magic - madness - heaven - sin

Звук шлепка разносится по двору до того оглушительно, будто к чьей-то ладони подсоединили стадионные колонки. Замирают, кажется, все, от напуганных младшекурсников до дрыхнущих в тени деревьев старшаков, и лица у всех уморительно одинаковые, удивленные. Точно как у Хосока, который стоит с красивущим, алым пятном на щеке. — Не трогай меня! — первокурсник напротив хватает свой нервно мечущийся хвост, даже не пытающийся скрыть, что именно он создал повод ржать над Хосоком еще недели две. — Да больно-то и хотелось! — фыркает тот своей неудавшейся жертве и уходит, вскинув голову. Компания, к которой он направляется, валится со смеху в самом начале его гордого шествия, но Джин знает точно, что это только начало. Хосок знает тоже, потому что, плюхнувшись на скамью, рявкает хоть и недовольно, но уже с некоторой обреченностью в голосе: — Хорош, а! — Дай угадаю, ты просто подошел к нему и предложил трахнуться? — вздыхает Намджун, облокачиваясь на стол, разделяющий их от пышущего праведным гневом друга. — А что, мне в кино его позвать надо было? Югём уже пробовал, этого сопляка ничем не возьмешь! — Или этот «сопляк» просто достаточно умен, чтобы не связываться с тем, кто поимел половину колледжа, — Намджун снисходительно ухмыляется, и Чимин заливается еще громче. — Проблема как раз в том, что он в другой половине! — Завидую твоему упорству, но если честно, — проговаривает Чимин, все-таки перестав ржать, — я слышал, что он никого к себе не подпускает. Ты у него ручку попроси — все равно отморозится. Джин выглядывает из-за хосокова плеча. Ему удается урвать буквально пару секунд, прежде чем причина агонии Хосока скроется в здании колледжа. Джин про него частенько слышал, но никогда особо не рвался узнать, что же там за неприступная легенда у них водилась. Хорошенький мальчик, не более, да и не такой хорошенький как он сам, даже близко нет — ну и стоило оно того? Джин опускает взгляд ниже спины… Ну, такие бедра в обтянутой коже, может, и стоили — парочку мокрых снов, когда другие симпатичные картинки приедятся. — Ну, что поделать, — философски изрекает Намджун, утаскивая из чиминовой сумки пачку чипсов, — придется смотреть, как другие пробуют. Возлюби ближнего своего и поделись вкусной задницей. А Намджун-то, зараза обжористая, тоже успел посмотреть. Хосок кривится от отвращения. — Давай ты райские проповеди оставишь там, где они и лежали, в куче дерьма. — Он подбирается на скамье и едко усмехается. — Но вообще, я уверен, что, если уж у меня не получилось, то у остальных не получится тем более. — Хорошо, что мы в аду, а то ты своей самоуверенностью пробил бы землю, — смеясь, произносит Джин. Хосок щурится. — Это была очередная твоя идиотская шуточка, или ты правда думаешь, что я не прав? — Ну что ты, прав, конечно, просто у тебя была пара ошибок в предложении, — Джин отыгрывает задумчивость, легонько постукивает пальцем по нижней губе, прежде чем с ехидной улыбкой посмотреть на Хосока. — У остальных не получится, потому что получится у меня. На несколько секунд за столом воцаряется могильная тишина, а потом все с гоготом валятся на стол. Кроме Намджуна, конечно, тот слишком занят набиванием щек едой. — Джин, ты же ведь даже имени его не знаешь, — говорит Чимин. — Когда меня это останавливало? — Джин пожимает плечами. — Ну хорошо, весельчак, посмотрим как у тебя это получится. — Не как, а когда. Когда у меня получится, Хосок, ты уступишь мне любого, на кого я укажу, и не важно, как долго ты бегал за его задницей. В любой момент. И еще целый месяц будешь отдавать Намджуну свой обед. Радостная улыбка сияет на лице последнего, пряча глаза за временными хранилищами чипсов — сходство с хомячком ему можно простить хотя бы за милые ямочки, — но Хосок даже не смотрит на него, потеря еды его не волнует, хотя он ненавидит делиться. Не волнует сейчас, потому что с этого пари он сможет урвать вдвое больше. Он подается ближе и хитро улыбается. — Отлично, принцесса. Раз уж ты не боишься расцарапать своей короной все потолки колледжа, пока будешь бегать за мальчишкой, давай убедимся, что ты не скоро сможешь ее вернуть, когда она слетит с твоей башки. У Намджуна с Чимином в предчувствии второй части сделки синхронно округляются глаза. — Ты не подаешь заявку в голосование на короля колледжа. Джин сжимает челюсти. Они с Хосоком знакомы еще с тех древних времен, когда у обоих рога не прорезались, конечно они знают, на каких больных местах друг друга можно станцевать чечетку. Ведь мало что может взгреть Джина больше, чем невозможность показать, кто на самом деле здесь лучший. Он уверен, что выиграет, и поэтому готов рискнуть. — Согласен. — Я тебе даже сделаю дружескую скидку. Никаких ограничений и сроков, но, понятное дело, — Хосок коварнейше улыбается, хвост позади него качается туда-сюда нетерпеливо, — до дедлайна подачи заявки. Но задание менять нельзя. Ты должен его выебать. И принести доказательства. Джин грациозно поднимается с места и, потрепав Намджуна по голове, тянет уголок губ в ухмылку. — Готовь желудок, скоро придется много кушать, малыш, — и разворачивается, чтобы уйти, но напоследок подмигивает Хосоку. — А ты не моргай, это будет быстро. Тихий голос Намджуна еле слышен за хрустом: — И почему мне кажется, что ничем хорошим это не кончится? Джин, конечно же, не идиот. Он очень осторожный (помимо того, что еще и красивый и умный, разумеется) и не в его духе охота в хосоковском стиле — если охотником можно считать того, кто подходит к жертве в лоб и заявляет «признайся, твоей мечтой всегда было поцеловать демона с самыми красивыми баленсиагами». Поэтому, затесавшись на несколько курсов из расписания своей цели, он в качестве тактики выбирает прикинуться симпатичным мхом и не отсвечивать как можно дольше. С его популярностью в тень не уйдешь, но совсем вскоре шепотки унимаются, ведь перемещающихся по курсам везде хватает, а ему не сложно притвориться сильно заинтересованным в истории верхнего и нижнего миров. Даже стараться не надо — он сидит на задних партах, и тот, кому он буравит розовый, цвета вишневых карамелек, затылок каждую пару, даже ни разу не поворачивается. Чон Чонгук заработал себе известность на контрасте симпатичной мордашки и характера непробиваемой недотроги. И если вероятность того, что пьедестал его популярности пошатнется от конкуренции, Джина не волновало, то вот последнее конкретно осложняло ему жизнь. О Чонгуке не было известно ровным счетом ничего. Именно с этого он и решил начать. Как хорошо, что в его жизни есть Ким Намджун. Он за пирожное соглашается помочь и на перерыве, когда Джин проходит мимо Чонгука, невзначай толкает парту бедром. Не долетая до пола, ручка приземляется в руку Джина, и Чонгук даже не сразу это замечает, потому что отвлекается на потрясающую актерскую игру. Намджуну стараться не нужно — все его внимание уходит на пирожное в зубах — и когда он, пробормотав что-то в духе «фрофти», уходит, Джин ждет, что вот сейчас Чонгук обернется, оценит его благородство, падет в объятия… Но тот оборачивается, глядя на свою ручку в чужой руке и… Да, он симпатичный. Даже очень. И что-то на его лице ни капли восхищения. Ничего, сейчас он возьмет ручку, они соприкоснутся пальцами, и тут уже Джин не растеряется. — Положи обратно на стол, пожалуйста, — неожиданно говорит он. — И что, ты даже не узнаешь имя того, кто тебе помог? — Какой свежий способ познакомиться, — бросает Чонгук, поправляя съехавший к краю конспект. — Я вообще очень ориДжинальный. Он улыбается, и где-то через секунду до Чонгука должно дойти, что за лучезарная красота на него свалилась, джекпот, бешеное везение, пускайте салют и фанфары. Или через две. Вот сейчас. Но Чонгук смотрит на него со смесью отвращения и недоумения, и Джин, едва не растерявшись, пытается спасти положение. — Да ладно тебе, пошутить уже нельзя. Вот твоя ручка. И позорно ретируется, стараясь даже на всякий случай не смотреть в сторону мелкого, чтобы не спалиться. Ладно, предположим, это оказалось немного сложнее, чем он ожидал. Дохрена сложнее, как оказывается позднее. Джин перебирает целый ворох тактик. Первой пробует обаятельного заводилу: девочки, краснея, смеются в кулачок над его шутками; преподаватели сдержанно, но с заметным довольством спускают остроумные комментарии. Чонгук не отрывает глаз от тетради. Дальше примеряет всезнайку и оказывается не прав вообще, пожиная плоды неосмотрительно, когда решает воспользоваться старым-добрым: — Дай списать. — Нет, — рубит Чонгук. — Я пропустил прошлую лекцию, — Джин слегка приваливается к чужой парте бедром, но паршивец даже на миллиметр головы не поднимает. — Сохи сказала, что у тебя самые безупречные конспекты. — Настолько же безупречные, как твой тест по этой лекции? Черт. Джин еле сдерживает разочарованный вздох. Лицо Чонгука остается таким же непроницаемым, унылым камнем, хотя он готов поклясться, что видел как почти дрогнули губы в победной ухмылке. — Я староста в этой группе. Для информации, — объясняет Чонгук тихим, монотонным голосом, и эта замогильность не дает Джину ни шанса зацепиться, хотя бы крохотной лазейки. Чонгук утыкается обратно в конспект. Третьей Джин пробует образ неудачника. Ему даже, на самом деле, сильно стараться не нужно. В истории мира, которую изучает этот курс, он не соображает вообще, и чтобы завалить последний тест, ему достаточно просто перестать строить глазки как-ее-там по соседству, чтобы успех не заставил себя ждать. Вернее, для всех это должно выглядеть провалом. — Ким Сокджин, встаньте. Он величественно воспаряет над местными бактериями, к счастью, быстро вспоминая, что ему надо выражать сожаление, и под взглядом препода театрально горбится, опуская взгляд. — Вы что, в самом деле не помните дату низвержения ангелов из верхнего уровня? Да он имя своего деда не помнит, какие даты вообще… — А что вы указали причиной убийства Авеля? — недовольно жмет преподаватель. — Отсутствие стиля? По аудитории перекатываются приглушенные смешки. — Может быть, мне стоит отослать эту работу господину Каину, я думаю, он оценит вашу почтение к его внешнему виду. Смех взрывается из шепота как фейерверк, Сокджин не ощущает укола гордости просто потому, что он сам это все придумал. Обернувшись назад, все хохочут, препод пыхтит от ярости, Чонгук… Чонгук все так же не шевелится. Потыкайте его палкой, он вообще живой?! После пары Джин вынужден остаться в пустой аудитории переписывать тест, и он горбится над листочком в искреннем отчаянии, потому что все еще не знает, в чем там был замес у братьев-знаменитостей — да кто там, кроме книжных червей, помнит? Старший брат Джину вон вообще рассказывал, что там любовь неразделенная была, а самого важного дядьку на верхнем уровне инцест не кинкует. И Джин так глубоко погружается в мысли о том, в чем же истина, если нет вина под рукой, что не замечает как ему под нос прилетает конспект. Чонгук уходит быстрее, чем он успевает осознать, что за сокровище ему досталось. Но внутри ничего, кроме сухих фактов о том, чего же там деды навоевали за столько сотен тысяч лет, сплошная ботанщина… и мелкий листок на скрепке к последней странице. «Этот конспект принадлежит мне. Не черкаться, не грязнить, трогать чистыми руками. Вернуть не позднее двух дней». Руки у него, может, и чистые, а вот помыслы не очень. Джин ухмыляется. Вот и сдвинулись с мертвой точки старта. Думает его наивная душа. Через два дня конспект возвращается куда приказано, но его владелец ведет себя так, будто не его и подбросили. Даже не трогает. Джин не выдерживает. — Здорово меня выручил, возвращаю. Чонгук долго смотрит на свой конспект, потом обратно в учебник. — Давай, что ли, хоть познакомимся нормально, раз ты меня спас. Потом поднимает свои огромные, вопрошающие глаза, и Джин по ошибке воспринимает это как сигнал к продолжению, забывая, что на ровном лице взгляд у Чонгука всегда такой, безразличный и одновременно будто ожидающий опасности. — Меня зовут Ким Сокджин, но друзья обычно зовут меня выпить. От него не ускользает как Чонгук на мгновение едва заметно хмурится, а потом, сжав челюсти, опускает глаза обратно. — Не за что. Если он сейчас взвоет, его будет слышно до самого рая. Но пока от его короткого рева вздрагивают только Намджун с Чимином, сидящие рядом за столом на обеде. — Все так плохо? — с сочувствием спрашивает Намджун. — Хосоку не говорите. — Он вряд ли запомнит что-то кроме имени каких-нибудь симпатичных девочек, — Чимин, с тоской наблюдающий за тем, как Хосок окучивает большеглазую демонессу двумя столами подальше, вздыхает. — Я ведь даже врожденную специализацию его не знаю! — жалуется Джин невпопад. Серьезно, и у таких как он рано или поздно кончаются нервы. — Вообще ничего! Ноль! Чистый лист, как будто он к нам вчера перевелся! И что бы я ни делал, что ни говорил, он вообще не реагирует, не поворачивается, не дышит в мою сторону! — Тихо, тихо, ты опять на рэп перешел, — Намджун, успокаивающе погладив по руке, улыбается, иначе Джин воспламенится и рванет в потолок как ракета. — Нет, серьезно, что там может быть? — чуть тише, но с тем же жаром продолжает Джин, хаотично перебирая крохи информации в голове. — Жадность? Он же подчеркнул, что конспект его. Подчеркнуть это ведь весомо, да? Весомо же? Чимин неловко прикусывает губу и, не удержавшись, все-таки мотает головой. — Ты хоть раз видел, чтобы Хосок делился конспектом? Джин яростно трет руками лицо. — Есть специализация безразличия? Не знаю, новый вид, выведенный из уныния и гнева? — Может, ну его? — почти ласково предлагает Намджун. — Давайте соберемся, поедим пиццу и забудем это все? Хосок согласится, если отдать ему побольше кусков. — Нет, это ты согласился бы, — Джин с улыбкой фыркает, — да и плевать мне уже на спор, теперь это дело принципа. — Кто знает, может, Джин не так уж и далек от правды, — говорит Чимин куда-то в сторону. Джин прослеживает его взгляд и оказывается посреди конфронтации двух диаметрально разных чувств: радости, что у него прибавилось информации, и раздражения, потому что рядом с Чонгуком вышагивает кто-то… — Ну очень красивый, — вздыхает Чимин. — Ты тоже красивый, — Джин треплет друга по макушке не глядя. Его взгляд прикован к парочке, тому, как свободно они ведут себя друг с другом, как Чонгук улыбается в разговоре — улыбается? эта застывшая корка льда способна на такое? — смеется неслышно, и его улыбка приобретает какое-то нежное, трогательное выражение. И где-то здесь Джина неуютно пережимает. — Это Юнги, — объясняет Намджун, — с моего потока. Заведует студенческим театром. В котором, кстати, играет Чонгук. — И его специализация как раз-таки уныние, так что ты можешь быть не так далек от истины, — Чимин подпирает голову рукой и завистливо прикусывает губу, — но какой красивый, а. — Так, подождите, что? Студенческий театр? Чонгук там играет? Намджун закатывает глаза. — Не просто играет. Если он в главной роли, то в зале вообще свободных мест не бывает. — Мне нужно туда попасть, — решительно сообщает Джин, хлопнув по столу. — Я подговорю этого Юнги. А вы мне поможете. Вы же знакомы с ним, поэтому вы можете… — волна оптимизма, первая за все время с начала охоты, чуть тухнет под неожиданной догадкой, — стойте-ка, — щурится Джин, — а откуда вы его знаете? Парочка испуганно переглядывается и молниеносно отворачивается; Намджун находит что-то интересное в бутылке с колой, Чимин на стене, а Джин — компромат на друзей. — Вы что, вы с ним… — нескладно тараторит он, — вы оба? — Ребята еще раз коротко перестреливаются взглядами, и Джин задыхается от возмущения. — Одновременно?! Алый от смущения Чимин ловит какое-то подозрительное копошение у дальнего стола, где сидит Юнги с Чонгуком, и в панике вцепляется в джиновы руки. — Ладно-ладно, я попрошу за тебя, только мы больше никогда не поднимаем эту тему. — Не все так плохо, — пожимает плечами Намджун, — часть со сливками мне даже понравилась. Пока Чимин бросается через весь стол, чтобы заткнуть Намджуну рот, Джин наблюдает за Чонгуком. Как он смеется, улыбается — как мило, смущенно морщит нос, — как он, будто почувствовав, переводит взгляд через весь зал, как эмоции смывает с лица, словно водой. Едва удержав желание подмигнуть, Джин невозмутимо, как по случайности, отводит глаза. Подожди, малыш, твое время еще не пришло. Мин Юнги — живое воплощение фразы «один раз постараться, чтобы потом ничего не делать». Когда надо сделать парную лабораторную, он выбирает беспроигрышное «давай я сделаю опыт, а ты напишешь отчет» и через десять минут ложится спать на парту. Может посетить одну важную пару, чтобы не появляться на всех остальных. Даже когда ввели обязательное участие в секциях, он создал студенческий театр, чтобы все оставшееся время просто сидеть в режиссерском кресле, обзывать всех бездарями и гонять кого-нибудь за холодной колой. Таким его Джин и находит — даже взглядом Юнги его удостаивает, только когда первый, устав от нелепого ожидания под боком, обращается по имени. — Ты Мин Юнги? Смотрит он с той же неохотой и вялой ненавистью, как игуана, которая куснула хозяина и молча ждет, пока тот наконец сдохнет. — Смотря что тебе нужно. — Роль в постановке, — заявляет Джин с уверенностью. Мин окидывает его еще одним нечитаемым взглядом и сползает по креслу ниже, пока светлые, наэлектризованные об обивку волосы не превращают его в сонный одуванчик. — У нас как раз пустует место для козла. Третьего. Их там три, — он говорит медленно, почти неразборчиво, будто ему даже лень ворочать языком, — тебя наверняка заинтересует. — Нет, мне нужна роль в основном составе. — Сорян, — только и произносит он. И как бы Джин ни уговаривал, какими заманчивыми условиями не жонглировал, Юнги на него даже не смотрит, просто утыкается в пустоту над сценой, где уже потихоньку собираются студенты, будто неожиданно впал в летаргию. Но Джин не собирается опускать руки, не сейчас, когда у него наконец-то возник просвет над болотами. Не приходится даже прибегать к помощи друзей, информация попадает к нему сама: просто какой-то парень с самодовольной рожей заливает о том, что получил роль в основном составе, и не какую-нибудь, а главную в паре с Чонгуком. И этой же рожей встречает пол, когда на следующий день случайно спотыкается на лестнице. К Мин Юнги, которому в составе не нужен актер со сломанной ногой, Джин приходит с улыбкой победителя. — Я слышал, что у тебя освободилось место на главную роль. И что до постановки остался жалкий месяц, но Джин решает давить на больное дозированно — Юнги и так выглядит слегка нервозно. Совсем слегка. Как тот, у кого кончились деньги на еду, но он не сдвинется с места, пока как минимум не доест комнатные растения. — И ты думаешь, что я просто так тебя возьму? — Ну не просто так. За услугу. Например, за одно свидание со мной, — Джин хитро улыбается. Должен же он узнать, на что там клюнули Намджун с Чимином. Юнги недовольно косится на него снизу-вверх и фыркает. — Билборды не в моем вкусе, — и, поймав непонимающий взгляд, снисходительно объясняет: — Ты плечи свои видел? Ты же мне свет везде заслонять будешь. Надо же, второй отказ за неделю. Такого с ним еще не случалось. — Хорошо, диктуй условия. Юнги коротко, но очень гадко улыбается. Вот уж не к добру. — Проходил тут практику в чистилище. Там надо было избавиться от всяких мелких устаревших дел, но я уснул на стуле, упал и опрокинул стеллаж с досье на какого-то важного чувака с нижних тюрем. В костер… Джина взрывает от хохота. — А если он апелляцию подаст? Его же из ада выпустят! — Да хрен с ней, с апелляцией! Я задницу ушиб, это хуже, — бурчит Юнги на фоне ржущего парня. — Короче, мне назначили наказание. И ты его за меня пройдешь. Глядя в кислую, будто сморщенную от отвращения рожу Юнги, Джин внутренне холодеет. Это может быть только одно. — Только не говори, что это… — Да, котлы. Джин готов заскулить. — Сколько? — Двадцать. Он беспомощно оседает на соседнее кресло и медленно-медленно, чтобы не заорать, выдыхает. Нет наказания хуже, чем чистить котлы за грешниками. — Да или нет? — давит Юнги. Джин готов отказаться — это слишком, правда, оно того не стоит, сколько еще симпатичных мальчиков и девочек ходит у них в колледже, сколько из них готовы будут отдаться ему без этих бессмысленных игр? Но тут где-то вдалеке тихонечко взвизгивают дверные петли и из-за кулис на сцену, где ребята тестируют освещение, заливая все от края до края рыжим, теплым светом, выскальзывает нечто. Сначала робко выглядывает из-за кулис, потом семенит в центр под софиты и, крутанувшись, спрашивает в пустой зал: — Юнги, нормально платье сидит? Кажется, будто световик грохается со стремянки, настолько шум своей упавшей челюсти звучит оглушающе для Джина. Он смотрит на Чонгука с венком в волосах, в белой, облачной сорочке, что ложится вокруг него лоскутами длинного кружева; пальцы, почти спрятанные рукавами в пол, смущенно переплетаются. — Дошивать же будете? — невозмутимо спрашивает Юнги. — Ну там пара лент еще, почти готовый вариант. — Тогда отлично. Пробегись, чтобы я посмотрел, нормально ли в движении. Кивнув, Чонгук упархивает в сторону гримерки, и весь шлейф ткани, кажущейся мягкой и тонкой, словно паутина, волной уплывает за ним. Джин сглатывает. И все-таки стоит. В обоих смыслах. Джин не верит в карму, по крайней мере, потому что знает, как действительно работает вся система. Но это не мешает ему жалко надеяться на то, что за страдания ему воздастся — как минимум за тот ужас, что он переживает уборщиком в нижних тюрьмах, ему должен вручить орден мужества сам Сатана. Как максимум еще за то, какое падение репутации он переживает на прогоне сценария. Это простая сцена, Чонгук в ней даже не участвует, но, стоя за кулисами, неотрывно наблюдает за всем из-под низко опущенного капюшона толстовки. Джин читает с листочка то, что остальные уже выучили — старательно, с выражением, но, судя по всему, таким же кошмарным, как выражение лица Юнги, который в полном ужасе смотрит на сцену. — Чувак, — ровным, холодным голосом уточняет Юнги. Все актеры застывают, будто бы им ботинки приморозило, — ты вообще в курсе, кого играешь? Джин проверяет сценарий. Он последние два дня откисал в ванне, чтобы оправиться после травмирующего пребывания в тюрьмах, поэтому сценарий он видит практически впервые и оттого беззаботно оглашает: — Ну Аида какого-то. Вереница испуганных вздохов проносится по сцене; труппа уставляется на него так, будто любой его вздох может стать последним. Как-то легко сейчас представляется топор в руках Юнги. Ох уж эти деятели искусства, тонкие душевные организации. Джин вообще учится на юридическом, ему некогда мусолить исторические события — вряд ли ему вообще пригодится информация, какое божество в какой тряпке ходило, когда он будет сидеть в кресле, попивать кофе и решать, куда какую душу отправить. — Ты безнадежен, — рубит Юнги, лениво бросая сценарий на соседнее кресло. — И что ты сделаешь, — Джин с хитрой улыбкой хлопает ресницами, — в котле меня сваришь? Юнги недовольно поджимает губы. По его лицу видно, как сильно он действительно хочет отправить его восвояси, но даже у демонов есть свое понятие порядочности. — Нет, отправлю в библиотеку. И не возвращайся, пока не прочитаешь все, что найдешь. — А я откуда знаю, что искать? — С тобой пойдет Чонгук, он-то знает сценарий на зубок. Как это нет кармы. Еще как есть. Чем еще объяснить этот потрясающий, мать его, джекпот? Джин очень сильно старается не чеширить в полный рот, и только желание посмотреть реакцию его останавливает. Но у Чонгука снова — ничего, он только заталкивает руки в карман толстовки, ссутулившись, пока идет навстречу, и у Джина раздражение с азартом рубит ровно пополам. — Не щади его, — мимолетом бросает Юнги, когда парочка проходит мимо него прочь из зала. Чонгук только кивает, не представляя, что за бардак образовался в джиновой голове после такой заманчивой фразы. На деле все оказывается куда скучнее. Джин трагично горбится над столом, на котором горой образуются книги. Чонгук перечисляет все пытки, на которые собирается обречь: версия истории мира, биография Аида, женский журнал с интервью Персефоны, мемуары Деметры в шести томах, хроники семейной жизни от личного летописца. — Тут еще должна быть книжка с воспоминаниями Аида… — бурчит себе под нос Чонгук, выискивая что-то еще на полках. Джин вздыхает. — Кто они вообще такие? Чонгук замирает и недоверчиво оборачивается. — Ты реально не знаешь или прикалываешься? — Да я правда не знаю, — сдается Джин и ложится головой прямо на шеститомное нытье Деметры, — это как я тебя спрошу, знаешь ли ты четвертую поправку к статье «не убий»? — Хм, справедливо, — Чонгук пожимает плечами. — Прочитать тебе все равно придется, но я коротко объясню. Аид оказывается младшим братом Хозяина и заведует европейским отделением Ада. И в свое время младший братец Бога из больших, видимо, родственных чувств обещает Аиду свою дочурку Персефону. Замучился ждать Аид, пока все бюрократические процедуры пройдут, в небесной канцелярии вообще бардак не кончается, и решает свою невесту выкрасть. Как уже было сказано, бюрократия в Раю чудовищная и тогда была, так что Персефону, конечно, никто не предупредил. — И так она была прекрасна, что не смог он боле терпеть. Слова льются с губ Чонгука тихо, приятно; откинувшись на книжную полку, он стоит, прижав нужную книгу к груди, и Джин, приманенный чужим голосом, останавливается напротив. — Разверзлась земля и, примчавшись на золотой колеснице с черными конями, в мгновение ока похитил Аид Персефону в Темное царство. Пространство между стеллажами настолько узкое, что Джину достаточно просто чуть качнуться, чтобы нависнуть над Чонгуком, слегка перекрывая выход, и упереться рукой в полку над ухом. — Так сильно он ее хотел? — с темными нотками вопрошает Джин, приподняв бровь. Чонгук коротко, едва слышно втягивает воздух, губы приоткрываются, — Джин раздумывает, насколько плохая идея поцеловать его сейчас, — только чтобы, беззаботно улыбнувшись, выдать: — В интервью она рассказывала, что поставила ему такой фингал, что он еще два дня не выходил из кабинета, а то слуги бы смеялись. И, нырнув под рукой, Чонгук уходит к столу, чтобы положить последнюю книгу. — Ну вот и всё, — радостно сообщает он. Радуется-то он, наверно, тому как сморщилось джиново лицо при виде всех этих талмудов. Потому что это и правда всё. Полное всё для личной жизни и свободного времени. Но на стороне Джина явно какой-то дух везения, потому что Чонгук вдруг говорит: — Читать будешь здесь, эти материалы нельзя выносить за пределы библиотеки. Раз в полчаса я буду задавать тебе вопросы по прочитанному. — То есть, ты все это время будешь со мной? — Да, после пар я все равно подрабатываю здесь, когда нет смен в театре. Так что послежу, чтобы ты не повредил книги и действительно все прочел. У Джина хоть и средняя скорость чтения — где-то по странице в три секунды, — но ради того, чтобы проводить с Чонгуком по полдня, он готов похорониться тут от корки до корки. Мелкий действительно его не щадит. Раз в полчаса, как и обещано, он засыпает его вопросами, от деталей до личного мнения о происходящем. Первые три дня Джин, конечно, бесится — историческая литература не в его вкусе, время тянется слишком медленно, а еще он постоянно отвлекается посмотреть на Чонгука, который сидит за тем же столом напротив, делая домашку или читая книги. У него большие, темные глаза, скачущие по строчкам, рваная розовая челка колышется под пролетающими страницами. И он действительно очень красивый, особенно, когда не напряжено лицо, а вот как сейчас: спокойное, расслабленное, губы слегка приоткрыты, будто он вот-вот начнет проговаривать текст. Но потом Джин втягивается. История становится интереснее, особенно, когда кончается часть с нытьем Деметры о пропавшей дочери, и все идет к соглашению между Зевсом и Аидом о том, что последний будет отпускать жену на полгода на землю, где от радости Деметры начнет царить весна и лето, и забирать на вторую половину. А там уж пусть хоть деревья лысеют, хоть снег засыпает. Самое лучшее в его библиотечном заточении то, что они с Чонгуком наконец-то разговаривают, как все нормальные демоны. Много из него не вытащишь, вернее, практически ничего, но он сам свободно спрашивает, что ему интересно, и Джин пытается отвечать как можно честнее, чтобы заработать доверие. — Почему ты вообще решил пойти на актерский кружок? Получается не всегда. — Друзья посоветовали, сказали, что у меня есть потенциал, — врет он. Чонгук смеется и Джин невольно улыбается, потому что улыбка красит Чонгука невероятно. — На последних репетициях мне так не показалось. Они уже начали обкатывать первые сцены по тем частям истории, которые Джин уже прочитал. Ничего особенного, просто Чонгук резвится с друзьями-океанидами на лужке, и Джину ничего не стоит отыграть жажду Аида, который в тени наблюдает за своей будущей женой — играть даже не приходится. Но когда дело доходит до совета Аида и его военачальников, где много текста и воплей, он вечно забывает слова или фигачить посохом в пол. — Вы эту постановку репетируете уже полгода, а я два дня! — ворчит он, откидываясь на стуле. — Мне, может, дополнительные репетиции нужны! Чонгук, не отрываясь от книги, с улыбкой качает головой. — И вообще-то, — гениальная идея вспыхивает в светлой голове Сокджина, — ты мог бы порепетировать со мной, коль уж мы оба в главных ролях. — Нет уж, спасибо, попроси друзей, которые в тебе потенциал нашли. — Может быть, у меня скрытый талант! — И у него, кажется, истек срок годности. — Кровью, ага… — опечаленно сдается Джин, сползая по стулу. Чонгук вдруг смеется. Тихо и коротко, но смеется. Черт возьми, над его идиотской шуткой! Когда Джин взметает взгляд вверх, чтобы убедиться, не показалось ли, Чонгук мгновенно убирает улыбку с лица и уставляется в окно. И это максимум вершины, на которую Джину удается забраться в отношениях с Чонгуком, потому что остальные попытки он рубит тут же. Три дня в неделю и иногда в выходной, почти к концу заката, они вместе покидают библиотеку, прощаются у главных дверей и расходятся в разные стороны. Чонгук отбривает предложения попить кофе, проводить до дома — он, оказывается, не живет в общагах, — просто дойти вместе до парковки. — Конкретно же тебя зацепило, — резюмирует Намджун под конец пламенной отчаянной исповеди Джина. Тот непонимающе приподнимает бровь. — Мы сидим в столовке уже двадцать минут и девятнадцать из них ты говоришь про Чонгука. — Что за чушь? — И когда мы собирались в моей комнате, чтобы поиграть в Марио, ты тоже все время говорил о нем, — добавляет Чимин. — А я вообще не помню, когда мы собирались, потому что вы вечно зависаете в библиотеке. — Да что вы начинаете… — фыркает Джин, яростно откусывая яблоко и потряхивая им перед лицом друзей, — Я уже столько времени просрал и нифига не приблизился к цели. Думаете, мне прикольно вот так тратить свое свободное время? — Кто тут тратит свое время? — жизнерадостно раздается у него над ухом. Следом чья-то рука знакомо обвивает шею. — Когда его можно потратить на вечеринки? — Никто, Хосок. — Джин рассказывает о том, что у него не складывается с Чонгуком. Он уже готов швырнуть яблоком Чимину в довольное лицо, но только с мученическим вздохом опускается лбом на стол. Хосок, присевший рядом, сейчас точно начнет издеваться. — Ничего, бро, я тебя не осуждаю, — Хосок миролюбиво поддевает друга под бок, — мне ли не знать, какие крепкие там орешки. Я тебе даже помогу, если хочешь. — Где подвох? — Какой может быть подвох у того, который переживает за либидо своего товарища? — говорит Хосок, колко ухмыляясь. — Ты же в этой погоне за крольчулей совсем ни с кем не пересекаешься, я же видел. — Тебе же больше достанется. Улыбка Хосока становится такой счастливой, что его даже больше не хочется укусить. — И все-таки. В таких ведь случаях охоты как, что самое важное? — Не шутить свои дурацкие шутки, — с непроницаемой рожей говорит Намджун. Джин замахивается яблоком. — Нет, доверие! — объясняет Хосок, широко распахнув руки, словно щедрый источник важнейшей информации. — Чувствовать себя под защитой рядом с кем-то! — Признайся, ты опять грибов в общажном лесу обожрался? — щурится Джин. Хосок с тем же миролюбием и всезнающей улыбкой качает головой. — А теперь слушай и запоминай план, мое неразумное дитя. В один из вечеров они снова закрывают библиотеку и плетутся на улицу. Чонгук, на удивление, даже не торопится, расспрашивая про жизнь в общагах. Джин предлагает проводить его до парковки, потому что ему все равно нечего делать до сегодняшней встречи с друзьями, но тут их останавливает Чимин, который забыл телефон дома. Джин обещает догнать Чонгука, когда поможет другу позвонить со своего мобильника, и второй спокойно, ничего не подозревая, уходит. — Там все готово? — тихо спрашивает он у Чимина, который с серьезным лицом держит молчащий мобильник у уха. — Да, он на месте. Как и условились, через минуту Джин ныряет за угол колледжа, где дорога сворачивает к парковке, и успевает на самое начало своего рыцарского дебюта. — Ну что, может, ты все-таки передумал? Картина перед его глазами, конечно, как из дурацких фильмов, которые им контрабандой возили с земли, но Джину совсем нельзя смеяться, поэтому, глядя на то, как Хосок хватает Чонгука за предплечья, подтягивая ближе, он быстро втискивается между ними. Хотя страшно хотелось посмотреть на реакцию мелкого. А теперь и того не сделать — Чонгук остается за его спиной и даже не брыкается, когда Джин легонько, всего лишь отгораживая, придерживает его за бедро. — А ты здесь какого хрена делаешь? — вот уж у Хосока к актерским способностям не прикопаешься. Джин перебирает все пафосные фразочки из фильмов в духе «не трожь ее!», «ты не посмеешь!», но чутье подсказывает, что понадобится гораздо больше, что обмануть актерскую суть Чонгука. И решает просто действовать как есть. — Хосок, мы же друзья, не вынуждай меня. — Да он просто выпендривается, как ты не понимаешь. Я ему нравлюсь, а он любит, чтобы за ним побегали. Отойди. — Отойду, когда ты уйдешь. — Какой сюрприз, — Хосок с едкой ухмылкой разводит руками, — такого нет в моих планах. Они напряженно смотрят друг на друга, но где-то глубоко Джину все равно кажется, что если это не прекратится, они оба заржут. — Чонгук, иди к своей машине, ладно? — не оборачиваясь, просит Джин. — Мы здесь вдвоем разберемся. — Ты уверен, что тебе не нужна помощь? — спрашивает Чонгук тихо. — Мне кажется, этот парень хочет еще одну пощечину. — Попробуй, пока я тебе хвост не выдрал! — вполне искренне рычит Хосок и даже, забывшись, слегка толкает Джина, чтобы добраться до мелкого демона. — Уходи, Чонгук, все в порядке. Тот не сразу, но все-таки уходит, даже оборачивается несколько раз, чтобы точно удостовериться, и больше Джин его не видит, только слышит рев двигателя, когда уводит друга за угол. — И что теперь? — недоуменно спрашивает Хосок, привалившись к кирпичной стене. — Ты же понимаешь, что если ты уйдешь с целым лицом, он мне не поверит? — А кто кричал «мы же друзья», а?! — Разборки без мордобоя, серьезно? — вздыхает Джин. Хосок обреченно сдувается. — Я дам тебе немного поцарапать мое драгоценное лицо, если ты дашь мне тебе легонько врезать. — Но только легонько? — щурясь, уточняет Хосок. Джин серьезно кивает. — Легонько. — Почти без следа? — Ну чуть-чуть покраснеет. С нашей регенерацией затянется уже к вечеру. — И ты рассчитаешь силу? — Конечно. Ты разве мне не доверяешь? — Ладно, давай. Протяжный, полный боли вопль «твою мать!», громкости в тысячу хосоковых децибел, разносится по всему двору, задевая даже уши отъезжающего с парковки Чонгука. Правило один: Джину никогда, никогда нельзя доверять. Правило два: если Джин спрашивает, доверяешь ли ты ему, посмотри правило один и беги как можно быстрее. Разговоры о восхитительном, лиловом синячище на хосоковой скуле не доносятся до причины такой красоты, потому что она, вернее, он, с самого утра репетирует с труппой. Они гоняют уже в который раз от начала до конца; Джин почти выучил текст и ему только на последних сценах дают иногда смотреть в листочек. Возможно, он даже делает успехи, потому что Юнги почти не тормозит и не поправляет, но блестящих в темноте зала черных глаз не спускает. Его хвалят товарищи по эпизодам и даже актеры, играющие козлов, но самому ему кажется, будто он буксует на месте. Потому что центральная сцена, одна из самых важных в постановке стопорится каждый раз на одном и том же моменте. На всех уже завершенные версии костюмов, на самом Джине - начальная версия (с прошлым актером он конкретно разошелся в росте и плечах, чем вызвал пламенный гнев костюмеров), гремит напряженный бой барабанов и Чонгук, в черных шелках под горло, как и положено царице мертвых, затягивает с удивительным трагизмом: — Видел ли ты мою матерь у ворот Элевсина, как роняла она слезы подле колодца дев?! — он медленно поднимается по крошечным ступенькам, ведущим к трону Джина, горбится, содрогаясь в страданиях. — Как вели ее в дом царские дочери, приняв за смертную, ее — богиню! Хозяйку небес, покровительницу самой жизни! Как не дрогнула твоя душа при виде погибшей земли, так не прониклась скорбью умирающей от горя матери! Твое сердце черно и до конца времен не найти тебе в нем меня! Зал на секунду погружается в гробовую тишину, прервавшуюся только несдержанным шелестящим «охуительно» откуда-то со стороны режиссерского кресла. И Джин, как положено по сценарию, слетает вниз, как летучая мышь взметая черные одежды, хватает Чонгука, готового обрушиться на колени, за плечи, встряхивает перед собой. Это единственный момент, когда ему можно к нему прикасаться, и как бы ни хотел Джин растянуть его подольше, он продолжает по тексту: — Ты винишь мое сердце, да только твое не хранит милосердия! Я отдал тебе всё, я создал тебе рай на пустотах моих королевств. Душу чудовища я готов во имя тебя переделать, а ты во имя меня — пробовать полюбить? — Что же твоя любовь, во имя кого, Аид? — Чонгук уставляется огромными, полными мольбы глазами. Они прогоняли этот момент раз десять, но каждый раз как в первый у Джина перехватывает дыхание. — Во имя заложницы? Слуги? Питомца в оковах? — Что сделать мне, чтобы ты поверила? — с горечью выдавливает он, меняя тяжелую хватку рук на мягкую, соскальзывает вниз по шелковым рукавам. Этого не было в сценарии, но, черт возьми, до чего же затянуло. — Назови свою цену, я готов заплатить сполна. — Отпусти… — раздается почти шепотом. Джин сбрасывает руки, ощутимо толкая, несется вдоль сцены мимо барабанщиков и солдат, Чонгук, спотыкаясь, несется за ним, умоляюще вытянув руки. — Я не прошу навсегда… — Ты покинешь меня, и я сгину. Кто простит повелителя, умирающего от любви? В тот же вечер, что коснешься коней, обманешь меня, сгину я, обессилев. Чонгук, вцепившись в тяжелый плащ Джина, жмется щекой между лопаток, жмурится отчаянно. — Не углядел моей верности, но и сам не готов поверить. Я не покину, клянусь всем, чем захочешь, моей матери слезы пусть будут моими свидетелями, — опуская руки, Чонгук проскальзывает ими по талии и сцепляет в замок. Джин очень хочет коснуться их своими, но ему надо изображать страдание, а страдать в долгожданных объятиях и так тяжело. — Твое слово, как долго быть мне подле матери, как долго в твоих руках. Джин порывисто разворачивается, и они оказываются вплотную. — Две луны у нее и обратно домой. — Девять, молю. — Чтобы три лишь ты видела мужа?! — голос Джина неожиданно громко бьет в потолок. Кто-то из козлов восхищенно вздыхает. — Семь, Повелитель! — Шесть и конец этим спорам. Чонгук, отвернув голову, недолго думает и потом снова поднимает взгляд. — Согласна. — Как же быстро готова меня ты покинуть… — Простите… — И еще кое-что. Джин вздергивает Чонгука за подбородок, заглядывая в большие, сияющие при свете софитов глаза. — Один поцелуй — цена твоей клятвы. Один поцелуй и навеки моя ты жена. И именно в этот момент все и происходит: Чонгук выворачивается из рук и голосом, вмиг потерявшим все нежные, трогательные нотки, оглашает: — И тут они целуются, конец сцены. Джин уже больше не охреневает от происходящего. Первые раза два он конечно стоял как оглушенный идиот посреди сцены, а теперь уже просто сваливает в противоположную сторону, пока Зевс и Гермес будут прогонять свою сцену. В чем проблема? От него не пахнет, он даже Чимина поймал после репетиции, чтобы спросить, но тот только тоскливо выдал что-то в его духе вроде «у меня бы пахло так вкусно…». В какой-то из разов он даже тихонько спускается к Юнги и уточняет: — Это нормально, что Чонгук меня не целует? Видимо, нормально, потому что Юнги смотрит на него в непонимании. — Не знаю, чего ты переживаешь, перед зрителями вам все равно придется целоваться. Да там и особых навыков не надо. — Там же еще сцена с гранатом… — беспомощно напоминает Джин. — Ну мы еще не придумали, как ее органично втиснуть. Как придумаем, так и поцелуетесь. Джина это не успокаивает. Вообще. Должна же быть какая-то логичная причина? Репетиции идут до позднего вечера, пока в зале не остаются только режиссер и два главных актера. Они бы и дальше гоняли последнюю сцену и ту, в которой потом-они-целуются тоже, но уборщица, шипя раздвоенным языком на обозрение, чуть ли не шваброй гонит их из зала. Общаги вот-вот закроются, поэтому Юнги сбегает вперед, а Джин давно очаровал вахтершу и не сомневается, что его пустят, поэтому Чонгука как обычно провожает на парковку. Небо из привычно багряного темнеет до густых чернил, только фонари по периметру колледжа освещают путь. Они долго идут бок о бок в полном молчании, но Джин все-таки не выдерживает: — Почему ты не хочешь меня целовать? Чонгук, так и застывая в нелепой позе доставания ключей из заднего кармана, удивленно хлопает ресницами. — А я должен? — Да нет же, — вздыхает Джин, — на репетициях. Со мной что-то не так? Тебе противно? — Я просто не любитель целовать левых, — объясняет Чонгук так непринужденно, словно очевидный факт. — А я левый? И Джин ведь даже не флиртует, он вообще сейчас об этом не думает. Что-то сильно и едко его зацепила какая-то мелочь, раз он так парится на эту тему. У Чонгука равнозначное непонимание на лице и с легкой, беззлобной улыбкой он уточняет: — А кто ты? Джин теряется. Джин, у которого на любой вопрос есть остроумный ответ, да такой, что ты потом сам не найдешь, чем отбиться, — теряется. И потому он совершенно по-идиотски предполагает: — Ну… хотя бы друг? — И часто ты целуешь друзей? — младший улыбается, но в глазах ни смешинки. Даже не уверенный, что именно хочет ответить, Джин открывает рот, но незнакомый голос его перебивает. — Какая жалость, а то я надеялся, что ты будешь тут один. К ним приближаются три демона: тот, что по центру гораздо выше и, надо сказать, симпатичнее оставшихся, но улыбка, здоровая, сияющая на пол лица, не сулит ничего хорошего. — А сам-то ты один зассал прийти. — Ты его знаешь? — спрашивает Джин, глядя на Чонгука, а у того недобрый блеск в глазах и ледяная, непроницаемая маска. — Мы, кажется, не договорили в прошлый раз. — Я же сказал, что раз был один и больше не повторится, Тэхён. Джина внезапно осеняет. Хосок и его дебильные стратегии. Он хоть этого парня и не знает, но подобные придурки как раз в духе Хосока, а значит драматический кружок снова объявляется открытым. — Ты это кому говоришь? — с гадким удивлением спрашивает Тэхён. — Мне?! Это я решаю, сколько раз будет, малыш. Он вдруг делает резкий, огромный из-за своих длиннющих ног шаг, и Джин еле успевает втиснуться. — Тебе же все объяснили, парень, — он предупреждающе сжимает руку на тэхёновом плече, и тот недоверчиво переводит взгляд с нее на незнакомое лицо. — А ты вообще кто? Ну, как бы Хосок должен был сказать, кто он. Или это тоже часть актерской игры? — Джин, не надо, пожалуйста, — просит Чонгук за спиной. Джин не успевает подумать, почему вдруг он подал голос, а не молчал как в прошлый раз, но проговаривает неосторожное: — Тот, кто тебя остановит, если ты продолжишь к нему лезть. И через секунду Тэхён выкручивает ему руку так, будто собирается выдрать. Джин орет куда-то в асфальт, но звучит как на весь район. — Тебе вообще репутации не жалко, раз вступаешься за кого-то? — шипят ему в затылок. — Да плевать мне, ты его не тронешь, — с трудом выдавливает Джин. Захват крепкий, плечо от боли обвивает колючей проволокой под напряжением, и чужое дыхание шипит над ухом — совсем недолго, потому что в следующую секунду без поддержки он теряет равновесие, падая на землю и смотрит, как троица разлетается будто сбитые кегли. И то ли мозг с ума сходит от сумасшедшей встряски, и он галлюцинирует, но перед его глазами Чонгук каким-то образом, в одиночку, разносит их с такой скоростью, какой он не видел на ринге для заключенных бывших спортсменов в средних тюрьмах. К Тэхену он подлетает в последнюю очередь, подлетает в прямом смысле слова, только след силуэта растворяется в воздухе. Вздергивает с земли, за волосы тянет к своему лицу поближе и наклоняется, почти касаясь ртом рассечины над бровью. С дикой смесью испуга и трепета смотрит Джин, как увеличиваются черные, закругленные на концах рога Чонгука. — Раз уж мы не договорили в прошлый раз, давай проверим, чтобы до тебя все окончательно дошло, — он улыбается, но до чего же пугающа эта улыбка. — Ты не приближаешься ко мне. Никогда. Будь я предпоследним демоном в аду — никогда. Это понятно? Тэхён кивает с трудом — с рукой на горле это, должно быть, довольно нелегко. — Ты никому не говоришь, что он за меня вступился. — Это против правил! — раздается хриплое. — Мне без разницы, хочешь, сходи к ректору, пожалуйся. При упоминании ректора Тэхён бледнеет и все-таки вырывается, утирая кровь с брови. Видимо, ему сильно досталось, раз еще не затянулось. — Бешеный… — потирая шею, шипит Тэхён. — Ты меня вынудил, — Чонгук просто пожимает плечами и уходит к Джину, протягивает руку. — Давай, я отвезу тебя до общаг. Из-за своего позорного нокдауна Джин поначалу хотел гордо отказаться от такого проявления джентльменства, но с одной рукой почти нереально подняться, поэтому он все-таки позволяет себя поднять. И в принципе, в этом даже есть свои плюсы, хотя бы какие-то обнимашки ему перепали: Чонгук упирается ему под плечо и, придерживая за талию, ведет дальше по парковке под стоны валяющихся прихвостней Тэхёна. — Потерпи, мы быстро доберемся. От того, чтобы не зашипеть от боли его удерживает только мысль о том, что он сейчас развалится по сиденью и проспит двадцать минут, пока они едут до южных общаг. И вот Чонгук говорит заветное: — Садись. А Джин в темноте не видит перед собой вообще ничего. Только когда Чонгук вдруг седлает черноту и с ревом заводит двигатель, фара выстреливает конусом желтого цвета, до Джина доходит, что речь была вообще не про машину. — Ну что, едем? Байк рычит в ответ, и в этом звуке есть что-то животное, не механическое. Над задним колесом, если приглядеться, вьется шипастый, глянцево-черный хвост. — Не укусит, не бойся, — улыбается Чонгук. Джин боится, реально, потому что он про такое только слышал, но никогда не видел воочию дракона в трансформике. Гордость не позволяет ему трястись под снисходительным взглядом — или он просто слишком долго залипает на том, как джинса натягивается на чонгуковых бедрах от напряжения, — и он все-таки неловко залезает, слыша низкое, но неагрессивное рычание под сидением. — Я не упаду?.. — Обними меня, — предлагает Чонгук, в свою очередь обвивая ладонями острые, разлетные ручки руля. Джина дважды просить не нужно, тем более если обнять предлагает тот, кто обычно не позволяет к себе прикасаться. Держаться получается только одной рукой, но Чонгук не едет быстро, в повороты входит аккуратно. Джин под предлогом усталости и необходимости скорее заживить руку прислоняется лбом к чонгукову плечу, почти прячась в капюшоне — хорошо, тепло, и пахнет потрясающе, хочется побыть так подольше, только поездка заканчивается слишком быстро. — Я что проспал остановку, — бормочет Джин, — сердца? Толстовка под его лицом трясется, и он в тайне улыбается. Общежитие уже закрыто, но никто из них не торопится расходиться. Джин-то понятно, он лишней минуты не упустит, а вот почему Чонгук медлит, лениво слезая с байка — загадка. Смотрит вдаль на вулкан, который изливается лавой в ущелье под трассой, проходящей мимо общежития, и проходит рекой вдоль. Небо из-за этого в ночное время здесь всегда отливает рыжим, и Джин наконец-то может нормально разглядеть лицо младшего. Только там снова ничего. — Если я сейчас скажу, что мы не договорили, ты меня тоже через колено переломишь? Чонгук, не оборачиваясь, улыбается, и Джин не может оторвать взгляд. Он даже просто вот так привалившись к байку, привычно спрятав руки в толстовке, кажется красивым в тихом, очаровывающем смысле. — Нехило тебя задело. Да он и сам знает — гордость, конечно. Хотел бы не думать, но буравит подслойно, пускай здесь нет ничего кроме фактов. Они не друзья, они вообще друг другу никто. Джин даже его врожденную специализацию не знает, а ведь мог бы посмотреть в картотеке студентов, но он так не хочет. Пусть хоть что-нибудь во всей лжи будет настоящим. — Мне не то чтобы когда-то отказывали, это так, — соглашается он. — Но обычно отказываются либо нецелованные, либо те, для кого партнер неприятен. — Я не нахожу тебя неприятным. Джин зависает, превращаясь в один огромный калькулятор. Он не ослышался? Или это проверка? Если все-таки да, значит он выглядит полным идиотом, когда кричит: — В смысле, ты ни разу не целовался?! — Не так, чтобы я это запомнил, — Чонгук произносит это невозмутимо, но даже в полумраке заметно, что он немного краснеет. О, Дьявол и все его достопочтенные родственники, что за подарок ему тут достался. Не успевает Джин вообразить все, что может сотворить с этим невинным созданием, как Чонгук тут же разметает соблазнительные картинки. — Я просто не люблю, когда нарушают мои границы без необходимости. Это моя территория, там твоя. — Ты поэтому накинулся на Тэхёна? — спрашивает Джин. Он знает, что сам виноват, потому что благодетельные поступки у них запрещены, и Чонгук не имел другой причины вступаться. — Нет, потому что раньше он был моим другом. Между нами кое-что произошло, и мы все еще не разобрались, к тому же у него есть большие проблемы со сдерживанием гнева, потому что курс контроля специализации он еще не прошел. Я не делал ему больно, просто предупредил. А вот с теми, кто нарушает мои границы, я осторожничать не буду. — Не волнуйся, я не стану так поступать, — обещает Джин, — и не потому, что тебя боюсь. Просто я не буду делать то, что тебе не нравится, договорились? Чонгук поворачивается, и особо сильная вспышка вдалеке ложится по черной радужке искрами. — Спасибо, — с улыбкой говорит он. Джин чувствует, что легко мог бы поцеловать его сейчас, но это значило бы нарушить обещание, а он почему-то… почему-то действительно не хочет этого делать. Он побыстрее сбегает под предлогом того, что иначе проспит генеральную репетицию, но только когда он оказывается далеко за воротами, слышит как заводится двигатель, и оборачивается. Чонгук почти ложится на руль и дает такого газу, что байк по всей длине охватывает пламенем, и у Джина так же резко, жарко истлевает что-то внутри. Перед выступлением театр превращается в то, что Джин видел на картинках, когда на курсах истории проходил Помпеи. Актеры горбятся над бумажками с текстом, световики дерутся, потому что кто-то опять накосячил со светом, из гримерки криком обещают Джину мучительную смерть, если костюм треснет на его плечах в четвертый раз. Чонгук поддается общей панике ровно после фразы влетевшего на сцену Юнги: — Второй поцелуй будет в конце перед уходом Персефоны на поверхность, — он распихивает новые версии сценариев им в руки, — там поменялись буквально две фразы, выучите. И так же стремительно, шагом подбитого дедули уносится обратно. Сценарий выпадает из рук Чонгука. — Всё, конец, — предчувствие толкает Джина подняться со ступенек при виде увеличивающихся от ужаса глаз партнера, — ничего не получится. — Ты чего? Все будет хорошо. — Хорошо? — Чонгук наконец-то его замечает и впивается перепуганными фонарями. — Оно не будет хорошо. Оно не будет идеально. Мы же не репетировали, до начала полчаса… Джин приближается медленно, как к дрожащей добыче, но именно на нее Чонгук и похож сейчас больше всего. Касается аккуратно, буквально кончиками пальцев за плечи — прикосновение все-таки встряхивает, заставляет поднять глаза. — Всё, видишь? Я тут. Я тебе помогу, — Джин ободряюще улыбается. — Я из любой ситуации выкручусь, ты же знаешь. Как я, думаешь, свои шутки придумываю? — Которые идиотские? — Чонгук наконец-то возвращается к спокойствию, медленно и тяжело, и Джин расплывается в широкой улыбке. — Именно. Через пару глубоких вдохов, младший поднимает глаза, улыбается в ответ несмело, все еще с тенью беспокойства. И эта робкая улыбка пробирается внутрь, клубком тепла сворачивается внутри. Джину рядом с Чонгуком, кажется, хорошо. Просто хорошо, так спокойно, как никогда не было. Почему-то в этот странный момент он думает, что идиотский спор ему совсем не нужен, и уже давно, еще с того дня, когда с Чонгуком стало приятно просто разговаривать. Ему хватит дружбы, он согласен попытаться заслужить ее — может, ради этого он даже расскажет Чонгуку правду, но сначала нужно добраться до Хосока и все отменить. Спектакль начинается лучше, чем ожидали все паникующие. Джин не переживает даже из-за огромного полного зала, банально не успевает туда смотреть — настолько сосредоточен, что больше боится споткнуться в громоздком костюме повелителя ада, который делает его и без того крупный силуэт настолько величественным, что все остальные на его фоне кажутся крошками. Первые сцены он отыгрывает безупречно и вероятного краха своей уверенности он не предсказывает вообще. А все потому, что он только сегодня видит Чонгука в полном облачении. Ему никогда не приходило в голову, почему Чонгуку дали женскую роль. А теперь понимает, что поставить кого-то другого на нее было бы кощунственно. Чонгук под толчком чертей-слуг вылетает на сцену настолько восхитительный, что Джин в буквальном смысле забывает слова. На нем все тот же прекрасный, летучий шелк, делающий платье будто сотканным из тумана, но теперь в его волосы, спрятанные под венком из цветов, вколоты длинные пряди, льющиеся вишневым цветом почти до бедер. Падая на колени, Чонгук вскидывает подбородок, и челка наконец открывает лицо: пушистые черные ресницы, румянец на щеках и блестящие губы. — Твоя красота невозможна, — вылетает из Джина против воли. И против сценария. У Чонгука испуганно расширяются глаза, и Джин тут же берет себя в руки и продолжает по словам, лишь бы он не ударился обратно в панику. Он все-таки привыкает к его крышесносному внешнему виду, и все следующие сцены проходят без проблем. В заветной сцене Джин снова смотрит в сверкающие глаза Чонгука, произносит измотавшее ему нервы: — Один поцелуй, последний — цена твоей клятвы. Один поцелуй и навеки моя ты жена. И, если честно, трясется похлеще всех паникеров под силой флэшбэков, будто Чонгук сейчас опять произнесет «и потом они целуются», и он понятия не имеет, что будет с этим делать. Но тот льнет ближе и все-таки говорит: — Всё, что захочешь — твоё. Лишь отпусти. И Джин, боги, хочет слишком многого, потому что лицо Чонгука так близко, губы маняще приоткрываются, и даже так это уже испытание для выдержки. Он достает из потайного кармана гранатовое зернышко, подносит ко рту, и Чонгук смыкает на сладости губы, касаясь кожи — трепещут ресницы, опускаясь, почти как тогда, в библиотеке. Покорное ожидание смягчает черты лица, целовать хочется нестерпимо. — Зерно граната символ нашего союза. А поцелуй поверх — моя к тебе любовь. Джин склоняется, легко прижимаясь к губам. Кто-то в зале охает, или с этим звуком умирают остатки боязни отказа в его голове, он плохо осознает, что происходит — ощущение мягких губ, блеска, пахнущего чем-то сладким, окутывает его до онемения. Чонгук отстраняется от него сам, когда громоздко сходится занавес, и по ту сторону взрываются аплодисменты, но Джин не успевает спросить, все ли в порядке, потому что выражение лица у младшего необъяснимое, и весь антракт они неловко сидят в отдалении. А потом и Юнги подходит, чтобы сказать свое емкое: — Молодцы. Позже их сгоняют, чтобы поменять декорации, костюмеры растаскивают по разным углам, атакуют нарядами, и Джину остается только смотреть через всю комнатушку, чтобы вычитать с чонгукова лица хоть что-нибудь. А там неожиданное, уже непривычное ничего. Большую часть второго акта Джин смотрит из-за кулис. Чонгук снова в роли, и не могло быть по-другому — он замечательный актер, замечательный демон и… Джина парит. Он не знает, почему чувствует то, что чувствует, и как вообще попал в такую ситуацию, и еще хуже — как будет объяснять ее Чонгуку? Все закончится так и не начавшись, а Джин и не знает, какого начала хочет. Что ему действительно, по-честному нужно. И нужно ли, если того не захочет Чонгук? Последняя сцена напряженная, сильная: Персефона прощается с рыдающей матерью, в агонии возвращается к Аиду, чтобы вернуться в царство мертвых. Ее несчастье настолько правдоподобно, что невозможно не поверить — Чонгук мечется по сцене, раздираемый долгом и желанием, и вдруг резко, будто подстреленный, опускается без сил на колени. И тут из-за кулис выходит Аид, который заберет ее на глазах матери на черной колеснице; реквизит уже ждет в тени, в той же готовности демоны, копченые и взъерошенные — чистая бутафорщина, в современном Аду уже никто себя так не ведет. Ребята готовы выкатить колесницу сразу после слов Джина, но его хватает лишь на несколько шагов, после которых, нависая над разбитым от горя Чонгуком, он вдруг замолкает. Зал в торжественной тишине словно застывает тоже. Чонгук поднимает голову, и на его лице самые настоящие слезы. Разве можно заставить кого-то испытывать чувства? Разве можно связать до безнадежной попытки вдохнуть, лишить свободы, просто потому что так тебе захотелось? Разве можно обречь на то, что его жизни никак не могло касаться — дурацкий спор, вранье, придуманная дружба. Чем он это заслужил? — Коль тебе не мила жизнь со мною бок о бок… Коль цветам в твоем сердце неугодна бездна в моем… Тем, что он слишком ценит себя, чтобы распаляться на ненужные знакомства? Тем, что слишком самодостаточен, чтобы стать игрушкой Хосока, и вместо этого стал объектом для мести? Тем, что слишком красив, настолько, что Джин не может отвести от него глаз, себя отвести как можно дальше, что не может заставить себя дистанцироваться даже после того, как решил отказаться от спора? — Если я слишком плох, не достоин, если — не для тебя… Как заставить кого-то испытывать чувства, когда не смог заставить себя — не почувствовать? Кто-то за кулисами заводит испуганным шипящим ульем «не тот текст, это не тот текст, он идет не по сценарию!». Глаза Чонгука распахиваются огромными черными дырами, равными той, что Джин чувствует под ребрами, глядя на того, кого не сможет заполучить — будто он понял. Только бы он понял… — Уходи. Я прощу тебе смерть нашей клятвы. Я прощу тебе всё, только пообещай. Чонгук поднимается с колен, впивается взглядом не тревожным — там только целеустремленность, желание высмотреть, раскопать. — Вот так просто меня ты отпустишь? — Пущу. — Ты боле меня не любишь? — Люблю. Чонгук поджимает губы. Не по-персефоновски, а по-своему, как только он может выражать недовольство. А у Джина вместе с этим туже сжимает сердце, когтями протыкает мясо. Это чувства Аида, не его, это не могут быть его чувства, не может болеть так едко внутри. — Цена нашей клятвы — один поцелуй, последний. И если взаправду отпустишь — на то будет воля твоя. В секунду преодолев расстояние между ними, подобрав тяжелый подол платья, Чонгук бросается Джину на шею с поцелуем, который совсем не похож на их первый — целует крепче, горячее прижимается к губам, смыкая руки за плечами. В зале волной проносятся восторженные возгласы, сценарий с хрустом сминается в руках Юнги, но Джин ничего этого не слышит. Сердце колотится как сумасшедшее, он прижимает младшего к себе за талию бережно, но тесно, хочет ответить, но тот отстраняется, все еще не разрывая объятий. — Лжешь ты себе еще хуже, чем мне попытался, — он все-таки отступает назад, но джиновы руки снимает с себя сам, сжимает в ладонях. Джин немного пугается того, что может услышать, что его, на самом деле, давно раскусили, но Чонгук наконец спасает их всех и возвращается к настоящему тексту. — Тем заключён договор и печать на нем воля моя. Я королева мертвых, дочь плодородной Деметры, супруга Аида. Всё одно во мне, я готова на то пойти. Два сезона в Олимпе, два сезона с тобой бок о бок. Если по силам цена, ты меня подпусти. — Больше радости нет мне, чем видеть тебя снова дома. — Так чего же ты ждешь, верни же меня домой. Они тянутся друг к другу одновременно, заключают друг друга в объятиях; Джину хочется увидеть широкую улыбку, которую Чонгук спрятал у него в плече, но со стрекотом сходятся кулисы, зрители взрываются криками и аплодисментами… И магия рассыпается в тот же миг, как их отрезает от света софитов. Чонгук из его рук буквально выпрыгивает, смотрит с чем-то похожим на ужас, неверие — Джина его взглядом надламывает. Зал все еще бушует, Юнги влетает к ним на сцену, трясет обоих за плечи, вытаскивает на поклон вместе с составом, но Джин с трудом понимает происходящее, будто смотрит на все через мутное стекло, и здравый смысл возвращается к нему, только когда он, вернувшись обратно за кулисы, рушится прямо на пол у стены. Чонгук падает у бутафорских деревьев, на значительном, понятном расстоянии. — Вы вообще не представляете как крыши им сорвали своей импровизацией! — захлебывается Юнги, размахивая руками. Впервые он выглядит таким взбудораженным. — Я уверен, что такой фурор дойдет до Аида, и он позовет нас выступить в личном театре! Джин срывает с головы корону и бросает ее катиться по полу. — Нахер ваш театр, — он поднимается, тяжело упираясь в колено, и намеренно не смотрит на Чонгука, — и нахер вашего Аида. Все мозги мне перемешали этой хренью, — трет ноющие виски, будто это сможет реально вернуть крышу обратно на парковку. — Спасибо, я попробовал, не моё. Он уходит со сцены, ощущая напряженные взгляды двух пар глаз себе в спину. _______ Удивительно, но Джин скучает по театру. По тому, как бежал со сценарием в зубах после пар, как учил-учил, скакал в общаге перед зеркалом, как весело было собираться всем вместе на репетициях. Но теперь он как обычно сидит на парах, зависает с ребятами, торчит в общаге, от нечего делать готовится к экзаменам, после которых у него будет практика в суде. Он скучает по Чонгуку. На курс по истории он больше не ходит, и увидеться у них получается только в столовой. Вернее, Джин взглядом провожает его с Юнги до стола, а Чонгук игнорирует его как раньше. Все становится как раньше. Если бы некоторые все еще не подходили к нему в коридорах, говоря, что из него получился зашибенный Аид, он бы подумал, что прошлый месяц вообще ему приснился. Намджун с Чимином пытаются его расшевелить, даже однажды вывозят за территорию кампуса в город, но Джин из своего анабиоза носа не высовывает, хотя и не сопротивляется. Даже когда друзья зовут его на вечеринку под уговорами развеяться и получить свою порцию внимания от тех, кто ждал его на предыдущих патичках, во время которых он гробил свободное время в театре — Джин миролюбиво соглашается. Сегодняшнее место — чей-то здоровый, необъятный особняк: наверняка очередное жилище какой-нибудь очень важной знаменитости, которая по доброте душевной сдает жилплощадь в аренду. Одна лужайка чего стоит, потому что за время, пока Джин идет по ней по направлению к особняку, его успевает поймать Хосок. — До меня дошли шлюхи, — с ехидцей в голосе говорит он, перекидывая руку другу через плечо, — и рассказали, что ты отказался от спора. — Можешь злорадствовать на здоровье, но у меня такая жопа экзаменов, что к балу я бы все равно не успел подготовиться. — Это у тебя из-за сессии такое лицо? Или просто целибат продолжается? — Ты хоть раз помнишь, чтобы я уходил с вечеринки один? — Оу, — присвистывает Хосок, — вызывать к запасному выходу цистерну со смазкой? — Если найдем у кого-то здесь этот симпатичный запасной выход, — Джин пожимает плечами, — у меня нет конкретных целей. В конце концов, Джин пришел сюда, чтобы отдохнуть и выветрить из головы события последнего месяца, закончится ли он попаданием в чью-то постель или утренним обещанием больше никогда так не пить — пусть судьба решает. А он ей не будет препятствовать. Даже в нескольких метрах слышно, что особняк от громкой музыки ходит ходуном. У дверей их встречают две милые девчушки в кроличьих ушках, и Джину приходится наклониться, чтобы услышать, что они им говорят. Он послушно лезет рукой в корзину, выуживает бумажку, обещая не открывать, кричит, что все понял, хотя понял он мало, потому что идущая внутрь толпа буквально вносит его внутрь. По везению они находят других ребят очень быстро — Чимин с Намджуном зависают в гостинной, у второго бутылка шампанского в руках, и вряд ли он ее вообще отпустит, — но Джин пробирается к ним запоздало, потому что его то и дело цепляют знакомые и незнакомые демоны, хвалят за роль, строят глазки. И Хосок, может быть, вообще не ошибался про цистерну, потому что тут точно есть из чего выбрать. — Ух ты, смотрите, звезда почтила нас своим присутствием, — миролюбиво шутит Чимин, когда друг падает к нему на диван. — Дайте звезде выпить, — громко отвечает тот, чтобы его было слышно сквозь музыку. — Для дополнительного сияния. Все вокруг смеются, и Джин с лучезарной улыбкой принимает бутылку с текилой от какого-то парня. Тот кажется ему смутно знакомым, вроде бы кто-то из труппы, вроде бы играл Гермеса — без грима он гораздо симпатичнее, но Джин поищет еще вариантов. Неподалеку раздается звонкий хлопок, и весь этаж будто разом начинает радостно улюлюкать. — Что происходит? — Тебе на входе не объяснили? — смеется Чимин. — Это ребята из вашего театрального придумали, они же организовали вечеринку. Тебе дали задание, но его можно посмотреть, только когда над тобой откроют хлопушку. Мимо них проносятся ребята в колпаках с длинными полосатыми хвостами, вопя «ты следующий! ты следующий!», и Джин, рассмеявшись, откидывается на спинку дивана. Тот, над кем разорвались конфетти, видимо, из-за задания, лезет на первый попавшийся стол и под счастливый вой толпы начинает танцевать — в нем, наверное, литра два, не меньше, протрезвеет уже через пару часов и офигеет от того, как прытко выплясывал. Музыка тут же меняется, немного приглушается свет, рассыпаясь кучей разноцветных огней, и Джин, глядя за представлением, щедро отхлебывает из бутылки. Умеют же ребята развеселить демонов на вечеринке, сразу видно, что руку именно с актерского приложили. Звук и свет возвращается обратно к концу задания, и Джин провожает танцующего демона взглядом. Он в общем-то, тоже ничего, но опять что-то… не то. За глупую попытку найти Чонгука в толпе Джин наказывает себя тем, что выхлебывает четверть бутылки (его регенерация замедляется от алкоголя, и протрезвеет он не так быстро, ну и поделом) - и хуже всего, что находит. Он весело щебечет с кем-то из труппы около барной стойки в конце большого зала, Джин видит его плохо из-за этой толпы, но почему-то уверен, что ему там весело. Много текилы не бывает. Музыка и свет то и дело меняются вслед за хлопками, стоит шутникам найти очередную жертву, Джин уже даже не всегда обращает внимание. Только когда двум демонессам выпадает поцеловать друг друга, он внимательно наблюдает за ними, выжидая, что, может, сейчас хоть что-то шевельнется внутри — но пусто. И отворачивается обратно к Чимину с Намджуном, чтобы не думать о том, какого хрена с ним не так. Но вот раздается очередной хлопок, и вой поднимается такой, будто кто-то сорвал джекпот. Джин поворачивает голову и видит, как с растерянного лица Чонгука осыпаются конфетти; тот смотрит в своё задание, поднимает голову, и на секунду врезается взглядом в Джина сквозь ликующую толпу. Секунда эта кажется Джину бесконечной, потому что они смотрят друг на друга тяжело, вдумчиво, и, он готов поклясться, одинаково — напряжение он чувствует то же, что видит у младшего на лице. Но Чонгука отвлекают, затаскивают на стойку с гоготом и воплями, и он, обреченно покачав головой, принимает из рук бармена огромную пухлую бутылку то ли рома, то ли джина, прихватывает горлышко, запрокинув голову. Толпа скандирует «пей! пей!», и Джин с ужасом наблюдает, как содержимое медленно, но верно исчезает в Чонгуке. Сам-то он бы после такой дозы протрезвел только через часов пять с замедленной от алкоголя регенерацией — и несмотря на эту мысль, закидывается текилой одновременно, не отрывая взгляда. Он красивый. Очень. Алкоголь стекает по его подбородку на шею, ныряет под ворот черной толстовки, вены бугрятся от того, как сильно он сжимает край стойки, на которой сидит, разноцветные лучи заливают фигуру в полумраке. Он красивый, правда, как Джин вообще мог сомневаться? Он приканчивает бутылку, опрокидывает в себя поданые три шота с неизвестным содержимым и, зажмурившись, заедает лаймом. — Ему что, попалось выпить «Полет на драконе»? — отзывается Чимин с сочувствием и добавляет тоскливо: — Хорошо держится, у меня после него до полного растворения память на полтора часа отключило. Намджун говорит ему что-то успокаивающее, но Джин не слушает и не слышит, потому что театральная компашка, приобнимая захмелевшего Чонгука, ведет того к ним. Джин на первой панической мысли хочет сбежать, но Хосок закрывает ему выход, сидя на подлокотнике дивана, и ребята, рассаживаясь вокруг, нападают с приветствиями. Он плохо разбирает их веселые «привет, как дела, чего не заходишь», отвечает невнятно и взгляд с Чонгука, сидящего напротив, отвести не может. Они снова смотрят друг на друга, а у Джина опять — та же непонятная, душная тоска внутри. Он красивый, очень, правда, особенно таким как сейчас: захмелевший, с розово-пьяной пудрой на щеках, влажным взглядом. Джин держит дуэль глазами, нервно и незаметно кусая губы. Конечно, он не может хотеть других, конечно это все не то, не нужно, когда нужное вот здесь, руку протяни. Да он и Чонгука не хочет, наверное, вернее, хочет, но другого — любить его, может быть? Дьявол, да он просто сам уже пьян… Что-то сухо раскалывается над его головой и осыпается по плечам. Джин снимает кусочек конфетти с плеча под аплодисменты компании и вздыхает. — Открывай! — Давай открывай! — Прикинь ему попадется в Чистилище позвонить, вот смешно будет! Джин лезет за забытой бумажкой в карман, открывает и… От ужаса его бросает в дрожь. Комнату снова бросает в полумрак, диджей меняет музыку, пускает блики по комнате, а Джин сидит как полный идиот с бумажкой в руке. Хосок наклоняется и ликующе-гадко вопит: — Он должен поцеловать демона напротив! Все буквально валятся от хохота, все, кроме Джина с Чонгуком, которые снова уставляются друг на друга. — Поцелуй Аида и Персефоны, дубль второй! — гогочет кто-то. Глаза Чонгука испуганно расширяются, но Джин спохватывается молниеносно. Он даже не думает над своим решением, тут не над чем думать. Ответ у него напротив. — Я не буду этого делать. — Эй, кайфолом! — скулит Чимин. Хосок тычет в бок локтем. — Это правила, чувак, нельзя их нарушать. — Мне плевать на правила, я не буду этого делать, — Чонгук растерянно моргает, всматривается внимательно, словно пытаясь разобраться, и Джин отвечает на молчаливый вопрос: — Мы же договорились. Я не стану делать то, что тебе не нравится, помнишь? Компания раздосадованно вздыхает, но Джин отвлекается на то, чтобы затолкнуть бумажку обратно в карманы — ему нужна эта пауза, просто чтобы не смотреть на Чонгука, не видеть, как, возможно, изменяется его лицо. Что там может быть? Облегчение? Радость от того, что не пришлось позволять трогать себя тому, на которого тебе плевать? Он со своим долбанным спором это, в конце концов, заслужил. Слышится звон, грохот бутылок на низком столике; Джин поднимает голову, не успевая найти подтверждения догадкам, потому что Чонгук, стремительно перемахнув через стол, влезает ему на колени, обхватывает лицо руками и нападает с поцелуем. Джин не слышит возгласы толпы, хуже — он зависает как идиот, не зная, что делать, но это не мешает Чонгуку продолжать целовать его. Это ни капли не похоже на их первый целомудренный поцелуй на сцене, потому что Чонгук проникает языком в рот, целует глубоко, жадно, кусается в небрежной спешке. Он на вкус как ром, лайм и сумасшествие, заразительное — Джин поддается ему, вцепляясь в талию крепкой хваткой, давит другой рукой на затылок, отвечает с тем же жаром, и Чонгук нетерпеливо, тонко стонет. — Нравится, — задыхаясь, бросает он. Его мокрые губы, опущенные ресницы, весь он, выхваченный из полумрака цветными блестящими пятнами, невозможно прекрасен. — Мне нравится. Все происходит стремительно, вот Чонгук тянет его сквозь толпу под аплодисменты и свист Хосока в догонку, вот Джин зажимает его на лестнице, опрокидывая на перила, и они просто не могут перестать целоваться. Джин не может перестать, тянется бесконечно — наверное, он и правда слишком пьян, потому что жажду свою ничем не может оправдать. Чонгук не кажется трезвее, иначе как объяснить то, как отчаянно он цепляется руками, прижимается тесно, вталкивая в одну из дверей. Джину вообще плевать, где они, хоть в кладовке, хоть на краю вулкана; он вдавливает младшего в стену, вжимается лицом в шею, жарко терзая кожу под ухом, жмурится неверяще, потому что дорвался до заветного, потому что… Чонгук начинает его раздевать. А Джин, оказывается, все-таки полный идиот, раз сомневался в порочности своего желания. И самое жуткое не то, что он не может от Чонгука оторваться, правда не может, а то, что весь их дикий, стремительный марафон происходит в полном молчании, и Джина это вымученное, лопнувшее струной притяжение пугает. Это, возможно, единственный шанс сказать ему, что он… что он его — что? Но Чонгук выворачивается, целует снова, смывая все мысли одной волной; пустота в голове от его поцелуев, пульсирующая и горячая, даже на секунду не кажется естественной, но сознание схлапывается в тот же миг, ломается на несдержанном чонгуковом стоне. Футболка летит на пол, тихо проскуливает молния, Джин смотрит на чужие трясущиеся руки, стаскивающие джинсы вниз, поднимает взгляд, натыкаясь на горячее зрелище. Лицо у Чонгука пунцовое от смущения, губы нервно искусанные; он старается не смотреть в глаза, и Джин почему-то понимает, что, если уронит хоть слово, все кончится. И поэтому просто тянет руки, аккуратно хватаясь за низ толстовки, но Чонгук отводит их, мотая головой. — Сначала ты, — шепотом произносит он, и комната снова погружается в тишину. Джин позволяет себя раздеть, толкнуть на кровать. Они кажется, все-таки в спальне, кажущейся почему-то знакомой, даже на запах — может ли это быть спальней Чонгука? Тогда где они вообще? Но это волнует его гораздо меньше того, что он лежит обнаженным перед полностью одетым Чонгуком. Но младший, словно услышав эту мысль, неловко отводит взгляд, сдергивает толстовку одни рывком, и Джин… Джин остается лежать перед ним с одной охреневшей мыслью. Твою мать. Он ни разу не видел его без одежды, переодевались они в разное время, и Джин никогда бы не подумал, что жалкие толстовки скрывают под собой такое, а узкая талия, за которую он хватался во время поцелуев, это просто обманка. В реальности Чонгук здоровый, крепкий и одновременно с этим такой очаровательный с разлитым по плечам смущенным румянцем, что Джин слюной давится. Если он думал, что это самая верхушка охренения, которой он смог достичь, то он просто еще не дождался, пока Чонгук вылезет из джинсов. — Не смотри, пожалуйста, — все еще едва слышно просит он. Джин честно пытается смотреть куда угодно: на стеснительно обвитый вокруг бедра хвост, на скребущиеся друг об друга пальцы, которыми Чонгук пытается прикрыться, на подрагивающие ресницы — но это не мешает ему радоваться тому, что он всегда сверху. — Иди ко мне. Чонгук берется за протянутую руку, залезает на колени как тогда, во время дурацкого задания, только теперь на них нет одежды, и кожа горит от прикосновений. Желание Джина бесконечно касаться, целовать, никуда не делось, и, стоит только младшему оказаться рядом, они снова впиваются друг в друга, мокро сталкиваясь языками. Джин тянет его ближе, гладит горячо по плечам, крепким мышцам, убирает влажную розовую челку со лба, зачесывая волосы назад и проезжаясь по чувствительной коже вокруг рогов. Чонгук, случайно прикусывая губу, выстанывает в рот «еще», и Джин прижимает к себе крепче, чувствуя, как младший медленно раскачивается над ним, притираясь совсем легонько. Он не может перестать наблюдать за тем, как меняется его лицо, как дрожат ресницы, когда он зажмуривается, как приоткрываются губы в ожидании поцелуев, когда Джин дразняще скользит по ним языком — и это заводит гораздо сильнее. Чонгук трется об его бедро, тяжело дыша — стоит у него безумно, Джин это чувствует физически, когда мокрая от смазки головка проскальзывает ему по низу живота. Да он и сам распаляется стремительно, боится за свою выдержку, когда Чонгук, крупно вздрагивая, притирается теснее, трогательно умоляя «можно? можно?» припухшими от поцелуев губами. И Джин уже готов ответить, что ему можно все, что угодно, он почти тянется вниз, чтобы помочь рукой, но Чонгук вдруг цепко, с необычайной силой перехватывает запястья и вжимает в кровать по бокам. Джин недоуменно поднимает голову и натыкается на взгляд Чонгука — острый, словно лезвие, темный, с алыми огоньками внутри. По его губам, еще секунду назад приоткрытых в жалобных стонах, расползается ухмылка. — Ты правда думал, что я буду вот так спрашивать разрешения? — холодно уточняет он, приподняв бровь. Пользуясь секундной растерянностью, Чонгук приподнимается, вздергивает джиновы руки и пришпиливает запястьями к кровати своей одной — сила у младшего чудовищная, теперь явственно ощутимая в каждом прикосновении. И Джин, который к слабакам не относится вообще, понимает, что не может вырваться. — Дьявол, Сокджин, я ведь намекал тебе, — с театральным разочарованием тянет Чонгук, прижимаясь грудью. Его кожа такая горячая, что буквально жжется, или то говорит неожиданный страх внутри. — Я все про тебя знаю. Знаю и про спор, который ты заключил со своими милыми друзьями. — Как… — Джин задыхается от стыда или захлестнувшего волнения. Чонгук, раскатывая угрозу в воздухе вкрадчивым голосом, дублирует его медленными, издевательски медленными и от того пугающими прикосновениями, потираясь членом о бедро. — Меня больше интересует вопрос: ты правда считал, что я настолько идиот, чтобы тебе поверить? — Я не хотел этого… ай! — терпко куснув кожу на шее, Чонгук снова уставляется прямо в глаза. — В смысле, хотел, но потом… Джин раздосадованно вздыхает. Что он должен ему ответить? А себе? — Я отказался от этой идеи. Ты можешь мне не верить, но… — То есть, я должен простить и отпустить? — щурится Чонгук. Джин чувствует, что пожалеет об этом, когда спрашивает: — Тогда что ты предлагаешь? Потому что Чонгук, пускает телом мягкую волну, наклоняет голову с хитрой ухмылкой, и нежит прямо в губы: — О, Джин, я не предлагаю и не прошу, я просто беру, что заслуживаю, — он легко царапает кожу свободной рукой, пока ведет ее вниз, сжимает член Джина, по очереди приминая пальцами, делает пару небрежных толчков, и старшего знакомо обугливает внутри. — Просить будешь ты. Джин теряет уверенность в том, что никогда и ни у кого ничего не просит, в жарком поцелуе — Чонгук придавливает его сверху, нетерпеливо, мокро оглаживая языком, дрочит в равном темпе. Джин распаляется слишком быстро для того, кто только что перепугался насмерть, потому что чертов Чонгук слишком хорошо целуется, трогает слишком правильно. У него в распоряжении всего пять пальцев, но он так умело касается по нужным точкам, то давит тугим кольцом, то ласково сжимает мошонку — слишком для того, кто притворялся девственником. «Не так, чтобы я это запомнил», — проносится в голове воспоминанием. Джин распахивает глаза. У Чонгука глаза горящие, пьяные, алая ярость плещется в них словно терпкое вино — неужели и это забудет? — но он с несвойственной ему сейчас трезвостью вдруг спрашивает: — Хочешь уйти? Просто потрясающе задавать такой вопрос, когда Джин уже взвинчен до такой степени, что от внезапного исчезновения прикосновений его мучительно выгибает. Но совсем не по этой причине, а потому, что цепляется за тень мольбы в голосе младшего — он, не отрывая взгляда, молча мотает головой. Широкая, счастливая улыбка расцветает на лице Чонгука, и Джин с легким уколом в сердце осознает, что ради нее согласился бы на что угодно. Ему даже на секунду кажется, что привычный, знакомый ему мальчишка вернулся обратно, когда тот тихо и почти вежливо просит «не трогай меня, пока я не разрешу», но только на секунду, потому что в следующую он, отпустив руки Джина, бросается на его тело с торопливыми, жалящими поцелуями, трогает, сжимает везде. Джин подставляется губам, выгибаясь животом навстречу, и сжимает покрывало так сильно, что в костяшках трещит. Потому что слишком много, слишком быстро, тело словно охватывает огнем, раз за разом увеличивая температуру. Чонгук, легко подкидывая его бедра наверх, подпирает плечами под коленями, вбирает член в рот, мокро заглатывая сразу до конца. И Джин глухо, растерянно стонет — его бросает по крайностям без малейшего предупреждения, катает по углям, но Чонгук даже не думает замедляться, наоборот, срывается в бешеный, небрежный темп. Отрывается, только чтобы широким мазком языка собрать слюну и смазку, легонько сжать зубами головку и жадно соскользнуть вниз, сжимая горло. Его ласка похожа на хождение по лезвию, острая и непредсказуемая, Джин мечется в контрасте бешеного удовольствия и безумного страха, потому что Чонгук сжимает его бедра так, будто вот-вот порвет ногтями кожу, утыкаясь лицом в пах, подталкивает языком мошонку себе в рот, сосет так терпко, что это почти больно. Джина трясет сильно, будто внутри что-то раскалывает его снова и снова, так отчаянно и восхитительно, ужасно хочется кончить, но он — не может. И ему слишком хорошо знакомо это ощущение. Он влипает в глаза Чонгука, хитрые, жаркие, полыхающие красным настолько, будто он напился чьей-то крови, и Джина вскидывает очередной вымученной волной удовольствия и осознанием того, что у него огромные неприятности. В первый и последний раз, когда Джин случайно попал в постель к демону с врожденной специализацией в похоти, он думал, что живым оттуда не выберется. Чонгук, с мокрым звуком выпустив его изо рта, подтягивается выше, набрасывается с новым поцелуем, размазывает по языку Джина его собственный вкус, гладит своим по губам и ныряет ниже, чтобы укусить в плечо. Шепот горит под его ухом так оглушающе, словно других звуков не осталось. — Не бойся. Я не стану делать то, что тебе не нравится. Джина перетряхивает. Он не может не бояться, потому что есть чего, он буквально это чувствует. Что-то опрокидывается сбоку, разносит аромат по всей комнате, по рукам Чонгука, остается влажным следом вдоль живота, мокро, скользко гладит по бедрам. Чонгуку идет запах вишни, это запах его кожи, его волос, в которые Джин хочет зарыться ладонью, когда младший снова втягивает член в рот, этот же запах он запечатывает внутри пальцами. Джин ломко стонет от жжения внутри, сжимается непроизвольно на каждый толчок пальцами — он не знает, почему не может сопротивляться, остановиться, почему не хочет. Почему Чонгук трогает так правильно, как нужно, реагирует на малейшее желание. Джин сам себя разламывает по кусочкам — в последний раз он был снизу так давно, что страшно вспомнить, страшно и волнительно, но одновременно хочется глубже, вот так, и Чонгук подчиняется как тот, кто всегда делает все на двести процентов. Он пропускает до глотки и в тот же момент мягко вгоняет пальцы, и Джин слышит треск ткани в руках. А Чонгук слышит его. Самодовольный хмык расползается по члену вибрацией, бьет тяжелым битом внизу живота; так больно и хорошо, что хочется свернуться в клубок и лопнуть, и еще немного — прибить гребаного Чон Чонгука за то, что пока он не кончит, Джин не сможет тоже. — Знаешь, — насмешливо говорит Чонгук, нависая сверху, — одна мысли о том, что я трахну тебя так, что ты завтра полдня не сможешь двигаться, меня так заводит. И еще сильнее, что тебе это понравится. Джин хочет открыть глаза и посмотреть своим фирменным уничтожающим взглядом, но младший все еще двигает пальцами внутри, не сбиваясь с ритма, и хватает только, чтобы выдавить, задыхаясь: — Лжец. Он не знает, что его бесит, что он позволил себя так одурачить, или то, что этот ненасытный демон совсем не вяжется со смущенным замкнутым сопляком, к которому он, может быть, может быть, что-то испытывает, и он не понимает, что делать со своими сраными чувствами. — Ты тоже. Джин все-таки открывает глаза, на волне одного только необъяснимого, пьянящего раздражения, влипает в зеркальный взгляд. Они смотрят друг на друга с равной яростью, горячей, сжигающей изнутри, Джин чувствует ее на кончиках пальцах, когда молча просит в пустоту — позволь мне хотя бы тебя коснуться. И, может, Джину показалось, что Чонгук читает мысли, потому что тот все смотрит и смотрит, вбуривается взглядом, и Джин так стремительно закипает от злости на себя, на него, на то, что все так блядски сложно, что напряжение взрывается между ними шаровой молнией. Чонгук закидывает его руки на себя, прижимается губами, сталкиваясь на полпути, потому что Джин рвется в ответ, и они торопливо, сбивчиво целуются, задыхаясь и кусаясь по случайности. Ему наконец-то можно трогать, и Джин не перестает бесконечно трогать везде, где только дотянется, даже когда Чонгук, зацепив локтями под его коленями, одним тугим толчком проникает внутрь. Джин матерится так едко, что брось спичку и тут бы взлетело все к чертовой матери; вспарывает ногтями вдоль позвоночника и эгоистично надеется, что шрамы заживут нескоро. Чтобы, если весь хаос, происходящий между ними, был лишь сумасшедшим сексом на одну ночь, если Джин здесь один идиот, застрявший в невзаимных, глупых чувствах, — Чонгук вспоминал о нем, пока саднит кожа. — Почему я просто, — проговаривает тот на тяжелом выдохе, — не могу держаться от тебя подальше? Джин пытается открыть глаза, но Чонгук, снимая одну руку, накрывает их сверху, бросая тонкое, едва слышное «не смотри на меня, пожалуйста». И это снова тень того самого, знакомого, Джин вцепляется намертво, руками вокруг плеч, ноги сцепляет на спине. Он не смотрит, даже когда Чонгук убирает руку обратно, продавливая еще ниже, окуная Джина в дикое чувство, будто его сейчас переломит пополам. — Почему ты такой красивый? Джин дрожит от отчаяния в его голосе, от того, как распирает внутри, страшно, больно, восхитительно, когда Чонгук делает плавный, тугой толчок, не разбирает, кто из них стонет громче. — Почему ты такой красивый, Сокджин? Кто просил тебя появляться в моей жизни и все рушить? Волнение натягивает нервы словно леску; ему страшно, очень, но он обнимает Чонгука еще крепче, несмотря на то, что руками ощущает, как надуваются мышцы, как весь он увеличивается в размерах, даже внутри. Джин не открывает глаз, потому что Чонгук его попросил. И потому что боится, что, даже если откроет, в его чувствах ничего не изменится, и он готов стерпеть что угодно, если это нужно Чонгуку. И уж ему нет смысла читать мысли, чтобы чувствовать — нужно. Чонгук целует нежнее, слаще, дрожит в его руках, раскачивается медленно, и это так потрясающе чувствовать, что он действительно его хочет, что Джин пересиливает себя и разжимается еще немного. Чонгук входит плавно и глубоко, и Джину даже вдохнуть страшно — внутри все горит, сжимается плотно, пробирая судорогой. И это, черт возьми, ни капли не уменьшает его желания, вместо этого бросает волнение словно пряности в костер, и Чонгук не делает легче. Обвивает хвостом вокруг члена, дрочит вслед толчкам так, что стоны Джина смешиваются с укусами, кривым алым пунктиром накладываются на чужих плечах. Дикая смесь ощущений толкает его к безумию все ближе, заставляет подаваться навстречу, несмотря на пугающее ощущение чрезмерной наполненности. Есть что-то невероятное в том, чтобы просить Чонгука без слов, в том, чтобы получать мгновенно, глубоко и сильно, и контрастную нежность — в поцелуях. В том, что все их чувства, перемешиваясь, теряют границы, множатся надвое. Джин, развариваясь в бесконечном чувстве подступающего оргазма, ощущает жажду Чонгука всем собой: его ярость, сопротивление, невозможность отпустить. Джин остается в его руках, пока он не поверит, что не придется отпускать. Это непросто, но он идет на это добровольно, теряя в горячей хватке часы. Он не знает, сколько раз кончал не физически, сколько раз его разматывало со стремительностью выпущенного хлыста одновременно с Чонгуком, но рассвет встречает с охрипшим голосом, покрасневшими коленями и широкими бороздами от ногтей на покрывале. Чонгука в нем много, слишком, звук мокрых толчков разносится по комнате — но еще страшнее то, что его слишком много в сердце. У Джина уже ни капли алкоголя в крови, но он продолжает прогибаться ниже, устало прижимаясь щекой к кровати, трогает ладонь Чонгука, лежащую на его животе там, где ощущается вибрация от толчков, с излишней нежностью… У Джина уже ни капли алкоголя в крови. И чувства. Это почему-то теперь так нормально, когда Чонгук, приподнимая, прижимает к своей груди, целует плечи, шею, затылок, жарко проводя носом по волосам — говорить с ним мысленно, нежить «вот так, еще, не сдерживайся» и после жмуриться от собственных стонов, откидываясь на плечо. Нормально хотя бы предлагать ему себя, если ему не нужны эти чувства. — Прости, — выдыхает Джин, сглатывая горький ком. Ладони Чонгука коротко, будто случайно, сжимаются на его бедрах, и он прячет лицо в изгибе истерзанной им шеи. Джин не знает, за что извиняется. Может быть, за идиотский спор. Или за то, что втянул их обоих в то, в чем ни один из них не может разобраться. Ему только жаль, что не слышит в ответ мыслей Чонгука. Тот обнимает его крепко-крепко, бросает за край последним толчком, и, чувствуя знакомый жар внутри, Джин измученно, сладко выстанывает что-то слишком похожее на его имя — не разбирает совсем, потому что выключается в темноту, не понимая, как наконец оказывается на кровати горизонтально. Ловит размазанный профиль лежащего рядом Чонгука в слабом свете солнца. Дурацкое любопытство не дает покоя. Слышит ли он все еще? Джин закрывает глаза. Я, кажется, тебя люблю. Чонгук поворачивает голову, абсолютно такой же как раньше: глаза снова темные, тело привычного размера; только запыхавшийся слегка, вымотанный не меньше. — Все в порядке? — спрашивает спокойно. Джина хватает только на слабую усмешку. Не слышит. Вот и хорошо. Только почему так больно? ________ Выползти из особняка у него получается только к обеду, иначе раньше пришлось бы ползти до универа буквально. Внутри ни души, только печальный хаос после вечеринки, осталось лишь ворон пустить для пущей трагичности картины. Он пропускает утренние пары и попадает аккурат на большой перерыв. Ищет глазами ребят во дворике, но натыкается только на испуганные взгляды в свою сторону отовсюду, куда бы не пошел. В него медленно подползает страх, что, может быть, кто-то вчера услышал сквозь музыку причину его все еще ноющего горла, но у аудитории его ловит Чимин и, вцепившись, бормочет мертвенно-бледный: — Тебя все утро вызывает ректор. И вот тут-то он чувствует как из без того слабые ноги его подводят. — Давай, иди, — Чимин торопливо толкает его прочь, всучивает свою куртку, — и прикрой шею, ты весь в засосах. Видимо, Чонгук здорово его потрепал, раз он все еще не отрегенился. Перед дверями Джин приглаживает волосы, застегивает куртку до конца и делает глубокий вдох. Он что, тест завалил? Тэхён все-таки настучал? На всякий случай он заходит внутрь с самой невозмутимой рожей, на какую только способен в своем состоянии, выжимая весь свой новоприобретенный актерский скилл на максимум. В кабинете довольно светло, нежно-алый свет солнца заливает пространство, слегка зловещей тенью ложится на плечах ректора, или то страх говорит в Джине — все-таки, не каждый день тебя вызывает на ковер Сатана. — Присаживайся, Сокджин. Джин твердо вышагивает к креслу перед его столом и даже несмотря на то, что ему безумно хочется сказать «спасибо, я постою», садится и только в этот момент замечает, что за соседним креслом, до этого невидимый за спинкой, сидит Чонгук. Тот даже не оборачивается, смотрит прямо, закопав руки в карманы толстовки, с каменной рожей, будто не он был причиной того, что кресло под Джином ощущалось словно засыпанное колючими углями. — Чем могу быть вам полезен, господин Шихек? — голос едва заметно дрожит, но Джин надеется, что это спихнут на волнение. Потому что на самом деле он почему-то так закипает с младшего, что просто врезать хочется. — Произошло недоразумение, и я бы хотел разобраться, — дьявол, навалившись на стол, мягко улыбается, но Джин такую же нежность видел у сотрудников тюрьмы при общении с грешниками. Только бы это не было сраной постановкой для его брата, он не выдержит изображать любовь к Чонгуку еще раз. — Да, конечно, буду рад вам помочь. — Насколько я понимаю, ты кое-что узнал о моем сыне, и раз уж ты остался в живых, то нам нужно уточнить один момент, потому что… Конец предложения глохнет в белый шум или глохнет сам Джин, когда цепляется за несостыковку и, растеряв всю напускную уверенность, поворачивается к Чонгуку с ужасом в глазах. Но тот даже не смотрит. Чонгук — сын Дьявола. Почему-то все незажившие следы на теле Джина разом болезненно ноют. А это ведь многое объясняет. То, как медленно реагирует на него джинова регенерация, то, как он увеличился в размерах во время секса, хотя никто из знакомых демонов на такое не способен, даже та, что была с похожей специализацией. И, может быть, то, как Джин не мог перестать целовать его, несмотря на жуткое, будоражащее чувство, будто тебя выскабливают изнутри, выпивают до краев. Или вообще все, что он к нему испытывал — было тем же? Желание врезать Чонгуку — просто от отчаяния — увеличивается втрое. — Мне необходимо удостовериться, что ты все понимаешь, Сокджин, — осторожно уточняет ректор. — После окончания обучения мой сын отправится наверх на землю, и ему не нужны дополнительные привязки, которые будут мешать работе. Чонгук, глядящий в пустоту, все еще не реагирует, будто вместо него тут просто пустая картинка. Но пусто у него, на самом деле, совсем в другом месте. Джин коротко усмехается и с улыбкой поворачивается к ректору. — Не волнуйтесь, господин, нет никаких привязанностей. Это был просто разовый случай. — Я знал, что ты сообразительный парень, — дьявол с довольной улыбкой откидывается обратно в кресло, — в качестве подарка за молчание я замолвлю за тебя словечко в чистилище. — С радостью приму вашу щедрость. Я могу идти? — Да, идите, оба, у вас скоро занятие. Джин разрывается между тем, чтобы идти спокойнее и вырваться вперед, не пересекаясь с Чонгуком, за дверями все-таки прибавляет скорости, но посреди коридора его примораживает к полу. Потому что — какого черта? Ярость кипит в нем тупая и бесконтрольная — ужаленная гордость это, в конце концов, то, за что он не смог бы простить, даже если захотел, — и он ловит Чонгука за рукав, вталкивает в первую попавшуюся аудиторию, швыряет к двери. У мелкого ни следа вчерашней силы, или он просто сознательно не сопротивляется, но Джин напирает на него без труда. — Какого хрена ты мне не сказал! — рычит он, сжимая в кулаках воротник толстовки. — И это ты мне говоришь, — тихо, в сторону произносит Чонгук. Он снова тот же, непробиваемый, холодный, Джину хочется растоптать его в крошево. — Это не какая-то мелочь типа идиотского спора, это, блин, — Джин, задыхаясь, вскидывается, теряет слова, — Чонгук, ты сын Сатаны, меня убить могли за… — Мелочь? — наконец, оживает он, каменной хваткой вцепляясь в запястья. — Ты врал мне столько времени, хотел воспользоваться, чтобы друзьям похвастаться! Джина трясет и распаляет, словно вулкан перед извержением, от ярости и злобного ликования, что можно выдернуть из Чонгука хоть что-то, какую-то эмоцию, если хотя бы она будет взаимной. — Я же извинился! И я честно сказал тебе, что передумал, потому что это правда! — Я мог убить тебя, Джин, вот чего тебе действительно надо было бояться, — кричит Чонгук. — Я мог высосать из тебя жизнь, какого черта ты мне это позволял? Я мог не остановиться! Чонгук смотрит на Джина, кусающего губы в напряженном молчании, и, не выдержав, отталкивает от себя. — Почему ты отказался от спора? Почему ты здесь? Почему ты везде, куда бы я ни пошел? Почему ты в моей голове? — Да откуда я знаю! — Почему ты так добр ко мне? Почему ты не испугался? Отчаяние в глазах Чонгука зеркальное, тихое, Джин пугается того, что они снова чувствуют друг друга, пытается отстраниться, но младший аккуратно, неуверенно тянет его обратно за рукав. — Я не знаю, не знаю, хватит. — Почему ты здесь? Джин поднимает глаза, видит своего перепуганного, привычного мальчишку, такого же запутавшегося и открытого сквозь разломы — и сам распахивается, прорываясь: — Да потому что ты мне нравишься, придурок! Потому что я не могу быть вдали от тебя, не знаю, не могу, с тобой так тяжело, но без тебя еще хуже! Я не просил этого! Я не хотел этого! И что мне теперь делать, когда тебе плевать на меня, когда ты свалишь на свою землю — мне что делать? Огромные глаза Чонгука распахиваются еще шире, нежно-розовым заливает скулы, и он сжимает свою ладонь на запястье, подходит ближе. — Даже таким, какой я есть? Я все равно тебе нравлюсь? Ты не боишься? — Даже таким. Ты отмороженный сопляк, самодовольный придурок, никогда не говоришь, что чувствуешь, избегаешь меня, превращаешься в какую-то непонятную фигню, от которой у меня до сих пор задница горит — и все равно мне нравишься. Кто-нибудь заткните ему этот фонтанчик, иначе он просто не прекратит, или, может, это очередные способности Чонгука, или то, что Джин наконец-то чувствует облегчение, произнеся это вслух. — Я пойму, если ты уйдешь. В конце концов, никто не просил тебя отвечать на влюбленность каких-то идиотов… Чонгук льнет ближе, заглядывает в глаза — дьявол, какой же твой сын красивый… — Вот так просто меня ты отпустишь? — Да конечно отпущу, как будто я могу тебя удержать, куда мне, — вздыхает Джин и, слыша забавный, дурацкий смех Чонгука, поднимает глаза. — Ты опять перепутал текст. Чонгук смотрит на него игриво, со смущенной нежностью, и у него от этого взгляда сердце душно заходится. — Цена нашей клятвы — один поцелуй, последний. И если взаправду отпустишь — на то будет воля твоя. Он целует его сам, вопреки сценарию, о котором Джин совсем забыл, потому что перестал различать, где сценарий, а где все-таки его реальные чувства. Но ощущает их сейчас, теплеющие на губах под прикосновением, ласковые, чувствует что-то еще, не свое, когда Чонгук тянется ближе, обвивая руками шею. И Джин не может его отпустить, прижимая к себе за талию — не может. — И не нужно, — выдыхает младший ему в губы, улыбается с несмелой радостью. Никогда он не был так рад тому, что его мысли слышно. — Я буду полным придурком, если скажу, что хочу пойти за тобой на землю? — прижимаясь к плечу лицом, бубнит он прямо в воротник. Чонгук задумчиво хмыкает. — Надо спросить у руководителей нашего корейского филиала. — Ну, а что, зафигачим поп-группу, соберем кучу восторженных грешниц, я похожу на курсы очарования, — Джин несет полный бред, но он так рад, что Чонгук не против, что готов не затыкаться вечность. — Тебе не нужны никакие курсы. Чонгук приподнимает его лицо ладонями, робко улыбается, и Джин принимает его неспособность выразиться в словах, потому что ему хватает читать по глазам, по тому, как он смущенно щурится от улыбки — Джин принимает его таким, какой он есть. Он стискивает младшего в объятиях, касается лбом, закрывая глаза. Ты прекрасен, слышишь? Чонгук заливисто смеется. И этого достаточно в качестве ответа.