Победивший платит

Накануне мы ложимся рано: нервозные мысли, бегущие по кругу, и бессонная ночь — скверное подспорье в испытаниях. Утро, холодное и прозрачное, как промытое, приходит своим чередом. Я прорисовываю черты и линии парадного грима, и это привычное занятие походит на медитацию. — Достаточно, — решаю, прерывая бесконечное усовершенствование достигнутого результата. Да, впереди тяжелейший день, но тянуть время, цепляясь за незначительные мелочи — тлетворная метода. — Попроси подавать машину. А пока прогуляемся до зала предков. Надо взять ритуальные клинки и браслеты. — Браслеты? — Эрик удивлен. — Зачем на суде украшаться? — А это не украшение, — читаю я ему быструю лекцию на правах Старшего. — Это символ для нас обоих, демонстрирующий не только знаки рода, но также крепость и благородство семейных уз. Цепочками иногда сцепляют младших со старшими, но в официальной обстановке и ненадолго — уж очень неудобно. — Чертовски неудобно, — соглашается практичный барраярец. — И совершенно не способствует успеху в драке, разве что они массивные и сделаны как наручи. — Массивные, — подтверждаю я. — Стальные, с добавками, весьма тяжелые. Их заказывал еще мой отец, там моя и его кровь. Эрик слегка морщится. Полагаю, он прикидывает, какие кары обрушились бы на мою голову, стань мой отец свидетелем того, как я надеваю семейное сокровище на руку чужеземного варвара. Следующий за гримасой осторожный вопрос подтверждает мою правоту: — Оно точно для меня? Я все-таки не гем, во мне нет вашей крови, — хуже того, кровь цетагандийцев у него на руках, но об этом не стоит вслух, — и принадлежу я не к твоей семье, а... тебе самому, но это уже отдельный разговор. — Глупости, — возражаю я без запальчивости. — Послушать тебя, так моя прабабка тоже не должна была считаться Эйри? Аутская кровь на человеческую похожа... скажем, как хорошая изабелла на девичий виноград. Но этот разговор тоже на потом. Пока разговор не сошел на очередную опасную стезю, я, придирчиво осмотрев Эрика, поправляю заколку у воротника. Очень сдержанно, очень благопристойно — так, как нужно. — Молодежный стиль или пара минималистских полосок, что ты предпочитаешь? Признаться честно, этот вопрос я задаю с замиранием сердца. Но он же должен сам понимать, насколько наличие гем-грима расположит к нему присутствующих. Эрик чуть дергает щекой, и неохотно поворачивается ко мне боком, предоставляя свободу действий. — Как, по-твоему, лучше? — Он держит себя в руках и спрашивает совета бесстрастным тоном... слишком бесстрастным. — Вряд ли я сойду за молодежь. — Прости, — касаясь гладко выбритой щеки, прошу я. Двойная черта совсем невелика и, в некотором роде, несмываема. У меня мелькает дикая мысль: как бы к концу дня под ней ни обнаружился ожог. — Все, идем. Когда это кончится, будет время загладить каждый шрам, и этот, на щеке, тоже. Ничего нет хуже, чем ждать атаки, не в силах предугадать ход противника. Знакомое чувство азарта кусается под ложечкой, обещая победу. Тяжелые парные браслеты, серо-голубоватые, матовые, готовы занять положенное им место. — Главное — помнить и не запутаться, — советую я, защелкивая откидывающиеся створки на своем запястье. — Да, а то смешно будет, — соглашается Эрик. — Их действительно надо надеть заранее? Ты еще с женой пойдешь разговаривать, формальности выяснять. Будет ли тебе удобно вести меня на связке? Волнение заставляет его цепляться за мелочи и быть многословным, мы и в этом похожи. — Неудобнее будет спешно приковывать тебя где-нибудь посреди коридора. А с Кинти разговора не получится, одна сплошная проформа и окончательное сбрасывание шишечек с рапир. Эрик тихо вздыхает и протягивает руку с таким стоическим видом, словно фамильный знак изнутри покрыт шипами. Я поворачиваю распахнутое украшение внутренней стороной, гладкой, как стекло, и шелковой на ощупь — впрочем, последнее ощущение можно оценить, лишь когда створки сомкнутся на запястье. — Покорный младший, — тихонечко язвлю. — Цепь длинна, ты сможешь сохранять видимость независимости. — Есть такая поговорка, — усмехается Эрик, — "желания любимых держат крепче цепей". Называть меня покорным — явная глупость, но я твой. Насколько я — его, не выразить словами, да и стоит ли выражать. Не лучшая идея сейчас целоваться, и приходится отодвинуться, касаясь теперь самых кончиков его пальцев. — Прости, — покаянно говорю я. — У меня предчувствие серьезной драки вечно пытается вылиться в эротический эксцесс. — Удержимся, — твердо и спокойно отвечает Эрик. — Шутки шутками, но мы позволяем друг другу распускаться только тогда, когда легкомыслие не вредит безопасности. Я подтверждаю его правоту кивком. Бывают минуты, когда хочется, чтобы Эрик не был настолько рациональным и сдержанным, но сейчас и вправду не до шуток. Или это была как раз шутка, и Эрик меня поддразнил намеком на то, что пару последних недель я чрезмерно настроен на драку? Веселье, овладевшее нами, не кажется ни искусственным, ни натужным. То ли судьбу и вправду следует встречать смехом, какой бы тяжелой она ни была, то ли нам просто хорошо вместе. Низкая ограда не скрывает буйно разросшийся сад и затейливую крышу, просвечивающую сквозь деревья. Дом справедливости стоит в стороне от шума и блеска столичного центра, и скоротечное время со своими приметами не касается его постоянства. Мы проходим сквозь ворота, настежь распахнутые для всех, и зелено-коричневые стены, просвечивающие между ветками, незамедлительно окружают нас лабиринтом из дорожек, внешне случайных, иногда обманных, но всегда приводящих к верному выбору. Блуждать долго не приходится, мы вскоре выбираемся на площадку, расписанную сложным узором из мелкого гравия и окруженную колкими, благородно сгорбленными соснами. Смирение ради гармонии: обойти, не смяв недолговечного совершенства знаков, столь же хрупких, как и надписи на песке. Судя по уютной тишине, прерываемой лишь птичьим щебетом да шелестом ветвей, мы приехали первыми, и столкнуться с другими участниками действа нам пока что не грозит. Эрик смотрит по сторонам, явно поражаясь несоответствию ожидаемого и действительного. — Не так я себе представлял себе здание суда. Я ловлю колючую упругую ветку и отвожу в сторону, освобождая узкую тропинку. — Обычный и выглядит иначе. Когда я был здесь впервые, убедился в том, что справедливость не всегда жестока. — Ты меня так ненавязчиво обнадеживаешь, — улыбнувшись, то ли благодарит, то ли мягко поддразнивает родич. — Я бы тоже предпочел для разнообразия добрую справедливость. Жестокой и так хватает. Прямо перед нашими лицами в воздухе лениво проплывает стая вальяжных рыб. Эрик вздрагивает, и еще раз — когда эта процессия синхронно приобретает окраску от черного до синего, решив передразнить цвет нашей одежды. — Это нормально, — успокаиваю я. Рыбья стайка упорно нас преследует, возмущенно надувая украшенные прихотливой бахромой щеки. — Они рассчитывают на подношение, здесь рядом должна быть корзинка. Вот она. Висит на перилах силового мостика, перекинутого через пруд. Искрошенные хлебцы рыбы на лету снимают с ладоней; Эрик в задумчивости смотрит на их суету и внезапно говорит: — У нас в... ну, ты не знаешь это место — через город протекает река. И под большим мостом толпятся жирные карпы вперемешку с утками. Обычные рыбы, в воде. Совсем обленились, что птицы, что рыбы. Ведь их никто и помыслить не мог ловить... — и после паузы, которую я не знаю, чем заполнить, он заканчивает, поморщившись, — раньше. Не знаю, как стало в войну. Мне так остро хочется его обнять. Его земля дика, но кто может сказать, что она не стоит сожалений, раз сама Цетаганда полила ее своей кровью? — Не следовало бы жалеть, — коснувшись его пальцев и стряхнув остатки пиршества в песок, говорю я, — и ты знаешь, почему, но мне действительно жаль. Эрик отряхивает ладони, отгоняет особенно требовательную рыбину. — Не будем об этом, извини, — говорит он почти смущенно. Тема и вправду опасная: я сопереживаю ему отголоском его же чувств и в то же время не могу испытывать каких-либо сомнений в правоте своей стороны в этой войне. И то, и другое — искренне, не задумываясь. Лучше не ступать на этот скользкий лед. Что же, хотя бы о связывающей нас цепи мой барраярец позабыл на время, и оно, пожалуй, к лучшему. — Пока мы еще здесь... — заговаривает Эрик, — есть нечто такое, что мне не надо делать категорически? Куда-то смотреть, с кем-то заговаривать, или не снимать шляпы перед входом, хотя шляпы у меня на голове как раз нет? — Не иди впереди меня. Не заговаривай, пока не заговорят с тобой, а в общем — просто повторяй за мной. — А ненавязчиво пялиться по сторонам можно? Не только можно, но и рекомендуется. Пусть душа наполнится покоем, у неправого же — страхом и раскаянием. Как ни дико, сейчас я почти счастлив... и знаю, что все закончится хорошо. Эрика, конечно, оправдают, с Лероем я рано или поздно помирюсь, остальное — дело времени. Дорожка заканчивается на выложенной резной плиткой площадке, и за легко сдвигающейся в сторону дверью нас встречает легкий гул голосов. Мы все же приехали не первыми, но и не последними: я вижу Рау, яркого из-за режущего взгляд сочетания оранжевого и малинового гем-грима, приветливого и серьезного Нару, — остальные участники действа чуть задерживаются. Впрочем, мы еще не успеваем закончить положенное приветствие, а Рау — спрятать изумление при виде Эрика с клановыми цветами на лице, как голоса и звуки шагов, приглушенные деревянной дверью, свидетельствуют о прибытии остальных Эйри. Они вступают в зал: Кинти, бледная и решительная, в накидке с явными намеками на печаль и достоинство, если судить по переливам живой ткани, и Лерой в парящем кресле. Сыну явно неловко быть единственным сидящим, и он охотно бы спешился, но передвижение своим ходом спустя десять дней после серьезного ранения врач явно бы не рекомендовал. Может быть, дело все-таки обойдется? Ведь не враги же мы, в самом деле — и я шагаю к жене и сыну, ощущая страх и неловкость Эрика, но не считая возможным не использовать пресловутый последний шанс. — Супруг, — в ответ на мое приветствие склоняет голову Кинти. В ее чистом голосе — звон промороженных до абсолютного нуля льдинок. — Счастлива тебя видеть здоровым и невредимым. Она меряет меня глазами, скользнув бесстрастным взглядом по руке, по браслету, по Эрику, стоящему за моей спиною. На лице не проступает изумления, но черты словно каменеют. Должно быть, супруга думает о том, чью руку должны украшать фамильные реликвии, и воспринимает мой поступок как жест намеренного оскорбления. Прощай, несбыточная надежда. Я ощущаю, как тают владевшие мною спокойствие и уверенность. Сердце тревожно гремит в груди, приступ внезапной усталости, необоснованной, но от того не менее сильной, накатывает на меня душной волной. Это все-таки война, так или иначе я ее проиграю, и мне нечего сказать людям, из родных перешедших в разряд родственников, не самых любимых притом. — Я тоже рад видеть тебя в твоем обычном состоянии, дорогая, — яд, копившийся все это время, все же прорывается. — Надеюсь, судьба не столь жестока, чтобы без конца посылать тебе тревоги и горе. — Твой сын выздоровел поистине чудом, за что я благодарна судьбе, — с некоторой мстительностью сообщает супруга. Или я несправедлив и приписываю встревоженной женщине совсем не то, что она хочет сказать, или мне только что прозрачно намекнули на то, о ком я обязан был заботиться все это время. — Ты несправедлива к врачам, душа моя, — меряя сына взглядом, отвечаю я. — Это они вернули ему здоровье; правда, лишь оно одно, а чудо даровало бы еще и приличествующее наследнику послушание. Что же, вы ведь сами хотели со мной враждовать, умей же теперь принимать последствия своих поступков с достоинством. — Я подчиняюсь тебе, мой отец и Старший, — холодно, явно в подражание матери отвечает Лери. — Но перед судом небесных, которого ты так желал, не существует старшинства. Не будем длить наш спор и оставим все на их решение. Видно, здесь все готовы платить по счетам, и все полагают себя правыми. Двери в зал сейчас раскроются, и сказано уже все. Благоухающий сладким модным ароматом Рау успевает разглядеть нас обоих поочередно и дергает меня за рукав перед самой дверью. — Что вы с ним сделали, Эйри? — шепотом интересуется он. — Право, не знаю даже, кому из вас двоих адресовать этот вопрос. — Ну как же, — тоже шепотом отвечаю я, — разве следы настойчивых убеждений не отпечатались на лице моего младшего? — Настолько, что теперь его нужно держать на привязи? — парирует Рау, и я усмехаюсь. Такое чувство, словно я — мишень, и все стрелы летят мимо. — Не все желающие удостаиваются подобной привязанности, — сообщаю я наставительно. — Вам ли не знать, майор? — Знаю-знаю, — машет он рукой, — в этих обстоятельствах благоразумие похвально. Скромен, послушен... Эрик, ты ли это? Дверь распахивается, лишив Эрика возможности ответить, и мы входим в круглый зал, разделенный пополам силовым полем, матово белым и явно прозрачным с той стороны, что обращена не к нам. Кто сейчас занял кресла за этой преградой — не догадаться, не увидеть... Служитель, поклонившись, приглашает меня пройти на место главы рода, и я делаю было пару шагов, но Эрика тот же служитель придерживает за рукав, и мой барраярец демонстративно поднимает руку. Верно. Когда я был здесь в последний раз, я не был Старшим. Браслет приходится отстегнуть, и оставить Эрика рядом с креслом Лероя. Если бы было можно испепелить человека взглядом, мой сын справился бы с задачей. Я не могу себе позволить ни слова, ни жеста, и иду, всей спиной чувствуя взгляд Эрика. Надеюсь, он не испугается. А я не обману его доверия. Раздавшийся звук гонга эхом плывет по залу, и приглушенные голоса смолкают, даже шелест одежды стихает как по волшебству. — Высокий суд гем-кланов собрался по просьбе дома Эйри, чтобы вынести решение по истине и справедливости, да ниспошлют нам правосудие небеса, — звучит четкий и безликий голос из-за занавеси, и непонятно даже, мужчина говорит или женщина. — Как Старший клана, я прошу разрешить наш спор, — не глядя ни на сына, ни на любовника, произношу я. — И тем спасти семью от раздора. — Кто желает принести суду обвинение? Кресло Лероя мягко скользит вперед. Эрик не смотрит на него — только вперед, на матовую завесу. Все время, что Лерой — достаточно спокойно и коротко, следует отдать ему должное, или это заслуга Кинти? — высказывает обвинения, я старательно удерживаю выражение лица в рамках пристойного. Лери можно понять, не так ли? Пусть мысленно я сейчас желаю ему поражения и обещаю все кары небесные, но, когда дойдет до дела, я буду скорее грозен, нежели жесток. Когда голос незримого секретаря вызывает Эрика, тот быстро смотрит на меня и сразу отводит взгляд, усердно глядя в пол. — Я не имею никакого касательства к покушению на жизнь сына моего Старшего, Лероя Эйри, — ровным голосом излагает он. — Я не нападал на него сам, не поручал это сделать никому другому и не высказывал подобного пожелания ни в чьем присутствии. Я не знаю, кто это сделал, но желаю одного: чтобы преступника покарал суд, человеческий или небесный. И даю в том мое слово. Кинти кривит губы, и я знаю, что она имеет в виду — много ли веры слову дикаря. — Я поручусь своим семейным именем, — произношу ритуальную фразу, — что мною движет только желание справедливости и что я беспристрастно убежден в невиновности моего младшего, Эрика Форберга д'Эйри. — Выслушаем того, кому говорить первым позволяет старшинство, — в голосе мне просто слышится сухая ирония или она там есть на самом деле? — Достопочтенный лорд Эйри, что посеяло семена раздора в твоем доме? Хороший вопрос... и солгать невозможно. — Брак моего брата, — отвечаю, не кривя душой. — Это была неожиданная перемена. — Он был неподобающим или всего лишь неожиданным? Тональность голоса чуть меняется. Словно спросил кто-то другой, более мягко настроенный. — Неожиданным. — Я стараюсь говорить спокойно. — Мой брат, да будет его посмертие тихим, всегда с уважением относился к вопросам крови. Ох, по тонкому льду... а если треснет? Лерой еле заметно хмурится. Вопросы законности брака его явно сейчас волнуют меньше всего прочего, но я не успеваю понять, хорошо это или плохо, подгоняемый следующим вопросом. — Так кровь рода Эйри приняла новое родство или пролилась из-за него? — уточняет невидимый обладатель голоса. — Приняла, — отвечаю, холодея. — Но мой сын считает, что и пролилась тоже — а я не способен убедить его в обратном. А был бы способен — не стоял бы тут, умирая от ужаса. — Почему ты уверен, что это не так, Старший? — пожалуй, электронные фильтры изрядно потрудились, убирая из этого вопроса иронию. Я понимаю, что вот он — главный вопрос. А действительно, почему? — Потому, что это был бы бесполезный, глупый и опасный для Эрика поступок, — с крайней осторожностью отвечаю я, обдумывая каждое слово. — Но моя убежденность основана еще и на том, что Эрик ни при каких обстоятельствах не причинил бы мне боли, используя третье, не относящееся к делу и, по большому счету, беззащитное лицо. — Твою убежденность питает твое же мнение о чувствах и разуме нового родича? — перефразирует голос судьи. — Спасибо, лорд Эйри, ты был услышан. "Вот проклятье!" — думаю я, садясь. Впрочем, если мое мнение будет подкреплено мнением Нару? Поможет ли это делу? Небесные принимаются за выставленных сторонами свидетелей — два от защиты, два от обвинения. По традиции время Высокого суда драгоценно, как минуты, отмеряющие движение солнца по небосводу, поэтому каждому из свидетелей задается ровно по три вопроса — помимо окончательного и короткого, какую из сторон они считают правой. За силовым полем не видно чаши с жребиями, но я знаю, что она там есть — и отвечать первым выпадает Рау. Меж переливающихся мозаичных стен тот смотрится так же уместно, как орхидея, пестрая и нахальная, в прическе Пелла. — Хенн Рау, — произносит голос, который я понемногу начинаю ненавидеть от страха, и майор, стоявший до того в расслабленной, хоть и сдержанной позе, выпрямляется. Выправку воевавшего человека не скроешь. — Почему вы решили свидетельствовать за обвиняемого? — Произнести правду перед лицом небес — это честь. — Рау слегка склоняет голову. — Эрик Форберг кажется мне достойным человеком. Он не лгал ни мне, ни при мне и держался хорошо. И я, неплохо зная барраярцев и их привычки, склонен ему верить. Я затаил дыхание. Пусть я терпеть не могу наглеца, пусть в зал суда я заманил его хитростью, но если сказанное им заставит Небесных поверить и вес его слова склонит нужную чашу... — Среди барраярских привычек есть и привычка убивать цетагандийских подданных, — усмешка в голосе слышна отчетливо. — Предпочтительно — холодным оружием. Что заставляет вас доверять не общему опыту, но конкретному человеку? — Я позволю себе высказать суждение, основанное на фактах, высокие лорды, — отвечает Рау. Кажется, он немного освоился, поборов первоначальную робость. — На войне барраярцы резали глотки нашим, но всегда бравировали этим. Я не вижу в этом человеке трусости. Вина или невиновность — это дело небес, но храбреца от малодушного я отличить сумею. — Будь обвиняемый вашим родственником, вы приветствовали бы это родство? — интересуются из-за бледного сияния. Как же точно эти вопросы попадают в цель. — Я бы, безусловно, отказался, чтобы дети моего рода несли дикую кровь. Но был бы не против иметь его в приятелях или в клиентах моего клана, — пожимает плечами майор. Время последнего вопроса. Я снова вспомнил, как дышать. — Вы отдаете свой голос за или против виновности Эрика Форберга д'Эйри? — Я считаю, что он не виновен и не совершил того, в чем его обвиняют, — говорит Рау твердо. — Достаточно, — останавливает голос. — Вы можете быть свободны, Хенн Рау. Следующий жребий достается Эрни. Словно кто-то намеренно решил перетасовать колоду карт. Мой домашний врач выходит вперед, не скрывая трепета; он не гем-лорд, стоять здесь ему не случалось, и даже врачебный цинизм не спасает его от опасливой настороженности, звучащей в каждом слове стандартной клятвы, в коей по сути нет нужды — кто рискнет лгать здесь, навлекая на себя ярость высших сфер? — Нам известно, что вы давно являетесь семейным врачом дома Эйри, — спокойно и твердо заявляет голос. — Лечили ли вы обвиняемого, когда и от чего? — Эрик Форберг потребовал от меня множества трудов, — охотно отвечает Эрни. — Он попал в дом Эйри в достаточно скверном состоянии, которое позже еще усугубилось. Осколочное ранение позвоночника. Попытки суицида. Травма головы; контузия, — словно зачитывает медицинский отчет. — Общее инфекционное заболевание на фоне нервного истощения — последнее совсем недавно, пациент был выписан две недели назад. Господин Форберг доставил нам много хлопот, — признается врач то ли со смущением, то ли с гордостью. — Таким образом, уже на Цетаганде, в доме Эйри, ваш пациент пытался покончить с собой и страдал лихорадкой? — в голосе слышно легкое удивление. — При каких обстоятельствах? — Лихорадка была именно следствием, — объясняет Эрни. — Следствием очередной попытки суицида господина Форберга. Ослабленный иммунитет наложился на психосоматические эксцессы, сперва Форберг пытался застрелиться, потом — объявил голодовку. Лишь когда милорд Эйри распорядился не удерживать его больше силой, Форберг начал постепенно выздоравливать. — Удержание от попыток умереть, едва не ставшее причиной смерти? — теперь к удивлению прибавился намек на иронию. — Вы посоветовали своему нанимателю прекратить арест и сопутствующие процедуры? Похоже, что сидящий за силовым полем очень хорошо представляет себе, как выглядело это удержание, и примерно представляет реакции участников. — И моя личная квалификация, и умения моего персонала достаточно высоки, чтобы жизни Эрика Форберга ничто не угрожало, — решительно открещивается Эрни. — Но да, милорд Иллуми был поставлен в известность. — И в чью пользу вы отдаете свой голос? — Учитывая неуравновешенность обвиняемого... — явно размышляет Эрни. — Да, милорды. Я полагаю, что Форберг может быть виновен, в особенности если учесть, что попытке убийства, насколько мне известно, предшествовала ссора. — Свидетель свободен, — и Эрни отпускают, приглашая уже лорда Нару. Милорд, получив право высказаться, выглядит поразительно спокойным. Впрочем, он бывал в этом зале чаще, чем кто бы то ни было из присутствующих, кроме судей, разумеется. — Лорд Нару, как давно вы впервые увидели Эрика Форберга и каким было ваше впечатление? Нару опирается на резной золотистый поручень, ограждающий свидетельское место. — Мой воспитанник привез Эрика с неофициальным визитом, — отвечает он, мягко и не торопясь, но так, что перебить его немыслимо. — Мне и самому, признаться, было в немалой степени любопытно узнать, что за человек вошел в клан Эйри, и что по этому поводу делать семье — радоваться или огорчаться. К окончанию нашей беседы я склонился к первому. При множестве недостатков, неизбежных для барраярца, Эрик оказался достойным молодым человеком, имеющим представление о культуре и чести, — в тоне милорда непоколебимая уверенность. — Он отказался от идеи самоубийства, и более того — не принял жизни Иллуми, когда тот предложил ее в качестве расплаты за насилие, причиненное в ходе лечения. Это, наравне с обоюдным стремлением столь разных людей найти общий язык, я воспринял как чудо. Кажется мне, или Кинти бросает на моего покровителя ненавидящий взгляд? — По вашему мнению, Форберг сильно привязан к своему Старшему, и что его привязывает, если так? — Привязан? — чуть удивленно переспрашивает Нару, и сам же отвечает. — Да, безусловно. Человеку, всю сознательную жизнь проведшему под властью вассальной клятвы, невозможно жить без таковой. Отнимите у Форберга его верность, и все начнется снова: отсутствие ориентиров, желание смерти. Если такое случится, это будет катастрофой, и я очень сомневаюсь в ее благополучном исходе. — Вы полагаете, что этот барраярец находит для себя нормальным служение гем-лорду? — осведомляются из-за занавеса. — Я полагаю, что эти категории уже потеряли для него актуальность, — не дав сбить себя с толку, произносит Нару со всей возможной твердостью. — Эрик Форберг служит Иллуми Эйри, это — личная клятва и личные обязательства, имеющие мало отношения к происхождению и гражданству. — Так ваш голос отдан в защиту Форберга? — Именно так. Я не верю в виновность того, кого депортировал Барраяр, — подтверждает Нару и усмехается, услышав стандартную благодарность. Как мне огромно и незаслуженно повезло с наставником... — Свидетель обвинения Риз Эстаннис, — объявляет голос. Я едва успеваю удержать лицо. Что за проклятье. Риз ничуть не изменился — он все так же дороден, уверен и сыт. Понимает ли он, во что ввязался? — Вы знали покойного Хисоку Эйри. Что, по вашему мнению, послужило причиной его скоропалительного брака? — Юридическая, э-э, двойственность ситуации, милорды, — отвечает Эстаннис с готовностью.— Полковник узнал, что инопланетники, воспитанные не в наших правилах, могут незаслуженно счесть малый грех большим, и как мог позаботился о сохранении доброго имени семьи. — Риз делает паузу, полную намека, и поясняет: — ...сомнительное сожительство, высокий суд. Которое могли счесть принуждением. — А оно было таковым в действительности? — в вопросе звучит прохладный интерес. — Как его расценивали вы? — Не думаю, что было, — пожимает плечами Риз. — Для человека знатного рода и привлекательной внешности в принуждении необходимости нет. Но формально полковник сделал свой выбор среди людей, от него зависимых. Впрочем, меня это не касалось. Да простит меня высокий суд, я мало обращал внимание на аборигена, живущего в комнатах Хисоки для его развлечения. — Подсудимый был покорен полковнику Эйри? — спрашивает судья настойчиво. — Вы слышали или знали о каких-либо попытках Форберга отомстить своему будущему мужу? — Нет, — Риз качает головой. — Ничего подобного я не слышал, а услышал бы — удивился. Полковник славился своим умением укрощать диких строптивцев. Щеки у Эрика горят от стыда и унижения. — Вы полагаете обвиняемого виновным? — звучит вопрос. — Я не могу быть столь самонадеянным, чтобы даже для себя выносить решение о его виновности, но скорее да, — отвечает Эстаннис уклончиво. — Барраярцы — мстительные дикари; я знаю этого не ближе других, но что мне дает основание думать, что он отличается от прочих? — Голос свидетеля был услышан, — доносится из белого света. Сейчас начнется самое мучительное: неизвестность, на которую уже ничем не повлиять. — Свидетели равно убедительны, — наконец, говорит небесный. — Равны и истец с ответчиком. И доказательств нет. Все мы молчим, ожидая вердикта, мучительная дрожь нетерпения терзает душу. Но когда силовое поле становится ослепительно ярким, а ровный голос, не допуская ни единой эмоции, выносит приговор, я в несколько первых секунд не могу осознать услышанного. Право справедливого решения отдано клинкам?! Суд желает, чтобы мой наследник и Младший сошлись в поединке? Густой, малиновый звон гонга все еще звучит у меня в ушах, я перевожу взгляд с сына на любовника, и как никогда близок к тому, чтобы оскорбить величие небесных. Они с ума сошли? Лерой едва встал на ноги, Эрик только исцелился от своей прежней воинственности... — Милорды, — пытаясь за спокойствием интонаций укрыть охватившую меня панику, прошу я. — Не покушаясь на ваше решение, я просил бы предоставить обоим спорящим право выбрать себе представителей. — Мы сожалеем, Старший Эйри, — с печалью, но непреклонно отказывает мне небесный. — Тому, кто желает защитить свою правоту, не нужно посредников. Вы пожелали получить решение Высокого суда, Эйри, и вы его слышали. Лерою драться с Эриком. Несовершеннолетнему раненому с едва оттаявшим от превратностей войны барраярцем. Это недопустимо. — Мой сын болен, условия не равны и незаслуженно оскорбительны для обоих... Дайте хотя бы отсрочку, требуемую для выздоровления, милорды! Мольбы звучат жалко, но что, кроме молений, остается человеку, боящемуся равно за обе враждующие стороны... Лишь последняя крайность — открытое неповиновение, и я решаюсь. — Мой сын не может держать в руках оружия; я запрещу ему драться. — Между запретом отца и небесной волей — пропасть отчаянья, — как ни удивительно, гнева в этой сентенции нет. — Не подталкивайте туда своего наследника, лорд Эйри. Храните спокойствие. Правота даст одному из ваших родичей нужные силы. — Мой отец и Старший, — Лерой произносит формальную формулу обращения, но его голос чуточку дрожит, — под этими сводами старшинство утрачивает силу, и все же я почтительно прошу тебя взять обратно твой запрет, чтобы я не огорчал тебя его нарушением. Я своим клинком отстою правосудие. Я смотрю на сына так, что в лучшие времена мальчик прикусил бы язык на полуслове, но сейчас все не так, сыновняя покорность уступила упорству, и мой взгляд Лери встречает своим, сумрачным и твердым. Он тоже Эйри не только по имени, и сейчас я об этом сожалею всей душой. Я растерянно смотрю на Эрика, и он не выдерживает. — Милосердия, милорды! — и мне на секунду кажется, что этот гордец сейчас упадет на колени. — Неужели, чтобы доказать, что я не ударил мальчика ножом, я должен поднять на него меч? Мы сражаемся не мечами, а парными кинжалами — но этого мой барраярец вправе не знать. Сказанное им даже не удостаивают внимания, но тут серебристым росчерком лезвий прорезает застывшую тишину обычно мягкий голос моей жены. — Милорды, — почтительно и твердо обращаясь к белому сиянию, говорит она, — единственным желанием, что привело меня сюда, было желание справедливого суда. Я не могу запретить своему сыну сражаться и не могу просить вас о большем милосердии, чем уже проявленное, но... неужели нет способа защитить истину, уменьшив влияние случая и телесной силы? — Чета Эйри, едина ли ваша просьба? — осведомляются у нас. Глаза Кинти непроницаемы, безмятежная зелень уступила тревожной тени, прячущейся меж ресниц. — Да, — отвечаю я немедля, и подтверждение Кинти не запаздывает ни на секунду. — Согласие в семье — первая и главная основа справедливости, — словно читая с листа, произносит один из судей. — И если вы желаете только этого, небеса осенят вас милостью, слишком большой, чтобы быть повторенной. Говоря без пафосной вычурности, эта просьба — единственное, в чем нам пойдут навстречу, но облегчение так велико, что я не задумываюсь ни о причинах перемены мнения судей, ни о том, как же в таком случае будет решено дело. Прислужник, подозванный с той стороны зала, выслушивает произносимый вполголоса приказ, исчезает и появляется вновь: в руках у него что-то, что я вначале принимаю за сгусток пламени, но это, конечно, невозможно. Нечто горящее перетекает, трепещет, шевелится, потом поднимает узкую голову и зевает, сверкая алмазным блеском острых, как иглы, зубов. Дракон. Я слышал о нем не раз, вижу же впервые: изумительно точный инструмент выявления истины и покарания лжецов. Драконы пожирают сердца обманщиков: так говорят, и сейчас эти слова не кажутся мне ни сказкой, ни метафорой. Ожившая легенда ощутимо нервничает — кольца хвоста свиваются, чуть топорщится чешуя, он недоволен, словно бы служитель его разбудил не вовремя. Но Лерой, выслушав приказание, протягивает руки и берет дракона спокойно, и тот сразу утихает, опускает гребень, хотя хвостом бьет по-прежнему. Я всем сердцем верю, что Лерой неправ; значит, я должен сейчас ожидать и надеяться, что вот-вот раздастся возмущенный визг оскорбленного обманом драконьего достоинства. Но я не могу. Да и кто бы мог на моем месте. Меня окатывает одновременно страхом и стыдом. Неужели все-таки?.. Но ведь Эрик не мог, просто не мог! Рептилия сворачивается особенно изысканным узлом, а тяжеловооруженная пасть раскрывается в немом крике, и меня пробивает ледяным потом. Крик дракона смертелен, и будь испытание направлено на меня — его можно было бы счесть проваленным. А может статься, именно так и обстоят дела, ведь в этом зале важен каждый вздох, каждое мельчайшее выражение лица. И лишь когда Лерой заканчивает отвечать на вопросы о том кошмарном вечере в доме Табора и сдает дракона на руки служителю с явным вздохом облегчения, я перевожу дыхание. Ведь все это время я судорожно пытался не броситься к нему и не выхватить опасный детектор лжи. Но как он ухитрился?! Убедил себя, как в детстве убеждал в головной боли няньку, себя самого и половину семейства разом? Я смотрю на Эрика почти беспомощно. А ведь мы проигрываем, младший мой. Но паниковать рано. Эрик еще не сказал своего слова. Служитель подносит перетекающее холодное пламя барраярцу, сливает в подставленные ладони... и дракон, внезапно и стремительно изогнувшись, злой змеей обвивает запястья и, все так же молча, кусает. Эрик вскрикивает, больше от неожиданности, чем от боли, и все присутствующие глядят, как золотой пламенный зверь взвивается в воздух и улетает — по-прежнему молча. Я перевожу взгляд с ошеломленного Эрика на Нару, рассказывавшего мне когда-то, что это создание в руках виновного должно кричать, оповещая мир о творящейся несправедливости, но... чтобы оно срывалось в полет? Что это значит? Эрик рефлекторно сует прокушенный палец в рот, а я чувствую себя, как человек, со всего маху врезавшийся в стеклянную стену, что внезапно выросла на пути: грохот, блеск, и в тишине звенящим шорохом осыпаются осколки. — Испытание окончено, — звучит ледяной голос, который я ненавижу всем сердцем. — Он виновен. Эрика словно подбрасывает пружиной. — Жизнью клянусь — я этого не делал! Во имя всего святого, если Эрик сейчас усомнится в правоте Небесных — это будет поводом для немедленной кары. — Тихо! — слишком громко и слишком грубо командую я. Не до церемоний, и Эрик замолкает, с почти слышимым лязгом сомкнув зубы. — Лерой, ты удовлетворен? Эрик смотрит на меня неотрывно, от чего по моим жилам словно льется кипяток, и одними губами четко произносит: — Иллуми. Я не делал этого. Все потом. Я знаю, что он невиновен: не логикой, но всем собою. И те крохи стыдных сомнений, что никак было не изгнать усилием воли, исчезают, как песок, вымытый из-под век слезами. Лерой сперва неуверенно, потом широко улыбается, непроизвольно, не в силах удержать облегчение и восторг. — Я же говорил, отец. — Высокий суд позволит мне самому избрать наказание для... — я не могу заставить себя высказать то, против чего протестует вся натура, — признанного виновным? — Да, это дело семьи, Старший, — объясняют мне с легкой снисходительностью. — Пусть наказание будет милосердным и справедливым. Справедливость — дело мужчины, милосердие — женщины. Решение предоставляется вам обоим, супруги Эйри, и если в вашей семье погасло пламя раздора, докажите это. Отсрочка приговора. Промокшая от пота одежда неприятно липнет к спине, когти невидимых кошек скребут по душе. — Благодарю, — говорю я так сдержанно, как только могу. Я боюсь шевельнуться, чтобы хрупкое равновесие угасающей надежды не обрушилось тут же. — Решение может быть принято в стенах семейного дома? — В течение трех дней, лорд Эйри. Если по их истечении должного не произойдет, мы возьмем решение в свои руки. "А вот этого, — думаю я во внезапной вспышке злобы и ясности, — этого не будет".