреваемого должен быть приостановлен? Я оставляю моему подопечному записывающий монитор. — О чем речь, — капитан полиции ехидно улыбается. — Если вы обернетесь за час-другой, господин Форберг просто подождет вашего возвращения. Прямо здесь, в кресле. Или он предпочтет прилечь отдохнуть в комфортном охраняемом помещении? Нет? Не настаиваю. Адвокат подбадривает меня похлопыванием по плечу. — Если вы не устроите ничего катастрофического и не дадите новых показаний, противоречащих существующим, — тут взгляд мэтра приобретает дивную выразительность, — то вам не придется прождать более двух часов. Я вызову скоростной флайер. Деррес в спешке покидает меня, а мне достается холодноватый кивок следователя и продавленное, но мягкое кресло в углу его кабинета. На меня неожиданно накатывает упадок сил, мышцы делаются вялыми, словно разговор был тяжелым спаррингом, вытянувшим из меня всю энергию. Странно, час еще не поздний, что же меня так клонит в сон? Сейчас я бы не отказался прилечь и на топчан из голых досок, а тем более подремать в мягком кресле. Пусть крепко в нем не уснешь, но сторожкая полудремота-полубодрствование тоже сойдет. Я не очень понимаю, сколько прошло времени. — Вы можете не храпеть, Форберг? — вдруг доносится сквозь пелену сна раздраженный голос полицейского. — Отвратительная привычка. Что, я храпел? Я вздергиваюсь, сажусь ровнее. Голова у меня тяжелая, а состояние совершенно нереальное, словно пленочка сна по-прежнему застилает мне глаза. Нелогично огрызаюсь: — А вам-то что за дело, к чему я привык по ночам? Ответный смешок не слишком приятного свойства явно намекает на мои гипотетические ночные обязанности. Но вслух капитан ограничивается лишь шпилькой: — Не пытайтесь меня убедить, что вы хрупкое создание, не привыкшее к ночным бдениям. — Верно, за скальпами ходить удобнее по ночам. Но вам это вряд ли, — зеваю сквозь улыбку, — интересно. — Ну почему же! Психологический портрет опытного убийцы, очень интересно. Теперь-то вы стараетесь выглядеть безвинным ангелочком, но не получается. Даже на светском приеме не можете удержаться от ссор. Вот, читаю, — полицейский приподнимает бумагу двумя пальцами за уголок, — про ваш скандал с молодыми офицерами. Интересно, публично оскорблять цетагандийцев, будучи принятым в доме гем-лорда и незаслуженно имея статус подданного Империи — это неблагодарность, хитрый расчет или дурная привычка? Ну что ответить на такую глупость? — А кого еще, кроме цета, можно встретить на цетском балу? Обошелся теми, кто был. — Так что же, вам все равно, кому высказывать оскорбления? Это национальная традиция? — ухмыляется следователь. Тебе я их высказал бы вдвое охотнее, паршивец. — Если человек меня задирает, кто бы он ни был, у меня тоже найдутся для него колючки под языком. — Насколько мне известно, — следователь вновь шуршит бумагой, — эти господа говорили не про вас, а про ваших соплеменников в целом. — Я что, кретин: поверить, будто эти ребята случайно принялись обсуждать барраярцев в двух шагах от меня? — Хмыкаю. — Они хотели поругаться, они это сделали. — Хмыкаю еще раз. — Молодые идиоты. Некоторые даже младше меня чином. — Но выше происхождением и не перебежчики, — капитан усмехается и наставительно воздевает палец. — Немудрено, что вы так болезненно воспринимаете упоминания о сородичах. — Я тоже никуда не перебегал… а-а-а! — Долго зеваю, прикрыв рукой рот. Опять ему нужно объяснять очевидное. И как только офицерский чин дают таким тугодумам? — Меня взяли в плен. — Ваши не слишком стремились забрать вас, как остальных пленных. — Следователь склоняется вперед, над столом, и впивается в меня глазами. — Вы поставляли полковнику Эйри данные, не так ли? И до судорог боялись репатриации, так что придумали этот брак в качестве защиты? Или вы боитесь говорить об этом даже сейчас? Трудно терпеть правду о себе, Форберг? Морщусь, машинально вспоминая, как эта история звучала на самом деле. — Чушь. Это Хисока Эйри боялся, что ему отольются его забавы. Мерзавец и насильник. Вот его я придушил бы с удовольствием, да поздно. Хотя семья не отвечает за свою... паршивую овцу. — Но не тогда, когда это, как вы выражаетесь, животное вредит репутации семьи одним своим наличием. Вы сами — наглядный пример. — А вот это не ваше дело, любезнейший. — Я вдруг резко вспоминаю, что я дворянин, с какой стороны ни посмотри — на Барраяре по рождению, на Цетаганде, гм, по браку. И не всяким там низшим рассуждать о моем клане. — С каких это пор о репутации семьи лорда смеет судить простолюдин из полиции? — Ну-ну, — спокойно произносит полицейский, отнюдь не обескураженный. — Вы-то вовсе инопланетный варвар, Форберг. Признанный вменяемым членом клана разве что из милости. У вас любопытная история: агрессия, скандалы, суицид, употребление алкоголя. Миледи Эйри считает вас опасным для окружающих. Наследник Эйри показал на вас как на несостоявшегося убийцу. Все сходится. Следователь потягивается и откладывает бумаги в сторону. — Скажу честно, вопрос уже не в том, в ваших ли руках был нож, а всего лишь в выборе между нападением обдуманным или совершенным в аффекте. Держите свое признание при себе, если хотите, вам же хуже. Обвинение обойдется и без него. — "Перестал ли ты бить по утрам свою жену?", знакомый сценарий. Пальцем в небо. — Истина всегда банальна, — разводит руками следователь. — После ссоры с юным Лероем вас трясло от ярости, не так ли? Вы и без того не слишком любите цетагандийцев, а молодой человек вдобавок не постеснялся высказать вам правду в самом ее неприглядном виде... — Угу, я злился. С удовольствием догнал бы тогда мальчишку и надавал по заднице, чтобы вколотить немножко ума. Чтобы, пока у самого усы не растут, не смел решать за отца, с кем тому, э-э, водиться. Обидно было. Пришлось выпить, чтобы успокоиться. — И вы окончательно потеряли над собой контроль. Все этому идиоту надо объяснять как маленькому. — Я пил не вино, а коктейль-транквилизатор. От него делаешься спокойным… хи-хи, как змея в холодильнике. — Смех неожиданно перебивает глубокий, раздирающий челюсти зевок. — И тогда вы уже вполне хладнокровно решили убить наследника Эйри? — Дурак ты, капитан! Сколько можно твердить одно и то же? Я решил, что Иллуми со своим сынком сам разберется. Хоть и жалко было его этим рассказом расстраивать. — Вы не испугались того, что аргументы Лероя окажутся весомее ваших, м-м-м... прелестей? — щурит глаза полицейский. Кстати, а чего это он на месте раскачивается? Сидел бы ровно... — С аргументами у него было не густо, сплошь эмоции. Вся моя якобы вредоносность в его изложении носила сослагательное наклонение. "Будь у бабушки яйца, она была бы дедушкой". Я делаю широкий жест руками, иллюстрируя пословицу, кресло вдруг наклоняется на бок, и я оказываюсь на полу. Нет, даже не так — пол вдруг кидается мне в лицо. Я определенно не теряю сознания — поскольку происходящее вижу совершенно отчетливо. Просто сила гравитации взбесилась, кресло наподдало мне под зад, половицы встали вертикально, и я чувствительно прикладываюсь к ним щекой. Пытаюсь приподняться, но голова кружится до тошноты. Сквозь ресницы наблюдаю, как стены, предметы и ноги подошедшего следователя плывут вокруг меня по сложной дуге. Закрываю глаза, так хоть капельку легче. — Прекратите притворяться, Форберг, — слышу я гулкий голос откуда-то сверху. — Ваша вина неоспорима, и симуляция нездоровья тут не поможет. — Я не симулирую, — сердито буркаю примерно в направлении следовательских ботинок. Я не дурак поворачивать сейчас голову. После этого в кабинете придется подтирать пол, а мою одежду — отмывать от неаппетитных следов. — Голова кружится. Де-зо-ри-ентация. — Вы утверждаете, что больны, и требуете медпомощи? — скептически интересуется полицейский. — Учтите, на заключение о вашей вменяемости этот инцидент не повлияет. Так что если вы переигрываете в надежде избежать наказания... советую для сохранения лица минуту отлежаться, встать и честно сказать, что все прошло, и тогда я соглашусь не заносить вашу выходку в протокол. Вы меня поняли? Или через пять минут вы прекратите этот цирк, или я официально вызываю медика. Понятно. Зафиксирован новый вид хулиганства — попытка злостно облевать кабинет в полицейском участке — но при хорошем поведении мне его еще могут простить... А, может, эта дрянь и впрямь пройдет через несколько минут? Я человек здоровый, меня даже скачковая болезнь по дороге на Цетаганду не взяла. Не нужны мне врачи. Мне бы вправду полежать спокойно, все прошло бы. Только мысли идут по кругу, отчего кружится и голова. Минута, другая... Топот ботинок отдается вибрацией в полу — на сцене появляется новое действующее лицо. Полицейский медик. Меня воздвигают вертикально, без особых нежностей, весьма бесцеремонно разворачивают лицом к свету, смотрят зрачки. Я инстинктивно вцепляюсь в то, что подворачивается под пальцы — сукно рукава. Сложения полицейский подходяще рослого и массивного, иначе мне бы не устоять — по моим ощущениям, пол сейчас наклонен градусов под тридцать, да еще покачивается. — Не знаю, отчего его прихватило, — выносит медик брезгливый вердикт, — может, со страху. Так случается. Укол синергина и пусть в камере до утра проспится. Укол? Не люблю я врачей. Посторонних врачей. Цетских врачей. Посторонних цетских врачей в полицейском участке, где нет никого, кроме меня, и куда еще не приехал мой адвокат... Паранойя наконец-то меня настигает с грохотом вырвавшегося из туннеля поезда. — Эй! — отшатываюсь я — увы, проиграв при этом центробежной силе и немедленно грянувшись задницей об пол. — Никаких уколов. Подите к черту. — Придержите язык, Форберг, — отрезают сверху. — Преставитесь из-за сосудистого криза — нам вынесут выговор. Хорошее соотношение ценностей, ничего не скажешь. — Клал я на ваш выговор... с прибором, — отвечаю я без тени элегантности, зато по существу. — Никаких препаратов и никаких разговоров без моего поверенного, ясно вам? Быстрые переговоры над моей головой заканчиваются тем, что меня снова поднимают, но на этот раз устраивают полулежа в кресле. Голове это мало помогает — кружится она по-прежнему. — И вообще, — запоздало осеняет меня, — дайте я ему позвоню. Опечатанный комм в вашем сейфе… — А пока вы станете развлекаться разговорами по комму, мы будем ждать, не соизволите ли вы вдруг отдать концы? — скептически интересуется следователь. — Вот приведем вас в порядок, и звоните кому угодно. Хоть самому сатрап-губернатору. — Дружный смех в ответ, вероятно, намекает, что у жалкого типа вроде меня сатрап-губернатор и "который час?" спросить побрезгует. — Я не согла... — твержу упрямо, но меня уже не слушают. — Начало записи. "Учитывая общее тяжелое состояние господина Форберга д'Эйри вследствие развившегося сосудистого криза, а также в связи с его отказом принять квалифицированную врачебную помощь, я вынужден дать распоряжение о принудительном медицинском вмешательстве". Конец записи. Приступайте, господа. Головокружение и тошнота не помеха, если пытаешься отбиваться всерьез; тот тип, на мундир которого меня вывернуло, с проклятиями скрывается из кабинета — и явно в направлении прачечной... Но как итог мне без затей выворачивают руку. Затем шипящий звук, острый щипок в предплечье — шприц-пистолет. И вслед за ним холодная волна дрожи, прокатывающаяся по всему телу вместе с током крови. Что такое синергин, я за годы войны узнал прекрасно, и вот такого поганого побочного эффекта у него в жизни не было: холодный пот, дрожь и слабость... Неожиданно всплывает в уме картина: Перышко, теплым осенним утром кутающийся в одеяло и жадно вцепившийся в кружку с горячим чаем. А вслед за ней — вторая, лицо моего адвоката, предупреждающего: "Никаких допросов подозреваемого в мое отсутствие". А я-то тут распелся... — Требую... — черт, голос сорвался. — Требую. Зафиксировать. Препарат, который мне ввели — никакой не синергин, а ч-чертов г-гемосорб. — Зубы у меня стучат все сильней. Дальше — холод, ночной сквозняк, пара резких комментариев — один из них, медицинского характера, о якобы "затемненном сознании" — и мутное долгое ожидание. Меня все еще трясет. Глаза слипаются, в горле стоит тошнотворный ком — совместное дитя недосыпа, гемосорба и... наркотика? Да, пожалуй. Поспать бы. Стискиваю кулак, впиваясь ногтями в ладонь, чтобы не уснуть. Сейчас появится Деррес, сейчас... хотя брать пробу крови наверняка уже поздно. Появившийся наконец адвокат с торжеством размахивает нужными бумагами, а за его спиной маячит пара телохранителей в сине-черном, и все бы замечательно, но поздно. Чего запирать конюшню теперь, когда лошадь украли? Впрочем, за успешное вызволение меня отсюда я многое бы отдал и сейчас. Оценив диспозицию в секунду, Деррес с весьма перепуганной физиономией склоняется надо мной: наседка над цыпленком, да и только. Увы, мой монитор не зафиксировал ничего предосудительного, а в остальном остается только мое заявление против утверждений полиции. По их словам, я проявил невиданную хрупкость здоровья и был чудом спасен; по моим — я испытал приступ болтливости, а затем резкого головокружения, но купирован этот приступ был почему-то введением гемосорбента внутривенно... Десятью минутами спустя меня, трясущегося, как после купания в зимней речке, грузят в машину. Уже почти полночь, и последний час-два кажутся мне совершенно нереальными, точно приснившимися в кошмаре. — Я предупредил медика, — обещает Деррес, — он будет готов к нашему приезду. Вам окажут первую помощь и, конечно, составят документ о вашем состоянии. Что у вас с лицом, вас били? — В ответ на мою недоуменную гримасу адвокат разворачивает зеркало заднего вида. — Можете полюбоваться. М-да. Не красавец. Щека ободрана, на скуле синяк. Иллуми будет исключительно в восторге. — Это я упал, — сообщаю с неловкостью. — Действительно упал. В тот момент ко мне никто не прикасался. — Еще раз трогаю челюсть. Чешется и ноет. — Где мой Старший? — Милорд Эйри добился личной аудиенции у сатрап-губернатора. И остался на вечернюю церемонию. Я чудом успел его перехватить на несколько минут. Он просил вам передать, что все в порядке и его ходатайство подписано. Ну хоть что-то. — Думаю, не стоит тревожить Иллуми подробностями, пока он не вернется. Передайте ему просто, что вы беспрепятственно отвезли меня домой, и я отдыхаю. Надеюсь, к приезду Иллуми горячая ванна и крепкий чай с лимоном приведут меня в пристойное состояние. Выслушать его выговор относительно совершенных мною ошибок я предпочту в ясном рассудке.