Победивший платит

Миледи приезжает без помпы. Леди Эйри не считает шум достойным поведением; она множество вещей не считает таковым. Я не услышал бы ее, если бы не краткий всплеск голосов в холле и чуть слышная суета слуг. Эрик приподнимает бровь, видя, как я прислушиваюсь, отставив чашку. Вчерашняя тревога немного разжала когти после разговора с милордом, и наш вечер оказался почти смешливым, а ночь — бурной. Наутро мой любовник выглядит сонным и взлохмаченным, угловатым, как голые ветки за окном: серое утро, на которое зябко смотреть и от которого не отведешь взгляда. — Дражайшая, — объясняю я. Странное ощущение воцарившегося безвременья под хрупкой защитой домашних стен рывком исчезает. — Посиди здесь. Строгое черно-белое платье облегает фигурку жены, делая ее похожей на воина древних времен; чемоданы и кофры, толпящиеся в холле — как весомая точка после несказанных слов. Она подгоняет служанок, распоряжаясь резко и решительно, и, увидев меня, на мгновение замирает. Что-то такое есть в ее взгляде, словно она уже взяла в руки оружие и сейчас оценивает, стоит ли задерживаться ради мелкой стычки или же есть дела поважней. — Иллуми? — констатирует она и тут же обрисовывает ситуацию. — Я ненадолго. — Уезжаешь? — автоматически спрашиваю я. Конечно, она уезжает. Одежда, милые женские мелочи, люди так быстро обрастают ими в благие времена. Много ли ей нужно времени на сборы? Или она приказала сложить вещи еще утром, из больницы? — Да, разумеется. Ни мне, ни детям не стоит сейчас находиться здесь, — говорит она без агрессии, но сухо. Я киваю. Им действительно не стоит. В доме у Кинти гораздо спокойнее. — Лероя ты заберешь к себе? — чувствуя себя актером на подмостках, играющим странную пьесу абсурда, спрашиваю я. — Не тревожься, муж, — коротко и любезно отрезает Кинти, — я позабочусь о его безопасности. "Раз уж ты не смог", — читаю я в недосказанном. — К нему не посмеет приблизиться никто, — обещает она. — Переезд ему не повредит? К чему такая спешка? — Я ценю твое доверие к лорду Табору, но он не из нашего клана, — поясняет Кинти аккуратно. — И буду меньше бояться происходящего, когда мой сын окажется в моем же доме. Разве в этом есть что-то странное? "Ну да, — безмолвно говорит ее вопросительный взгляд, — прежде ты нашел бы это самым естественным поступком. А теперь что случилось?" И ответить нечего, Кинти во всем права. Она сейчас защищает своих детей, как я защищаю то, что значит больше всех наследников разом: семью как целость. — Я боюсь, что поездка может ему повредить, — объясняю я свое недоумение. — Рана может открыться, да и сам переезд может оказаться для Лероя испытанием. Разве у Табора недостаточно хорошая клиника, или он недоволен затянувшимся присутствием в ней нашего сына? — Ты можешь сам спросить врачей, если считаешь, что я неправа и слишком тороплюсь, — следует сухой укор. — Состояние Лери вполне позволит переложить его на плавающие носилки, а дальше он будет путешествовать надежнее, чем в колыбели. А чужой дом — всегда чужой дом. В ее голосе столько искусственного спокойствия, что делается страшно: вот-вот треснет белая плоскость льда, рванется освобожденный поток. Я не могу понять лишь одного: есть ли еще шанс восстановить утраченное, или жена никогда не сможет мне простить того ужаса, который испытывает всякая женщина, едва не потерявшая ребенка... и того, что я вырываю из ее рук возможность отомстить. — Шинджи и Кано? — интересуюсь для проформы. — Они будут со мной, — отвечает Кинти, слегка хмурясь. — Иллуми, как я могу оставлять детей в доме, где полно полиции и где живет человек, который, возможно, чуть не убил их брата? — Да, да, — соглашаюсь я, уже устав от этого разговора. В нем каждая интонация лжива насквозь. — Я помню твою позицию, не стоит затевать этот спор заново. Ты свяжешься со мной, когда приедешь, чтобы я знал, что вы доехали благополучно, и возьмешь с собой надежного водителя и охрану, я распоряжусь. В этой области влияния я не намерен спрашивать ее мнения, и Кинти о том прекрасно знает. — Иллуми, — она делает шаг вперед, и нежный голос чуть теплеет, — я не оставляю тебя. Я хочу лишь обезопасить нас от него. Я боюсь, что и для тебя барраярец опасен, но тут я бессильна... Отчего ее слова кажутся мне такой отчаянной фальшью? Я смотрю в прелестное лицо и не верю ей. Что это, шутки страсти, следствие обиды или временное помрачение ума? — Не нужно, дражайшая, — отступив на шаг, прошу я. — Все уже сказано, остались только дела. — Нам уже случалось расставаться не на одну неделю, — бледно улыбается она. — Не делай из происходящего трагедии. На это мне нечего ответить, и я искренне благодарен судьбе за то, что дети, топоча, ссыпаются с лестницы. Просидели все утро под присмотром нянек, терзаясь скукой. Обнимаю обоих. Я могу не видеть их сутками, даже неделями, но когда их нет — дом становится пустым, и некому прислать в подарок замечательные свистящие леденцы, от которых оглохнут домашние, и некому пожелать спокойной ночи, слыша в ответ мерное сопение... — Ты навестишь нас? — спрашивает Кинти именно тогда, когда младшие уже рядом. — Я постараюсь, — отвечаю, стараясь сохранить ровный тон. — Если позволят дела — обязательно. Парни, ведите себя как подобает и не вздумайте решить, что вы хозяева в доме миледи. Две гладко заплетенные головы кивают. Надеюсь, расставание все-таки не будет слишком долгим. — Держи меня в курсе дела, — просит Кинти, — будет обидно узнавать новости из чужих рук. — Я непременно сообщу тебе хорошие новости, как только они появятся. Ровной вам дороги. — Спасибо. — Она обнимает меня, слегка прикасаясь гладкой надушенной щекой. Мне приходится это стерпеть. У Кинти безупречный вкус, но эти духи слишком сладки, словно сахарный сироп. Вещи погружены, надежный эскорт, сопровождающий машину Кинти, исчезает за резными воротами сада. В моем доме редко бывает шумно, но сейчас он все-таки откровенно пуст. * * * С этого дня в права вступает поздняя, дождливая осень. Мы не выходим из дома, будь моя воля — не выходили бы и из спальни, и дело не только в радостях плоти, и даже не столько в них... Мы впервые за долгое время остались совсем наедине, без золотом шитых развлечений столичного города, без друзей и приятелей. Три дня опадающей осени за окном, негромких разговоров обо всем за чашкой кофе — и я вынужден признаться: тот жгучий интерес, что владеет мною, не стал слабее. Больше того. Я, действительно, увлечен Эриком сильней, чем кем бы то ни было ранее... и сильней, чем стоило бы позволять себе разумному человеку. И самое забавное: мне безразлично, кто и что скажет, и даже что скажу я сам. Барраярец — мой, и моим останется, dixi. На четвертый день на мой стол ложится расписанная райскими птицами и витыми символами Империи карточка. Дань древним временам: когда-то на Старой Земле такие были в ходу почти повсеместно, сейчас же остались у нас для торжественных случаев. Все эти дни Кинти не желала со мной говорить, и это было досадно, но не более того. О делах жены и детей я узнавал от Эрни, регулярно беседуя с ним о состоянии моего сына. Я и сейчас не стал бы настаивать на разговоре, но случай не предполагает отказа. Протокол официального приема у сатрап-губернатора по случаю отправки на Эту Кита ежегодного Списка не включает в себя возможности остаться дома или появиться без супруги. Разумеется, Кинти не ошибается с тональностью ответа по комму. Если я сам ищу разговора, то дело не просто в желании поболтать о наших отношениях. Голос ее ровен, лицо не выражает недовольства, улыбка приветливо вежлива. — Благополучен ли ты, супруг? — произносит она, склонив голову и не допуская в тон ни капли излишней холодности. На молчаливую попытку примирения это не похоже; просто леди держит лицо. — Вполне, — отзываюсь я, благодарный жене за выдержку. — Как себя чувствует Лери? — Наш сын крепок и он должен поправиться, — следует спокойный ответ. — Ты разве сам не интересовался у врача? — Сегодня я с Эрни не говорил. Если ты не должна находиться у его постели безотлучно, это хорошо. Нам придется съездить на прием. Между тонко вычерченных бровей ложится тонкая же морщинка. Отчего-то Кинти все больше напоминает мне фарфоровую куклу, что за странные изъяны восприятия. — Ты полагаешь, сейчас подходящее время для развлечений? Вопрос, безусловно, риторический. Я молча подношу к экрану пригласительную карточку и даю супруге возможность ознакомиться с содержанием бледно-золотого, ажурного листка. — Я полагаю, будет скандально и оскорбительно не появиться на этом вечере, — сообщаю и без того известное. Кинти кивает. — Долг больше, чем развлечение. Ну конечно. Прости, за случившимся я забыла, что подходит эта дата. В прежнее время, — чуть улыбнувшись печально, укоряет она, — мы бы оба ждали ее с нетерпением. — Сейчас все иначе, — соглашаюсь я. — Нам следует продемонстрировать семейное единство и непоколебимое спокойствие. — Вряд ли можно говорить о нерушимом семейном единстве, — чуть морщится Кинти, — когда ты открыто уехал вместе со своим любовником. Впрочем, увлечения проходят, семья остается. Все эти дни я не давал себе труда задумываться о причинах поступков супруги, полагая радикальность решений и эмоциональность реакций результатом пережитого ужаса. Но, может быть, дело не в ней, а во мне самом? Я так поражен этой мыслью, что с минуту не могу вымолвить и слова. Это действительно так? Я, никогда не полагавший себя способным на пылкость чувств, тем не менее, безумно влюблен, а Кинти и Лерой откровенно испуганы сложившейся ситуацией? Мои эмоции заставляют родных отвечать несвойственным им образом, словно заражаясь от меня чувствами, но только там, где я вижу полноту жизни и радость, они — лишь нарушение миропорядка? Эрик стронул с места лавину, накрывшую не меня одного. — Миледи ревнует? Ошеломленное состояние, бессмысленный вопрос, и, разумеется, в ответ Кинти вздергивает голову с самым решительным видом. — Миледи желает для милорда разумного поведения, а не оглашения перед всеми наших семейных неурядиц опрометчивыми поступками, — резко отвечает она, и эта ее ложь меня бесит. Если я прав, и супруга лишь делает вид, что печется о семейном реноме, а на деле так же полна смущающих и странных для благородного человека чувств, откуда у нее право столь высокомерно читать мне нотацию? — Довольно сомневаться в моей способности держать лицо, — отвечаю я резкостью на резкость. — У тебя и без того есть о чем позаботиться нынче вечером, дражайшая. Сегодня на нас будет обращено всеобщее внимание. Окажи мне любезность и проследи, чтобы в твоем одеянии не было ни единой белой нити. Траурные намеки на празднике были бы крайне неуместны. Срок плача по Хисоке миновал, а цвета скорби в праздничном наряде — прямое оскорбление торжеству и дурная примета. Хотя я, пожалуй, перегнул палку. Супруга не из тех неосторожных особ, что могут беспечно накликать беду на семью, и я запоздало прошу у нее прощения за грубость. Увы, это спасает положение лишь частично. — Ты начал видеть во мне врага, муж, — обиженно замечает Кинти. Непродуктивное чувство, которое я не привык слышать в ее голосе. Моя жена всегда была исключительно сдержанна в проявлении чувств, как и подобает высокородной цетагандийке, привыкшей направлять буйный поток эмоций в прямое русло цели. Сухое прощание не помеха сочувствию. Каково Кинти жить с пылающей обидой? Осознает ли она свою ярость, как я — свои чувства к Эрику? Неприятно ощущать себя малоопытным субъектом, но я и вправду живу на неизведанной территории, не умея даже выразить происходящее словами, не кажущимися цитатами из надуманных и трагических историй о влюбленных сердцах. Разговор закончен, и я отправляюсь на поиски. Спальня, библиотека, медицинский блок — пусто, пусто, пусто. Забавно это — искать своего любовника в своем же доме. Обнаруживается Эрик, как ни странно, в зимнем саду, в ротанговом кресле и с книгой. Стена зеленого стекла добавляет помещению глубины, струнный фонтан — уюта и гармонии. — Потянуло к натуре? — подкусываю я, опускаясь в соседнее кресло. — Помнится мне, ты не очень любил леса. — Где имение, а где местоимение, — шутит Эрик, поворачиваясь ко мне. — Это же оранжерея. Ты освободился? — Как видишь, — вздыхаю. — Разговоры с дражайшей производят на меня странное действие. — Что может быть странного в разговорах с собственной женой? — удивляется он, даже книгу отложил. И осторожно смотрит на меня, словно оценивая результат разговора, которому он не был свидетелем. — То, что я только сейчас был посещен мыслью о том, что миледи ревнует. И был поражен до глубины души, признаться. Но об этом, вероятно, не стоит говорить вслух — как знать, не воспримет ли Эрик это как жирную черту, обращающую внимание на разницу между нашими характерами. Он и так смотрит с прозрачным недоумением в глазах, словно не может понять, что такого странного в мотивах Кинти. — Что в этом необычного? — действительно пожимает он плечами, словно тема разговора в порядке вещей. — Кинти никогда не вела себя так странно и неприлично. Что ею движет — ярость или желание порядка? — А что, нарушение порядка — не повод для ярости? Иная супруга за брошенные куда попало вещи и сковородкой мужа огреть способна, — шутит Эрик и добавляет уже без смеха: — Твоя жена — живой человек и способна на человеческие чувства. — Семья — не место для проявления эмоций, — объясняю, вспомнив, что для Эрика эта тривиальность внове, и в который раз поражаясь разнице восприятия. — Ведь она — отдохновение от забот, в ней не место чувственным бурям. Довольно того, что покой души взбаламучивают эмоции, связанные с карьерой, игрой кланов, императорской милостью; брак же требует отношений разумных и прохладных. Как и любые семейные отношения, где разумный расчет есть единственный залог успеха. Если члены семьи не ущемлены в своих правах, так и происходит. Дело Старшего — об этом позаботиться. Импровизированная лекция находит внимательную аудиторию. Эрик только что рот не раскрыл, слушая. А я понемногу начинаю понимать, что ревность означает и то, что я дорог своей семье. Но я сам или я как Старший Дома? На что они обижены? Что я повел себя слишком эмоционально или лишь что новые для меня чувства испытываю по отношению к чужому для них человеку? Что уделяю ему слишком много себя? Может быть, с ревностью к работе они бы справились, но ревность к барраярцу заставляет их вести себя... нелогично? — Я чем-то ущемил права семьи? — повысив голос, риторически возмущаюсь я и сам же отвечаю: — Миледи говорит, что я считаю ее врагом и, оказавшись перед выбором между тобой и семьей, предал родных по крови. Но ведь это не так! — А ты не кричи, — просит Эрик ворчливо. — Не буду, — обещаю я, перевожу дыхание и продолжаю думать вслух уже спокойнее. — Может, это борьба за положение в клане? Кинти зла, потому что ты занял приоритетное положение по сравнению с нею? Но ведь формально ее статус не изменился... Эрик качает головой. — Выражаясь высоким штилем, ты отнял у своих родных ту крепость, на которую они привыкли опираться. Себя. Да еще не ты отнял, а барраярец... э-э, эпитеты опущу. Ну как им не злиться? — Если Лерой и Кинти раздражены лишь внешней стороной дела, может быть, мне будет проще найти компромисс? Например, как-нибудь официально понизить тебя в звании, чтобы ты не создавал им конкуренции? — предлагаю, полушутя. Положение Эрика возле меня неофициально, а ненаписанное невозможно и вычеркнуть. По мнению жены, я теперь принимаю решения с оглядкой на низшего, дикаря, черт знает кого... — Только сперва выясни, в чем дело, — советует Эрик совсем серьезно. — Забрал ли слишком много влияния я, стал ли слишком эмоционален ты сам. Что можно исправить, хотя бы внешне. Ну и дождись, пока закончится это недоразумение с обвинением. А пока ты борешься гневом с их злостью, получается замкнутый круг. Я с благодарностью киваю. Стоя на чужой, неизведанной земле, сложно не оступиться. — Я постараюсь быть помягче. Разлад в семье мне не нужен. И пуще того не нужен, что Эрик, кажется, вздумал винить в моих семейных разногласиях себя. * * * В назначенный час мы встречаемся на нейтральной территории. Миледи, в обычное время прелестная, сейчас ослепительна. Первоначальная неловкость уступает предчувствию праздника, и я вижу, как строгая тончайшая морщинка между бровей дражайшей разглаживается по мере приближения к особняку сатрап-губернатора. Особняк поражает величием даже тех, кто волею судеб видит его ежедневно. Официальное, не личное здание — но будь он и фамильным имением, не потерял бы во впечатлении. Он огромен, почти дворец. Стены уходят вверх символом того изящества, что присуще неодолимой силе, лишенной грубости. Присмотрись — и увидишь, как камень и сталь прорастают, сплетаются с живой материей, буйно цветущей и плодоносящей. Ибо эта сила не только величественна. Она дарит сладкие плоды, питающие верных, и рождает гордость за тех, кто умением и разумом превозмогает хаос. Висячие сады окружают особняк зеленым объятием столь же естественно, как мать обнимает дитя. Внутри таится искусно созданный лабиринт: забава для пытливого ума и возможность охранить драгоценное содержимое дома. Его широкие зеленые тоннели пригодны для движения аут-шаров. На одном из перекрестков нам приходится остановиться, чтобы пропустить цепочку шаров — консорта с прислужницами. Кинти беззвучно шевелит губами — то ли вознося молчаливую ритуальную благодарность аутам, то ли загадывая желание на цвет шаров. Кортеж исчезает в овальном проеме, и мы идем дальше: по поверхности идеально круглого озера, не дающего замочить ног, мимо восхитительных водяных скульптур — сама земля ослабила хватку ради прелести их переливающихся контуров. Удивительный покой, вот что поражает воображение. Весь цвет столицы здесь, но шума множества людей почти не слышно, и, несмотря на то, что это объясняется наличием звукопоглотителей, ощущение мягкого присутствия великой силы не уничтожается суетой. Приходится волевым усилием сдвинуться с места. Опозданий здесь не терпят, да и времени после окончания церемонии будет достаточно, чтобы налюбоваться вдоволь. Платье Кинти шелестит шелковыми складками, подвески в прическе позванивают тонко и ласково. И улыбается она светло и ясно, словно никакая тревога не кусает ее сердце. Чужие взгляды скользят по лицу моей супруги, не задевая и не нарушая ее безмятежности, точно блики по глади ровной воды. Увы, я так не умею. Мы кланяемся знакомым, ступаем по мозаичному полу, бросаем взгляды по сторонам — не пропустить никого, кто заслуживает вежливого приветствия — но в каждом признании радости встречи мне чудится праздное любопытство и нездоровое внимание, в каждом пожелании выздоровления моему сыну и возмездия напавшему на него — тайное злорадство. Иррациональная злость овладевает мною, и хотя я понимаю, что самой большой моей ошибкой будет выдать это чувство, но вовсе от него избавиться не могу Как сердцевина драгоценного камня, безупречная и незыблемая — восемь входов в парадную залу под открытым небом, восемь мозаичных дорожек, в центре сплетающихся в символ Цетаганды, и никто не смеет наступить на узел, что никто не в силах ни разорвать, ни распутать. Шары аутов не касаются пола, гостей принимают воздушные платформы и выгнутые кошачьими спинами мостики-перемычки. Нам приходится поторопиться: мелодия подгоняет и торопит, зал полон людей, подносы с закусками и напитками плавно плывут между рядами амфитеатра, силовой купол не скрывает пробуждающихся на небе звезд. И меняющийся свет выхватывает из темноты то блеск глаз и драгоценностей, то изгибы сияющих дорожек — вот они, нити вещества, таящего в себе зародыши будущей безупречности. Мы замираем вместе с музыкой, Кинти забывает о снятом с подноса бокале — сатрап-губернатор появляется так просто и обыденно, что это само по себе впечатляет больше всего остального. И медленно, кружась, плывут с восьми сторон силовые шары аут-леди. Милосердный обычай прячет их лица — иначе каждый из присутствующих в полной мере ощутил бы свое несовершенство. Аут-консорт, чье положение выше всех прочих, появляется последней, и ее шар замирает чуть впереди сатрап-губернатора. Звезда, подаренная нам Яслями, чуткая и строгая хранительница чистоты расы — как, должно быть, она горда нами, стремящимися к высотам. Звонкий музыкальный перелив и вспышка золотого света проходятся искрами по нервам. Мы все здесь как струны, натянутые в ожидании — и нежный, нездешний голос небожительницы, приветствует нас... Это неописуемо, что он творит. Я сжимаю ладонь Кинти и чувствую: ей сейчас ничто не важно. Даже Лерой. Дурные события, ссоры, грязь этого несовершенного мира — все осталось там, далеко позади, сейчас есть только мягкий чистый голос, обращающийся к каждому сердцу с единственно верными, бьющими в цель словами. Мы здесь для того, чтобы увидеть друг друга, почувствовать друг друга — и поприветствовать тех, кто стал еще на шаг ближе к совершенству. Не в первый раз и не во второй — еще мой отец ввел меня в этот зал— но привыкнуть к этому единству почти невозможно. Я понимаю: все здесь рассчитано, как мудрый хозяин дома рассчитывает освещение и перечень блюд, но мне все равно. Хоть несколько минут провести в душевном тепле, позабыв о бедах. Свет снова меняется, цветком охватив зал и высветив лица, полные внимания, и сходится в центре единым полотнищем, баюкая в ладонях фигуры правителей. Музыка плещет волной, вынуждая сердце томительно вздрагивать — и в единственно верный момент времени в нее вплетаются слова. Короткое стихотворение, где каждая строка словно выписана небесной кистью в сердце. Стремления быть совершенными — не утолить. Вплетается каждая нота в великий мотив. Звезда, удостоив касанием лоно земли, Взмывает обратно, чтоб весть небесам отнести. Новый виток музыки и негромких стихотворных строк, и еще один… нити декламации сплетаются в гармонии, а их создательницы мягко ведут затаившую дыхание аудиторию к горним высям, прокладывая мостки над пропастями различий. До обидного коротко, чуть недосказанно — ровно настолько, чтобы сладкая тоска по совершенству осталась в каждом сердце. И яростным радужным бликом, трепеща крыльями, для которых даже чернота небесной тверди — опора и родная стихия, по сужающейся спирали слетает вниз птица: миф, искусством генетиков воплощенный в жизнь. Бессмертный кусочек солнца, не боящийся смерти и холода, опускается на подставленную руку, расправляет полыхающие крылья и поет так сладко, что слов не нужно: поет о том, что нет конца, а есть лишь новое рождение. Свиток с именами победителей, вплетенными в мелодию, тому подтверждение. Я невольно замираю, ожидая услышать свое собственное — глупая, неоправданная надежда — но почему-то не расстраиваюсь неудаче. Еще круг над нашими головами, радужные отсветы в темноте — и феникс, зажав золотыми когтями свиток с именами, улетает ввысь, к бледным звездам, превращаясь еще в одну из них. Конечно, фениксы не летают в межпланетном пространстве, и Список с именами удостоенных Свидетельства Райского Сада отправляется на Эту Кита прямым лучом, комм-почтой передатчиком на скачковую станцию, и дальше — ожидавший сообщения корабль уйдет в прыжок, и опять передатчик... Какая разница? Можно опустить чудо в земную грязь, а можно принести чудеса обыденность; вопрос лишь в точке приложения усилий. Церемония заканчивается, оставив присутствующим время поговорить, смочить пересохшие губы напитками и опомниться. Сейчас мне даже немного стыдно за собственную подростковую восторженность несколько минут тому назад. Я отпиваю коктейля, платформа медленно несет нас с Кинти к выходу, пара знакомых лиц мелькает в толпе, миледи светски улыбается, я киваю... И одно из лиц, разительно искаженное триумфом, мне знакомо особенно хорошо. Риз Эстаннис, один из награжденных. Его земли граничат с моими, и гостем моего дома он бывал не только по праву добрососедства, но и по причине личной привязанности к Хисоке. Не закадычные друзья, но близкие приятели. Миледи отходит в сторону, заметив одну из своих подруг, а я направляюсь к Эстаннису. Тот сияет свежеотчеканенной монетой лица и парадным мундиром, а я лишь радуюсь тому, что прием близится к концу — никогда еще светский долг не был так не вовремя, как сегодня. Но близкое соседство накладывает дополнительные обязанности, и эта — одна из них. — Я вас приветствую, Риз. — Да будет ваш дом благополучен, — отвечает Эстаннис стандартной фразой, неудержимо расплываясь в улыбке. У него черные, маслянисто блестящие глаза и крупное румяное лицо человека благополучного, а сейчас — еще и выпившего по случаю торжества. — Примите мои поздравления, — продолжаю я упражняться в вежливости. — Несомненно, великая честь. — Я и не думал, недостойный, что когда-нибудь буду ею отмечен, — кивает он. Только ли мне слышится в голосе соседа легкая нота злорадства? — Тем приятнее ваша ошибка, — замечаю я. Признаться, и я никогда не думал, что его свершений хватит для такой чести, однако ошибся. За что он награжден, интересно?— Пусть и прочие будут ей под стать. — Хотел бы я, чтобы вы с неомраченным печалями сердцем разделили мою радость, — вздыхает Эстаннис, и алые с терракотой полосы на его лице складываются в маску умеренной скорби, — но, увы, это невозможно. — Короткая пауза, едва достаточная, чтобы успеть заподозрить шпильку в сказанном, и он прибавляет: — Ушедшие от нас в лучший мир не возвращаются. "Вот негодяй", мысленно скривившись, думаю я. Некоторым людям доставляет сущее блаженство пинать по больным местам окружающих. А Хисока, определенно, стал бы после войны моей любимой мозолью, даже не окажись он таким поразительным мерзавцем. — Вы ведь приятельствовали с Хисокой, — вежливо припоминаю, старательно съезжая с неприятной темы. — Имел такую честь, — соглашается Эстаннис. — Полковник был достойным всяческих похвал человеком, и его трагическая кончина на самом излете войны поистине меня печалит. Если он действительно так думает, то дурак. Каким и я был в свое время. А если нет... впрочем, ему-то откуда знать о делишках моего братца? — Благодарю вас за сочувствие, — отвечаю, утомляясь пустой беседой, — и позвольте выразить радость, что вашу семью беды обошли стороной. — Фортуна сыплет свои дары из дырявого мешка, и никогда не знаешь, что упадет тебе на голову следующим. Хотя иногда задумаешься, не обладают ли некоторые персоны несчастливым даром притягивать к себе злосчастье.... А вот это уже действительно шпилька. И тем более острая, что направлена в мертвеца. — Не думаю, что Хисока был настолько отягощен нелюбовью богов, — сухо отвечаю, намекая вальяжному соседу на необходимость хотя бы внешнего соблюдения приличий. — Как мы можем судить о любви или нелюбви высших сил? — пожимает плечами Эстаннис. — И о том, за что они дарят нас своим вниманием? Хисока был многообещающим молодым человеком, перед ним расстилалась прекрасная карьера... — И все это рухнуло в один миг, — Я сдерживаю злость. — Не стоит портить столь прекрасный вечер грустью воспоминаний. — Простите, я не хотел задевать ваших ран, — лицемерно извиняется он. — Ни прошлых, ни свежих. Мразь чертова. Только и надежды на защиту грима, помогающего держать лицо. — Это царапины, — отрезаю. — Дому они не страшны. — Рад слышать подобную уверенность, — кивает Эстаннис. — И помните, что в невзгодах вы можете рассчитывать на поддержку моего дома, Старший Эйри. В память о дружбе с вашим братом, которая столь прискорбно рано оборвалась. Куда и подевалась вся благость этого вечера. Я прощаюсь, стараясь не выказывать ни злобы, ни облегчения от окончания этой беседы, и отправляюсь проветрить голову. И найти покровителя — я знаю, он тоже здесь — дабы выяснить, за что наградили Эстанниса. Меня гложет недостойная зависть. Быстро же дух приходит в смущение от чужих побед. Милорд сидит с бокалом в руке, один, довольный жизнью, и на достаточном расстоянии от соревнующихся в изящном стихосложении, чтобы отголоски аплодисментов и, иногда, смеха по поводу меткого слова, не тревожили его мыслей. Как и следовало ожидать, от Нару мне своего дурного расположения духа не скрыть: он, бросив на меня короткий взгляд и дождавшись положенных приветствий, утешающе похлопывает меня по руке. — Не стоит огорчаться. Это была не последняя возможность. Вытряхнуть душу из дружка Хисоки? О да. Но милорду-то откуда об этом известно? — Это вы о чем, милорд? — уточняю я, подхватывая с проплывающего подноса бокал с прохладительным и усаживаясь рядом с Нару на низкую банкетку. Хотя наши мысли и созвучны, недопонимание разумнее завершить, не начиная, а нависать над собеседником — дурной тон, даже если на месте не сидится. — О Списке, разумеется. — Нару чуть приподнимает бровь. — Я бы не стал утешать тебя в иных горестях, тем более что прочие мои новости скорее обнадеживающие. Я передал ходатайство в Высокий Суд. — Это радостная новость, — киваю я. — А что со Списком? Он в этом году странно выглядит, но кто я, чтобы это обсуждать? — Не более странно, чем всегда, — со вздохом отвечает Нару, — но я сожалею, что не вижу там твоего имени. Я тоже сожалею. И завидую. Хорошо, что свет в этом уголке залы приглушен и звукопоглощающий конус скрывает наш разговор от фланирующих гостей. — С чего бы ему там оказаться, — выражаю обоснованное недоумение. — Правда, отчего там оказался мой сосед, я тоже не понимаю. Высшая мудрость, вероятно? — Эстаннис отличился в последние годы войны, как говорят, — разводит руками Нару, — но я твой покровитель, а не его, и не знаю деталей. Впрочем, ты имел все шансы добиться в нынешнем году этой чести, не случись то, что случилось. Как я только не раздавил бокал в руке! — Даже так? — И волею случая ровное гудение голосов в зале прорезает смех Эстанниса. Я кошусь в ту сторону со злобой проигравшего. — Так он на моем месте? — Не знаю, твое это место или его собственное, — пожимает плечами милорд, — и теперь этого уже не узнаешь. — Мне было все равно... до того, как в разговоре он принялся так сладко сочувствовать моей семье в постигших ее несчастьях, что... а, что тут говорить. Не самая страшная неудача в жизни, хотя утешение слабо. — Я хочу, чтобы эта неприятность была самой большой из тех, что тебя терзают, — серьезно говорит Нару. — Досадно быть исключенным из Списка, но это всего лишь досада. Как сейчас твой Лери и как Эрик? — Эрик в порядке, — отвечаю я, — Лери я не видел уже несколько дней, но врачи полны оптимизма. — Я надеюсь, вместе со здоровьем к нему вернется и здравый взгляд на события. — Нару разводит руками: — Лерой уже достаточно взрослый мальчик, чтобы понимать, что никакая ложь перед Высоким судом невозможна. — И хвала богам, — соглашаюсь я. — Я устал быть в конфронтации с семьей, хоть бы это закончилось поскорей. — Я только надеюсь, что, закончив разлад, вы сможете навсегда закрыть и образовавшуюся трещину, — вздыхает Нару. Я киваю: эта надежда разделена на двоих, но было бы лучше, если бы делили ее четверо. — Кто может сказать наверняка... — помрачнев, отвечаю, и тут же обрываю себя: как бы не накликать беды. — Да нет, что за глупости. Конечно, мы помиримся в итоге. — Я даже не сомневаюсь в этом, но... — Нару умолкает и продолжает очень спокойным, увещевающим тоном: — постарайся быть мягче со своими родными, Иллуми, и тебе не придется врачевать то, что разорвано. — Я уже мягче пуха, — ворчу, — но ситуация слишком тяжела. Может быть, когда Лери выздоровеет, дело пойдет на лад. Я сам в это не верю, хотя стоило бы. И Нару это чувствует, но — странно — понимает неверно. — Ладно-ладно, прости, — он примиряюще воздевает ладони. — Я и так слишком беспокоюсь за тебя. Жаль, все же, что ты не получил этой награды — она бы смягчила ситуацию и придала дополнительный вес твоей правоте. — Простите меня, милорд, — отвечаю я. — Из меня сегодня отвратительный собеседник. И, признаюсь честно — я тревожусь. — Я не меньше, — кивает покровитель, накрывая мою ладонь своей. — Но я уверен, все придет к счастливому финалу. Ночь катится к середине, но прием и не думает кончаться: последние гости разъедутся только утром, сейчас самое веселье... я здраво полагаю, что дражайшей так же не хочется оставаться здесь до утра, как и мне. Найти ее в бурлящей, смеющейся, сверкающей драгоценностями толпе не так легко, но в итоге я с этой задачей справляюсь. Миледи стоит, попирая ногами водную гладь, и рассеянно крошит хлеб снующим под прозрачной платформой рыбкам. — Домой? — предлагаю я, и Кинти кивает. Она тоже устала: не так от шума, как от переживаний. Были времена, когда мы шутили и смеялись по пути домой, обмениваясь впечатлениями вечера, сейчас же едем молча и расстаемся с суховатым пожеланием доброй ночи. Машина стремительно летит по пустынному городу и шоссе к моему поместью, и я стараюсь успокоиться, настроиться на тихий уют родного дома и близкого человека после уколов зависти и треволнений недоброжелательства, которых хватило в этот вечер. Однако представшая моим глазам мизансцена потрясает воображение и может быть названа какой угодно, но не тихой. Мои комнаты полны не только света, что странно, учитывая только что миновавшую полночь, но и посетителей. Слегка раздраженный Эрик, мрачный и сонный полицейский, и островком спокойствия между ними Кайрел с большой коробкой с полупрозрачным матовым верхом в руках. Кажется, здесь только что произошел разговор на повышенных тонах. — Милорд, — не дожидаясь моих вопросов, протягивает мажордом коробку, — это передали господину Форбергу. Охрана просканировала его на предмет безопасности. На лице у Эрика читается явный скепсис и настороженность, а полицейский немедленно заявляет, что желает и должен ознакомиться с содержимым посылки. Мнение моей охраны его, очевидно, не устраивает. Как будто, если бы сюда хотели пронести что-то запрещенное, это стали бы делать с такой помпой! — Коробку проверили, — вежливо напоминаю я. — В чем тогда проблема? Кайрел на секунду отводит глаза, и мне почему-то кажется, что он старается не улыбаться. — Сканирование проводила ваша охрана, — раздраженно возражает полицейский. — Не мы. Я должен ознакомиться с содержимым посылки. Час от часу не легче. — Если мой подопечный вскроет ее в вашем присутствии, это решит дело? — Время позднее, не хочется затевать склоку. — Решит, — великодушно соглашается полицейский, положив руку на кобуру с таким видом, будто из этой коробки сейчас выскочит вся барраярская армия. Ничего опасного, уверяю я себя. Это какой-нибудь заказ из магазина, о котором мы с Эриком дружно забыли — но почему его доставили среди ночи? И любопытно, и странно. Эрик, поймав мой кивок, отщелкивает пластик и удивленно фыркает. Букет. Цветы — и весьма редкого сорта. Запах держится вокруг букета плотным облаком, заставляя меня вздрогнуть. Цветы в моем доме. Взявшиеся неведомо откуда. Память дергает подсознательным и ядовитым уколом тревоги, я чувствую, что горло у меня перехватывает. — Эрик, — окликаю я запоздало. — Отойди-ка в сторону. Он смотрит на меня удивленно и послушно отступает. Но этого не может быть? Правила биологической безопасности в моем особняке блюдутся жестко, охрана просканировала подарок... — Вы убедились в безопасности посылки? — уточняю я, обращаясь к Кайрелу. Тот кивает. Полицейский, приняв вопрос на свой счет, приподнимает букет, убеждаясь, что в коробке под ним ничего нет, и у меня с сердца падает камень. — Благодарю, — суховато произносит офицер и выходит, Кайрел выскальзывает вслед за ним, и мы с Эриком встречаемся равно ошеломленными взглядами. Я вытаскиваю за уголок карточку, блеснувшую белым из-под букета, читаю вслух витиевато выписанное, но четкое "Хенн Рау"... и, после короткой паузы, Эрик вдруг принимается хохотать. — Что в этом смешного?! — с прохладцей интересуюсь я. Меня переполняет досада. — Тебе впервые в жизни подарили цветы. И не я. Вот черт! На моих пальцах следы желтой пыльцы. Одуряющий запах наполняет комнату, становясь все гуще... нет, это не покушение, не хитрый обман, все слишком напоказ. И действительно смешно. — Восхищение чистой красотой, надежда... — я принюхиваюсь и комментирую значение сочетаний, — и, похоже, легкий афродизиак тоже присутствует. Невинная попытка соблазнения. Что-то вроде "ты не пожалеешь, обещаю". Убью этого паршивца Рау! Мало я его пугал. — Афродизиак? — ошарашенно переспрашивает резко отсмеявшийся Эрик. — Совсем легкий, — увидев его ошарашенное лицо, успокаиваю, и добавляю. — Этого этикет не запрещает. Крайнее удивление на лице Эрика сменяется почти жалобным выражением. — Слушай, я ни черта не понимаю, — говорит он. — У вас действительно общепринято, э-э... не сосредотачиваться на одном партнере, или это я произвожу такое неадекватно легкомысленное впечатление на всяких идиотов? — Принято, принято. — Спрашивается, на что я толкаю парня? Однако не лгать же. — Между прочим, то, что мы с тобой так друг в друга вцепились, явление редкое и настораживающее окружающих. Для высших кругов, по крайней мере. Эрик рассеянно щелкает пальцем по выгнутому, бледному, как воск, лепестку, и цветок вздрагивает, осыпая стол пыльцой. — И именно поэтому люди считают, что я не иначе, как свел тебя с ума и заставляю поступать по моим странным варварским законам, — невесело усмехается он. — Вот черт. Не повезло. С другой стороны, считайся в вашем обществе любовная верность добродетелью, меня бы на клочки порвала твоя же жена... — Да и я бы себе, должно быть, не позволил ничего подобного, — соглашаюсь. — Повезло, Эрик. — Ну и что теперь? — практично интересуется мой барраярец. — Мне полагается послать господину Рау в ответ кактус? Ему действительно полагалось бы послать ответный дар — пусть даже и с твердым "нет", ощетинившимся шипами. А мне полагалось бы воспринимать то, что за моим любовником ухаживает блестящий юнец, с большей выдержкой. — На подарки положено отвечать, — вздыхаю. — Пошлешь кактус — Рау сойдет с ума, пытаясь истолковать значение. Если ему есть с чего сходить. — Гем-майор, свихнувшийся в поисках черной кошки в темной комнате, — со вкусом язвит Эрик. — Рау определенно нечего тут ловить. Пожалел бы его за такую неудачливость, да ты возревнуешь. Приходится ответить честно, но как неохотно эти слова ложатся на язык! — Он действительно хорош, с эстетической точки зрения. Но если я начну ревновать на этом основании, я буду идиотом, да? А если я не ревную, то и поступать надо соответственно. — Если тебе это действительно смешно, что ж, вот способ развлечься, не нарушая домашнего ареста. Напиши ему ответ. Великовозрастный оболтус пойдет на все ради возможности краешком глаза взглянуть на предмет своего увлечения. Держу пари, он примчится и весь вечер не даст нам заскучать. Но ты обязательно упомяни в письме, — не могу удержаться от шпильки, — какой-нибудь символ избыточной скромности. — Очень маленький, хрупкий кактус? — предлагает Эрик, и мы хохочем, как безумцы. Идея, начавшаяся с ревности, превращается в забавную шутку, совершенно глупую и оттого еще более веселую. Положение Эрика шатко, его в любой момент могут у меня отнять. Но лучше заниматься ерундой, чем сидеть взаперти и ждать в страхе?