Победивший платит

Поистине неловко для мужчины лежать обнаженным и распластанным на животе, не имея возможности подняться, в то время как над его беспомощным телом... Ладно, в то время как над этим самым телом трудится излучатель и снуют эффекторы физиотерапевтической капсулы, поднимая мой хрупкий иммунитет на невиданную ранее высоту. Доктор Эрни давно отбыл к тому пациенту, чье здоровье внушает сейчас куда большее опасение — юному Лерою, — но его подручные выдерживают график лечения с педантичностью, достойной лучшего применения. Уверения, что я здоров, они, разумеется, пропускают мимо ушей. Война войной, а полуторачасовой сеанс лечения — по расписанию. И делать во время него мне абсолютно нечего, кроме как терпеть и использовать на полную единственную незадействованную сейчас часть тела, а именно — голову. Что может произойти послезавтра? Иллуми так показательно уверен в справедливости суда и моей невиновности, что я прикусываю язык при малейшем намерении задать ему прямой и ясный вопрос: "Ну, и каковы мои шансы?". Пятьдесят процентов — то есть либо выиграю, либо проиграю? А если проиграю — что говорит их гемский высокий кодекс, дословно, о мерах наказания и прочей занимательной юриспруденции? Ставлю мысленную галочку: расспросить Дерреса. Про формальности. А про сам обычай суда и умонастроения судей, наверное, можно побеспокоить и Нару. У них двоих я, по крайней мере, могу надеяться получить развернутый ответ: от одного — по профессиональной привычке, от другого — по примечательной склонности наставлять и поучать. Хотя быть может, я переоцениваю доброжелательность старшего лорда. Не кажусь ли я старикану просто забавной игрушкой его воспитанника?.. Ой! Щуп медицинского аппарата, словно угадав непочтительный вопрос, прижимает чувствительную точку на спине особо сильно, так что, икнув, я на мгновение сбиваюсь с мысли. Вот же чертова машинка... То, что мне грозит высшая мера, я понимаю, и по всем правилам мне следовало бы трястись, но, к сожалению, ситуация слишком типовая. Я десять лет проходил под угрозой не дожить до завтра, а лечь где-нибудь в леске от цетского выстрела, и те из солдат, кто не избавился от слабости психовать перед боем, имели на такой исход больше шансов. Как там, "храбрец умирает только однажды, а трус — каждый раз"? Привычка — вторая натура; нервничать будем задним числом, когда опасность минует, а под пули принято идти со спокойным сердцем и высоко поднятой головой. Ясной, что немаловажно. Значит, Нару и (или?) Деррес. И хорошо бы найти момент поговорить с каждым глазу на глаз, без Иллуми, не беспокоя моего Старшего щекотливыми вопросами типа "Как у вас казнят преступников?" или "А если я все же выиграю дело, пострадает этот паршивец Лерой?" Что-то в этом роде мне Иллуми намекал: дескать, этот суд, разбирающий тяжбы внутри дома, не просто вынесет вердикт, несостоявшийся я убийца или нет, но непременно признает виноватым одного из нас двоих. Да, незавидное положение у отца семейства. Хотя, может, и пора вколотить в парня немного ума через ту часть тела, на которой сидят... Но этого я говорить Иллуми тоже не стану. Достаточно и того, что простейшая идиома "дать по шее" уже вызывала у него пару серьезных вопросов насчет "архаичного барраярского рукоприкладства". Да, вопросы "что мне делать, если я проиграю и что, если выиграю" решить надо в общем виде до того, как все случиться. Не то поздно будет запирать ворота, когда лошадей уже уведут. К тому же мы с Иллуми склонны нагонять друг на друга вал совсем не свойственных нам в обычном состоянии эмоций, перетягивая метафорический канат на тему ответственности, безопасности и силы. И хоть мириться потом бывает очень приятно, но быстрому и трезвому мышлению это не способствует. В любом случае эти выяснения отложатся до завтрашнего утра, когда Иллуми отбудет по делам. Сегодня уже вечер, мои медицинские испытания заканчиваются, и нам осталось только выпить чаю и расслабиться вдвоем в по-сибаритски мягкой постели... Подойдя к нашим комнатам, я только кладу ладонь на клавишу двери, но в приоткрывшуюся щель в эту же самую секунду доносится возмущенный возглас, и я замираю, опустив руку. Это еще что за новости? — ...сообщу вам, когда он захочет вас увидеть. Если захочет. Голос Иллуми холоден и колок. Какие-то семейные проблемы? И я, полагаю, там придусь совсем некстати. Пойти, что ли, посидеть в своей комнате, которую я все равно использую исключительно как склад не нужных мне в повседневной жизни вещей... Несколько быстрых шагов — в раздражении мой Старший обычно прохаживается по комнате. Эхом отзывается тонкий звяк посуды — словно кто-то резко поставил чашечку на блюдце — и скрип кресла. У нас гости, а не просто ссора по комму? — Я не навяжу свою компанию тому, кому она не доставит удовольствие, — возражает мягкий баритон, который кажется мне смутно знакомым. — Но я вижу, что Эрику приятно мое общество, и приглашение было написано его рукой. Только теперь я узнаю этот голос. Майор Рау. Беззвучно выругавшись, я считаю на пальцах дни. Ах да, верно. Серебряная лента и темный лепесток розы; глупая, невинная забава, устроенная нами всего позавчера в полнейшем неведении будущего. — Я прошу вас умерить строгости, Эйри, — вкрадчивым голосом прибавляет майор. — Даже если юноша провинился перед вами своим свойственным барраярцам упорством, прошу вас, не лишайте его удовольствия видеть гостей. Уверяю вас, что моя дружелюбная опека составит для него похвальный контраст с вашей суровостью, и ваш зять сам смягчит свой нрав. А вот это уже становится интересным. Похоже, майор решил, что я заперт под замком без сладкого и права переписки? Пусть Иллуми сам выкручивается, а я постою за дверью, послушаю. Хоть бы никто из слуг не застал меня в этом деликатном положении — привалившегося к косяку и с любопытным ухом, приложенным к дверной щели. — Слухи о моей суровости сильно преувеличены, — сообщает Иллуми голосом до того жестким, что я подозреваю, что он сдерживает смех. — А опеки от вас он не потерпит, ручаюсь. — Я бы мог показать ему город, — мечтательно тянет гем-майор, — и моя опека была бы столь куртуазна и ненавязчива, что, уверяю, ваш Эрик не обиделся бы. Это он зря. После того, как меня выдернули в полицию, словно репку из грядки, умеренная в обычные дни паранойя Иллуми вовсе взлетела до небес. Предложение вывезти меня из дома он, боюсь, сейчас расценивает как посягательство не только на мою невинность, но еще и на безопасность. Однако эти соображения мой Старший оставляет при себе и прибегает, как ему, должно быть, кажется, к неотразимому аргументу: — В романтической куртуазности с вашей стороны Эрик Форберг точно не заинтересован. Он занят. Увы, безрезультатно. — Барраярцы не так моногамны, как они это утверждают вслух, — назидательно и немного наивно возражает Рау, — поверьте моему опыту. Не знаю, что касается их женщин, но мужчины — точно. Не думаю, что Эрику стоит закрывать все возможности расширить свой круг знакомств только на основании того, что он говорит о барраярской верности... Ах ты нахал! Клеить меня на глазах... нет, с открытого разрешения моего Старшего! Или у цетов так дела и устраиваются? Детей они выращивают в баночках, невинность тут не в цене, значит, можно и нужно прийти к главе семейства и уведомить, что имеешь желание одолжить его очаровательную младшую родственницу — или родственника — галантно потрахаться на пару вечеров? Я затыкаю ладонью рот, чтобы не расхохотаться. Ситуация настолько смешна, что даже не оскорбительна. — Вашему опыту? — голос Иллуми обманчиво мягок. — Вы же знаете, я был в барраярском плену, — судя по голосу, майор не сожалеет, а хвастается. — Твердость духа, мягкость слов и разумный подход оказали впечатление на моего пленителя, прежде желавшего меня убить, и остаток отпущенного нам времени мы провели в нежном согласии. Соблазнитель барраярцев, с опытом, мать его так! Иллуми отвечает на это недвусмысленное заявление ошеломленным молчанием, и секс-бомба Рау решительно добавляет: — Я не откажусь от борьбы за вашего младшего: он достойный приз, и редкий для этих мест. Ну все, хватит. Иллуми сейчас или взорвется, или придушит моего галантного ухажера. Хлопаю ладонью по клавише, дверь наконец-то отъезжает в сторону, и я решительно вхожу. Майор удивленно поворачивается ко мне, быстро окидывает взглядом мою очаровательную физиономию с ободранной щекой и синяком на скуле, и радостное выражение пурпурно-шафранной маски немедля превращается в мрачное. — Приветствую вас, Эрик, — наклоняет он голову. — Я испросил у вашего Старшего позволения на этот разговор и рад вас видеть. Но неужели я не вовремя? У вас, э-э, усталый вид. Свирепый взгляд, которым он стреляет секунду спустя в сторону предположительного домашнего тирана Иллуми, явно обещает разобраться, кто посмел обидеть нежного хрупкого меня. — Непредвиденные медицинские процедуры, — почти не греша против истины, сообщаю первое, что приходит на ум. — Я с удовольствием отдохну за чайным столом. Пока чай закипает, Рау тревожно-сладким, но искренним тоном уточняет, насколько серьезно мое недомогание. Приходится объяснить, демонстрируя в улыбке все имеющиеся зубы: — Несовместимость с некоторыми здешними лекарствами, любезный гем-майор. Все обошлось, только медики прописали мне курс реабилитации. Да уж. Реабилитации. Если бы не позавчерашний наркотик, сегодня над моей шеей и позвоночником так бы не издевались. — О, — замечает Рау. — Вам, должно быть, прописали спокойную жизнь и приятные эмоции? Возможно, бодрящий курс прогулок? Надеюсь, что милорд Эйри не запретит вам как-нибудь прогуляться со мной... Я как никто другой могу понять ощущения человека, вынужденного, э-э, выживать в изначально чуждом для него окружении, и готов облегчить вам эту адаптацию в меру моих скромных сил. Ага, милый майор движется к цели прямо, как танк. На какое-то время мы безнадежно увязаем в разговоре о прелести экзотической архитектуры, гармонии природы и разумности отказа от тихих радостей безмятежности в пользу прелести неких императорских садов, предлагающих долгий список развлечений мне на выбор. Иллуми по неизвестной мне причине не высказывает вслух своего главного опасения — "украдут, убьют, отравят!", — и мне приходится отдуваться за обоих, ссылаясь исключительно на мифические приличия, не позволяющие мне развлекаться в трауре. К сожалению, эту игру я знаю отнюдь не в совершенстве. — Но я же не предлагаю вам непристойных развлечений? — улыбка Рау имеет значение, настолько противоположное словам, что даже в глазах Иллуми вспыхивает смех. Похоже, бойкий майор считает, что раз речь зашла об официальном разрешении и приличиях, остальное у нас с ним уже сговорено. — Не в моих привычках, — гордо заявляет он, — толкать кого-либо на несообразное. Но грешно молодому человеку, пусть даже и вдовцу, проводить жизнь в четырех стенах, когда вокруг бурлит столичная жизнь... — А прочему бы вам не пригласить на прогулку нас обоих? — интересуюсь я задумчиво и ласково. — Иллуми тоже не помешает изысканный эстетический отдых... То, что в этот момент Иллуми не пытался отпить из чашки, следует признать щедрой жизненной удачей. Судорожно сглотнув, он ставит ее на столик очень аккуратно. — Но, — чуточку растерянно сообщает Рау, — я полагал, что милорд — очень занятой человек, — и, быстро придя в себя, добавляет: — но если вы, лорд Эйри, не против, то я с удовольствием обеспечу вам таковой отдых... — Боюсь, чрезмерная занятость не позволит мне принять ваше любезное приглашение и получить свою долю восхищения формой ясеневых листьев, — наконец, выстраивает фразу Иллуми, — да и Эрику я категорически не советую покидать дом до окончания судебного разбирательства иначе, как в моей компании. Случайно он заговорил про суд или это подача, которую я должен поймать и передать в нужном направлении, не важно. Ведь любвеобильный майор Рау интересен нам не просто как занятный гость, но как лицо, жизненно необходимое для послезавтрашнего заседания. — Спасибо, что позволил мне заговорить на эту тему, Старший, — нарочито опускаю глаза, задумавшись, не выглядит ли это смирение пародией. Надеюсь, нет. — Я ждал твоего позволения обратиться с просьбой к нашему гостю. — Рад буду вам помочь. — Рау ослепительно улыбается. Не иначе решил, что я попрошу его самолично посвятить меня в высокое цетагандийское искусство любви, паршивец. Чуть подавшись вперед и стерев с лица всякий намек на улыбку, я объясняю серьезно: — Через день наступит мой срок оправдать свое имя перед обвинением. Вы — один из немногих цетагандийцев, кто не видит во мне исключительно дикаря и убийцу. Окажете ли вы мне честь произнести это вслух и свидетельствовать в мою пользу, Рау? — В присутствии Небес, — договаривает Иллуми негромко явно установленную формулу. За короткую задумчивую паузу я успеваю насторожиться, а Иллуми — обзавестись хмурой складкой меж бровей, но тут гем-майор степенно кивает: — Это честь — говорить перед Высоким судом. Я готов принести суду свидетельство в том, что видел, знаю и полагаю. Вы небезразличны мне, Эрик, а справедливость — тем более. — Увы, он портит весь пафос момента, с улыбкой добавляя: — Надеюсь, когда бремя этих забот будет с вас снято, вы сможете с легким сердцем обдумать мое предложение прогуляться по императорскому саду? И оно не встретит запрета вашего Старшего? "Кто про что, а генерал — про Устав", как говорится у нас. Но я не отвечаю ни да, ни нет. Поведение Рау по всем статьям нахальное, но оно не кажется мне ни оскорбительным, ни опасным. Он забавный собеседник, легкий нравом, он не видит во мне чудовище, и у нас с ним есть общие темы для разговора. Вопрос только в том, не придется ли мне теперь успокаивать моего ревнивца. — Я уже сказал, — чопорно сообщает Иллуми, эхом отзываясь на мои мысли, — что я не имею ничего против ваших встреч, пока они не выходят за границы приличий и безопасности моего Младшего; но помните, Рау, что мое согласие не означает автоматического "да" из его уст. Рау, конечно же, понимает, и, разумеется, надеется, ведь у нас есть все основания поладить, а "из семечка растет цветок, а из симпатии — склонность", и его галантный интерес не посягает ни на чьи права, и на будущее он искал бы не только моего общества, но и моего Старшего, и прочая, и прочая... Через десять минут подобного разговора чайник пустеет, и, изящно отправив в рот последнюю крошку печенья, Рау витиевато и ритуально извиняется за навязчивость и просит разрешения откланяться. Но на прощание он делает последний выстрел в цель: — Вы не окажете честь проводить меня, Эрик? Иду, как того требует долг гостеприимства. В спину летит сухое: «Младший, зайдешь потом ко мне». Когда меня внезапно хватают за плечи, останавливая посреди коридора — слава богу, никого из слуг в пределах видимости нет — я дергаюсь. Неужели я недооценил цетагандийскую эротическую безмозглость, и этому идиоту Рау пришло в голову в отсутствие моего Старшего сорвать с моих, гм, прелестных уст поцелуй прямо в коридоре? — Эрик! — жарким шепотом вопрошает он. — Что с вами произошло? Вы запуганы, я собственными глазами вижу следы рукоприкладства, а теперь вы еще упомянули о медикаментозном воздействии. Как он мог?! Ох, нет, я перепутал сказку. Это не чувственные приключения Востока, а классическая рыцарская история про дракона, паладина и прекрасное создание, томящееся в неволе. — Он — кто? — переспрашиваю тупо. — Рау, да вы никак хотите намекнуть, что мой Старший меня бьет? — А что я еще могу подумать? — возмущается мой несостоявшийся защитник. Объятия, правда, разомкнул. И на том спасибо. — Я опасаюсь, что даже этот разговор может вам грозить очередным, э-э, витком воспитательных мер. А вы не похожи на человека, получающего удовольствие от безграничного терпения. Поймите, вы не обязаны выгораживать вашего Старшего... если он так явно преступает свои права. Если дело лишь в том, что вы одиноки и некому за вас заступиться — хотите, это буду я? Рау никак не понимает, почему я принимаюсь хохотать. Точнее, ржать, как полковая лошадь. И не в последнюю очередь потому, что его обвинения отображают в карикатурном виде то, что было правдой какие-то пару месяцев назад. Но теперь... Цетский рыцарь с копьем наперевес защищает хрупкого и беззащитного барраярского офицера. Лопнуть со смеху можно. — Прошу вас, мыслите логично, майор, — советую я, отсмеявшись. — Если я его не выгораживаю, ваши подозрения фантастичны. Если выгораживаю, значит, я к нему точно неравнодушен, и они — бестактны. — А... вы неравнодушны? — слишком точно подхватывает он мою мысль. — А это решайте сами, — хмыкаю. — Что до этого украшения, — потираю щеку, — я обрел его стараниями здешних полицейских, из рук которых именно Иллуми меня и освободил. Ваша забота трогательна, но выводы — абсолютно неверны. — Это действительно так? — переспрашивает Рау. Я ручаюсь ему своим словом, и наслышанный о барраярском отношении к этому вопросу майор кивает, а его недоверчивость сменяется облегчением. — Что ж, тогда я желаю вам удачи, — подтверждает он, улыбаясь, — и буду ждать, время от времени напоминая о своем существовании. И вы не стесняйтесь, прошу вас, если аскетическая жизнь затворника вам вдруг прискучит. — В этом случае — непременно, — соглашаюсь, доведя, наконец, гостя до выхода. — Благодарю вас за визит, Рау, и за самоотверженное предложение помощи, пусть она и не понадобилась. После чего спешно возвращаюсь туда, где за столом сидит мрачный Иллуми, катая по блюдцу чашечку и пощипывая со свежепринесенного букета лепестки. Увы, рассказ о том, как Рау решил меня спасти, облачившись в доспехи и взобравшись на коня (полосатого?) с букетом наперевес, ожидаемого хохота не вызывает. Иллуми избегает глядеть мне в глаза, отворачивается, демонстрируя явную неловкость, словно злится непонятно на что. Он сейчас так неразговорчив, что чуть ли не клещами из него удается вытащить признание: он действительно ревнует меня к майору. — У нас ревность — это признак низшей крови, — объясняет Иллуми неохотно, — и для меня внове. Но Рау молод, хорош собою, легконравен... Я не вправе лишать тебя выбора. Ну как же, вольготные развлечения приличны на Цетаганде, вдруг и я заражусь подобным легкомыслием? А он не хочет меня никому отдавать, черт возьми! — это он почти выкрикивает. — Я слышал из-за двери, как Рау пытался меня просто-напросто одолжить, — признаюсь. — Ты что думаешь, это так лестно? Я, конечно, распутник, как все мужики, но не настолько. К тому же ты мне важней, поэтому гипотетическое случайное "хочу" сдержать ради тебя я всяко сумею. Выбор, ха. Имей в виду, что я выбираю тебя, чудовище, и не смей на это жаловаться. Ревность... Так и начнешь думать, от какой "низшей крови" он ею заразился. Не надо было мне самому так старательно его ревновать. Похоже, мы слишком сильно меняем друг друга, трансформируем под собственные представления. И от привычного мне подхода к верности и интимной близости моего цетагандийца корежит, как от чужеродного вируса. Смотреть больно. А я, похоже, так незаслуженно сильно страдаю над осколками собственной личности, что никак не желаю той же катастрофы и дорогому мне человеку. Но как этого избежать? Определенно, надо поговорить с Нару. * * * Действительно, не проходит и полусуток, как я въезжаю в ворота особняка Нару. Безлистные ветви мягко шелестят по крыше машины, дверь стоит гостеприимно распахнутой. Телохранитель, сидящий подле меня на заднем сиденье лимузина, бдительно озирается по сторонам. Это необходимая уступка опасениям моего Старшего. Сперва я отбивался от предложения навязать мне вооруженную охрану, но благоразумие взяло свое. "Если тебя похитят и ты не сможешь явиться на Высокий Суд", — объяснил Иллуми досадливо, — "я буду не в силах доказать, что не подстроил твоего исчезновения. Мы рискуем проиграть все, даже не вступив в судебную залу". То, что под угрозой окажется и его собственное старшинство в клане, он напрямую не сказал, но я догадался, и мне стало стыдно за собственное упрямство. Но не сидеть же мне дома взаперти, точно девице в башне? В конце концов, мы сошлись на списке разумных мер безопасности — присутствие телохранителя рядом, запрет есть и пить в общественных местах, ограничение на новые знакомства, включенная брошь-монитор... Иллуми хмыкнул, что я прямо как его мальчишки: им он тоже подарил такие, но все равно под предлогом забывчивости они вечно стараются не включать следящий приборчик. Хорошо, что мы с Иллуми оговорили меры безопасности заранее. Мне не пришлось отвлекать его просьбой и неизбежными спорами, когда я решился на визит к его патрону. Пока неотложная необходимость приковала лорда Эйри к парикмахерскому креслу на несколько часов, я могу распоряжаться своим временем. "Будь спокоен, я уж как-нибудь прощу тебе измену с парикмахерским гребнем и расческой", пошутил я, уходя к себе. Хотя какое там удовольствие — просто завтра он обязан выглядеть безупречно. Я могу лишь радоваться, что моя шевелюра ограничена уставной длиной в полпальца. Но как бы ни были длинны и капризны двухцветные пряди, их нельзя укладывать вечно, и, следовательно, в моем распоряжении только пара часов на разговор. Надеюсь, я вернусь раньше, чем он зайдет в гостиную и обнаружит там мою записку на комме. Не то, чтобы я непременно хотел сохранить эту поездку в тайне (я уже давно не в тех годах, когда в побеге из дома по секрету от старших есть какая-то привлекательность), но он неизбежно спросил бы, о чем я хочу поговорить. А я еще не решил, что лучше — обидеть его неправдой или расстроить прямотой. Оба варианта хуже. Нару встречает меня уже знакомой церемонией приветствия, приглашает к столу и ведет беседу ни о чем. Я с грехом пополам отвечаю; талант вести светский щебет в нужном тоне всегда казался мне недостижимым искусством. Слава богу, это длится ровно до того момента, как подают первое блюдо, и слуга бесплотной тенью выскальзывает за дверь, где остался и мой охранник. — Приятного аппетита, — разостлав на коленях салфетку, желает Нару. И, усмехнувшись, добавляет: — Приступим? — Спасибо, и взаимно, — киваю, нацеливаясь вилкой в угощение. Понятно, что речь не только о еде. — Есть ли темы, на которые у вас не принято говорить за столом? — Не думаю, что ты принес сюда одну из них на кончике языка. Ты ведь хочешь поговорить со мной о своем ближайшем будущем? О твоих опасениях и завтрашнем суде? Интересно, это у меня на лбу написано? Киваю. — Главное вот что. Необходимо, чтобы завтра представления о тебе как о барраярце вообще уступили место представлениям о тебе как о человеке. И чтобы ты представлял сам, что тебя ожидает. Иллуми успел просветить тебя относительно процедуры? Совсем немного, как я теперь понимаю. — В основном его поучения сводились к "не дерзи почтенным людям и не лги, впрочем, первое у тебя получается непроизвольно, а второго ты просто не умеешь". Я могу представить себе наши аналоги, но наверняка в них будет крыться ошибка. — Аналоги, — кивает Нару. — Конечно. В критической ситуации — а для тебя предстоящее заседание, несомненно, таково — человек забывает о логике и действует привычным ему образом. Потому осторожность и сдержанность — твое главное оружие. Потребуются немалые усилия, чтобы переломить предубеждение, невольно существующее в умах. Усмехаюсь: — Скромность и осмотрительность, я понял. — Далее, — воздевает он палец поучающе. — Кроме сторон, свидетелей и судей, в Небесных палатах не может говорить никто. Тебе придется действовать самостоятельно. Отвечать на вопросы, даже самые неприятные. Мой второй совет — избегай говорить "нет". Любой отказ от ответа производит дурное впечатление. Если ты посчитаешь, что дело коснулось чего-то чересчур деликатного, обходи острые углы и пользуйся любой возможностью иносказаний, но не отмалчивайся. И ни в коем случае не лги. И не думал — ложь дело опасное. Честность — лучшая политика. Правду, ничего, кроме правды... но не обязательно же всю? — И напоследок, — Нару отодвигает чашку. — Есть небезопасные моменты твоего прошлого, которые неизбежно всплывут в ходе разбирательства. Например, обстоятельства твоего брака. Никто по доброй воле не поверит в такой рассказ сразу и не станет относиться к тебе лучше, если поверить все же придется. Поэтому обдумай формулировку заранее. — Мне тоже ни к чему репутация смиренной жертвы насилия, — признаюсь хмуро. — Говоря витиевато, "полковник Эйри решил заключить со мной брак с целью загладить свою вину за недостойное обращение". Ни слова неправды в этом нет. — И все равно слова горчат на языке. — Черт, этот брак официально признали обе стороны, ваша и наша. Не знаю, как в вашей стране, но в нашей закон обратной силы не имеет. Из-за него меня отправили сюда. Он отнял у меня всю прошлую жизнь. Я могу за это, скажем, требовать юридического возмещения с семьи? — Будь ты кем угодно, кроме барраярца, и я бы не колебался с ответом, — постукивая пальцами по столу, отвечает Нару. — Но ты представитель враждебной стороны и пленный. Тут возможна масса вариантов, вплоть до принудительной депортации... Где были эти добрые люди с их идеями, когда я был согласен освободиться от этого родства ценой собственной головы? А теперь, разумеется, заманчиво все вернуть в состояние как было, а меня отдать полиции, словно мелкого карманника. И дисбаланс выправлен. Отворачиваюсь, проглатывая внезапную горечь. — ...И это — лишь один из возможных поворотов; не самый худший, — договаривает Нару. — Худший — это обвинительный приговор? — спрашиваю прямо. — И каковы мои шансы? — Полагаю, — после долгой паузы отвечает он с явным сожалением, — чуть больше половины, как это ни пессимистично звучит. Ситуация беспрецедентна. Я до сих пор надеялся, что юный Эйри снимет обвинения: этот суд никому не на пользу. — Никому? — Да. Даже если тебя признают невиновным, то к исправлению допущенной ошибки приговорят сына Иллуми. — Если не будет найден тот, кто обманул его? — зачем-то уточняю. Ясно ведь, что не будет. Полиция убеждена в том, что убийца — это я, другого не ищет и победоносно закрыла бы дело, не выдерни мой Старший меня у них из-под носа. Нанятый Иллуми детектив исправно приносит счета и бумаги, но с подозрениями в адрес истинного виновника и у него негусто. А Высокий суд, как объяснил мне Иллуми, не занимается прозаическим следствием, а исключительно применяет свою небесную мудрость к разрешению семейных споров гем-лордов. — Боюсь, что так. Не думаю, что Лерой сможет отделаться отеческим порицанием. Может быть, наказание само по себе и не будет суровым, но на многих перспективах его карьеры можно будет поставить крест. Иллуми на сына рассержен чрезвычайно. "Значит, ни сыну, ни мне Иллуми так до конца и не простит необходимости наказывать родную кровь", договариваю я мысленно. Карьера молодого Эйри, признаться, меня не волнует. Руки-ноги будут целы, в семье останется, и ладно. У кого в молодости не было совершенных по глупости грехов? — А если меня признают виновным? — спрашиваю прямо. — Расстреляют или чего похуже? Нару на секунду отводит взгляд. — У нас не принято мучить перед смертью, — и если это и утешение, то оно слабое. — Но снисхождения тебе не окажут. Война еще свежа в памяти, ты сам это понимаешь. Рассказывайте мне про цетагандийское милосердие, как же. Ну да не в этом дело. Хуже другое. — И необходимость... исполнить этот приговор тоже ляжет на моего Старшего, так? — Не нужно призывать к себе беду, — отвечает Нару сурово. — Никто не может заставить Иллуми стать палачом. Но и вывести осужденного из-под удара Старший не сможет: в ту секунду, как суд произносит приговор, его абсолютная опека заканчивается. Конечно, не сможет. Но ведь попробует, как пить дать! Или нет? Не знаю, какой вариант больней: если он смирится и отдаст меня моей участи или если не станет и попытается пожертвовать собой. И проверять этого не хочу... Я сижу, погрузившись в молчание, и деликатный цет не беспокоит меня вопросами. А если... — А если этот преступник... нагло возьмет и сбежит после приговора, не получив по заслугам? — самым легкомысленным тоном интересуюсь, хотя в душе что-то неприятно щемит. — Вина будет на Старшем, и он пострадает? — Да ты законник! — Гем смотрит на меня, едва заметно улыбаясь. — Тогда слушай. В случае, если Старший сознательно, — чуть подчеркнув голосом, объясняет Нару, — попустительствует подобному, он может и скорее всего лишится своего статуса за злостное нарушение семейных обязательств и намеренное непочтение к решениям Высокого суда. Если же это происходит против его воли, он выплачивает пеню истцу семейным имуществом и принимает все усилия к отысканию беглеца. И когда отыщет — подвергнет наказанию. Я достаточно подробно объяснил этот теоретический вариант? Уж не намекает ли он, что исчезни я — главный возмутитель спокойствия, и всем будет только лучше? От громкого протеста меня удерживает подозрение в том, что старый лорд прав... — Совершенно теоретический, — киваю хладнокровно, закрывая тему. — У вас непростые обычаи, милорд. Впрочем, что естественнее для светской беседы за чаем, чем разговор о культуре, обычаях и воспитании. Они такие разные в наших мирах. — Да, разница между вами колоссальна, неудивительно, что разряды гремят с завидной регулярностью, обжигая обоих. — Нару берет со стола ножик и принимается чистить яблоко. — Если даже завтрашний суд тебя оправдает, чего я искренне желаю, меня тревожит ваше будущее. Вы уже говорили о нем? — Говорили, и не раз, — пожимаю плечами, — никакой определенности. И изрядная доля тревоги. — Нет большего ужаса, чем ужас перед неизведанным грядущим, — наставительно говорит он. — Особенно тем, что будет строиться чужими руками. Я осторожно поясняю: — У меня... довольно болезненный опыт недавнего прошлого. С чего мне считать, что будущее окажется благосклоннее? — Ты переносишь впечатления достаточно короткого периода на долгую жизнь впереди, — Улыбка у гем-лорда Нару выходит грустная. — Как человек, боящийся потревожить недавно зажившую рану. И я разделяю в этом смысле тревоги Иллуми. Скажи, исчезни завтра все внешние проблемы — и ваша взаимная радость стала бы безоблачной? — Мы смогли бы решить, как жить дальше. Если я в конце концов встану на ноги, нас с Иллуми будет связывать только... чувство, а не забота сильного о беспомощном. Это было бы проще. — Независимость обоюдоостра, — замечает гем, отрезая ломтик. — Однако редко бывает равновесна. Упрямства и твердости в тебе чрезмерно, и тебе придется их смирить, чтобы не огорчать Иллуми лишний раз. Заметь как-нибудь на досуге, кто из вас более изменился, и многое прояснишь в расстановке сил. — Оба изменились, — мотаю головой, — просто Иллуми вы знали раньше, а меня, к вашему счастью, нет. — Я вижу результат, — мягко возражает он, но об эту мягкость можно голову разбить, пытаясь пробиться. — Он желал твоей покорности, а покорился сам. Желал покоя — и радуется тревогам. Не собирался изменять приоритеты — но сейчас семья вправе сердиться на него за пренебрежение. Придется признать, что в лобовом столкновении дикие гены сильнее изысканного набора, — с ноткой грусти. — Ты можешь быть неправ, но Иллуми уступит, памятуя о твоей зависимости и виня себя за нее. Я сам не заметил, как отставил бокал и принялся вертеть в пальцах вилку. — Но я не хочу его менять. И побеждать его тоже не хочу. — Таков недостаток мужского партнерства, в котором роли не распределены изначально, либо претерпевают серьезные изменения, — Нару опять принимается за лекцию. — Рано или поздно возникает потребность определить, кто же хозяин положения, и в данном случае вы этой ролью перебрасываетесь. Чаще ловишь ты. Как ты ею пользуешься — вопрос отдельный, и я не думаю, что ты намеренно корежишь привычки и черты Иллуми; скорее, подгоняешь под себя, а он уступает, где может. Наоборот, полагаю, то же самое, разве что реже, по причине твоего упрямства. — И что же делать? Отложенное на тарелку яблоко начинает темнеть. — Вам обоим нужно наконец утихомирить инстинкт главенства. После этого накал страстей поуменьшится, и меняться вы станете медленнее, выигрывая время на адаптацию. Политика разумных уступок, через раз, тщательно ведя счет, — хитро улыбается он. — Научиться доверяться друг другу — это, пожалуй, главное, что вам с Иллуми следует сделать. Да, кстати. Если я не хочу вновь сшибиться с Иллуми в споре за то, кто главнее, сильнее и вообще отвечает в нашем — нашем! — доме за безопасность, то мне вероятно, следует поспешить. Я невольно кошусь на хроно, старый лорд замечает этот взгляд, но, кажется, не обижается. Поэтому, откланявшись со всей возможной вежливостью, я добираюсь до поместья Эйри быстро и без приключений. Иллуми в умопомрачительной новой прическе ("Спать буду на валике", серьезно поясняет он) не оправдывает моих опасений насчет споров и выяснения отношений. Он непривычно тих и спокоен, словно хитрое плетение косы, как сеть, удерживает и вспышки его неукротимой натуры. А может, он просто втайне тревожится за завтрашнее, как и я сам, но ни за что в этом признаваться не хочет. Завтра, в это время, все уже закончится, и эта мысль дергает меня, словно зеленого новобранца перед боем. Вечер обещает быть тихим, но эту тишину, точно фейерверк, взрывает звонок по комму. Сравнение не случайно, ведь над пластиной комм-пульта красуются физиономия и плечи Фирна, укутанного в столь переливчатую накидку, что впору заподозрить в ней живущую собственной жизнью полуразумную тварь вроде хамелеона. Поистине, от такой красы и ослепнуть недолго. Я выхожу из кабинета, чтобы не слушать чужой разговор, и разрозненные реплики Иллуми долетают до меня, теряя по дороге половину смысла: — Арно?... конкурс на соискание... желаю всяческих успехов... ну почему же затворник?... нет, не пренебрегаю удачей... ты же знаешь, что завтра... не до развлечений... да… да... приносит счастье даже тому, кто в нее не верит? смешно... я говорил, что выпала пустая фишка... не знаю... ты и аскета уговоришь... да, спрошу... Иллуми с озадаченным лицом выглядывает в гостиную. — Послушай, ты предпочтешь провести вечер дома или не откажешься съездить развлечься? А второе, пожалуй, лучше. Чем накручивать себя опасениями того или иного рода... — Куда? — интересуюсь практично. — В игорный дом, — объясняет Иллуми. — Фирн и Арно приглашают нас в компанию. Это не худшее общество на вечер, признаюсь. Хочешь? В здешнем казино мне быть еще не доводилось, и если экскурсия будет столь же познавательная, что и визит к девочкам пару недель назад — почему бы нет? Я киваю, и, получив мое согласие, Иллуми скрывается за дверью кабинета. * * * Игорный дом уводит посетителя вниз по многочисленным пандусам и лестницам. Зал заглублен в почву, точно огромный амфитеатр, и открывается передо мной уже привычным глазу скоплением живых изгородей, прикрывающих отдельные секции полупрозрачных силовых полей всех оттенков и ажурных мостиков-переходов. Свет идет откуда-то снизу, поэтому вид феерический; на мой взгляд — как в сказках. Полый холм эльфов, наполненный чуждым для человека весельем. Гул голосов едва слышен — ровно настолько, чтобы не создать ощущения пустоты, но голоса однозначно неразличимы. А может, это просто музыкальный фон, имитирующий разговоры? Все равно, что идти по кружевам, застывшим под ветром. Изгибистая дорожка расширяется, превращаясь в проход, обрамленный зеленью, и выводит к центральной площади этого мини-города под куполом. Система фонтанов, несколько столиков для желающих отобедать или отдохнуть в ожидании друзей, и негромкий гул слева. Райская птица Фирн и надменный эстет Арно ожидают нас у столика с напитками. Я тоже получаю свой бокал — "медовый иней", как комментирует Иллуми; он пахнет не медом, а душистым и сложным летним многотравьем, но цвет похож, и тонкие белые то ли звезды, то ли снежинки, попадающиеся в полупрозрачной желтизне, названию соответствуют. Присосавшись в качестве предлога к коктейльной трубочке, я получаю полное право участвовать в разговоре только молчаливым слушателем с поощряющими репликами типа "м-м". — Нашему Арно, счастливчику, выпал шанс получить новое покровительство на Эте, и теперь он решает, стоит ли ловить за хвост улетающего феникса, — рассказывает Фирн. — В отличие от тебя, чуть было не отнесшегося к играм с судьбой лениво и безалаберно. — Друг мой, — советует Иллуми нежно. — Подсластил бы ты себе язык? — Мой язык подобен имбирю, — хмыкает Фирн, отхлебнув из своего бокала. — Изыскан, ни с чем не сравним и жгуч даже под слоем сахара. И мой свежий взгляд на вещи порой... гм, кое-кому прочищает мозги. — Лучше не смешивать вкус предсказания с подобной остротой, — сдержанно шутит Арно. — Я пожалуй, предпочту игру в камни. И покину вас ради общества мастера. — Ставлю на то, что ты не продержишься и десяти ходов, — летит ему уже в спину голос Фирна. Поэт пожимает плечами, то ли приняв ставку, то ли восприняв ее как шутку. — Здесь есть и большие залы, и уединенные кабинеты, — объясняет Иллуми, снизойдя к моему невежеству. — Арно предпочитает испытать свою удачу наедине, чтобы решить, стоит ли ему рисковать переездом из сатрапии в метрополию. До меня, наконец, доходит, что в этих разговорах все время казалось мне странным. — А при чем одно к другому? Удача за игровым столом и везение в жизни — разные вещи. Утешение проигравшимся, мол, "не везет в картах — повезет в любви" — только шутка, это все знают. — А вы что, просто играете? — изумленно всплескивает руками Фирн. — Ради денег? — Денег и азарта. А что? — Варвары! — необидно фыркает разряженный гем. — Вы умопомрачительно легко относитесь к жизни, если так. — Азарт и желание выиграть, — вмешивается Иллуми — это понятно, но в игре случайностей не меньше, чем в жизни; играя, ты получаешь возможность увидеть предпосылки будущего и повлиять на них. Считается, что человек играет так же, как живет. Игорный дом не просто пополняет или облегчает наши карманы, но одаривает нас предсказаниями; для этого здесь есть специальные толкователи, помогающие, если надо, понять результат. — Так ты привел меня сюда?.. — догадываюсь. — Чтобы сесть играть с тобою в паре и в предвестии завтрашнего дня выяснить, на что способна наша совместная удача, — серьезно объясняет Иллуми и, подмигнув, добавляет. — Ну, и еще чтобы твой счет пополнить, если повезет. — Результат я могу тебе предсказать, не садясь за карточный стол. Во всей красе символизма. "Тебя погубит неумелый партнер". Вздор, что новичкам везет. — Глупости, — безапелляционно отвергает Иллуми такой вариант. — Только незамутненный стандартными ходами разум может подсказать удачное безумство. Пойдем. Интересно, во что здесь играют? Вопреки опасениям, карточный стол оказывается обычным, а игра — очень напоминающей привычное мне дома звездное таро. И когда последняя сдача ложится на стол, крупье, поклонившись, придвигает к Иллуми на подносе горсть разноцветных кристалликов, служащих здесь фишками. Ярких, как горсть драгоценностей из сокровищницы. — Мы выиграли, — объясняет Иллуми. — Не сказать, чтобы много, но вполне уютно пополнили карманы. Он сгребает с подноса половину в мешочек с эмблемой заведения и смотрит вопросительно. — Ну? Бери. Играли мы вместе, значит, остальное должно побывать в твоих руках. Я сметаю округлые фишки в горсть, как семечки, и, подержав мгновение, пересыпаю туда же. Шуршащей и блестящей струйкой камешки размером с абрикосовую косточку ложатся в кошель. — Обменяем на деньги при выходе. А эту, — Иллуми засовывает в мешочек руку и наугад извлекает одну фишку, густо-синюю с алыми искрами, — принесем в жертву здешней удаче. Я непроизвольно ежусь и быстро говорю: — Интересный цвет. Цвета барраярского флага. Неужели так выкупают меня у моей родины? За несчастную, дешевую фишку? Глупости. Красное с синим — банальная комбинация, и, если на то пошло, самое популярное геральдическое сочетание на Старой Земле. Суеверия. Это экзальтированным дамам пристало гадать на ромашке и искать особый смысл в мокрых чаинках на донышке... Неожиданно для себя самого быстро нахожу ладонь Иллуми и стискиваю. Мы выиграли. Все будет правильно. Совпадения — сплошь к удаче.