К Мэтти Луи и Зейн приезжают уже будучи пьяными.
Они поймали кэб на Флит-Стрит, выйдя из сомнительной тату-студии, где Томлинсон решил набить себе на заднице небольшое «люби меня». Зейн знает, скорее всего, фотография великой задницы Луи будет светиться завтра в Твиттере, в Инстаграм, и парень даже вспомнит пароль от Фэйсбука — всё, чтобы это увидел Ник — владелец радиостанции, который грызётся с парнем уже второй год. Зейн чувствует напряжение между ними даже через рассказы Луи о том, что «этот обмудок» сказал, что его, Луи, никто не вытерпит, хоть он набьёт себе «ещё одну идиотскую татуировку», и всё это из-за того, что Томлинсон слишком развязно вёл себя на банкете по случаю пятилетия радиостанции. Малик, несмотря на то, что Луи выносил ему мозг руганью и всяческими оскорблениями Гримшоу, знает, что между этими двоими что-то есть, это нельзя не чувствовать. Это слишком просто: Томмо включил режим суки на банкете, показно игнорировал Ника, вилял задницей перед всеми, тот не накричал (потому что Ник ненавидит кричать), но просто сказал с преувеличенно похуистичной манерой всё, что у него было в тот момент на среднем уровне трезвости уме; Луи, как эмоциональная блядь, принял это всё в качестве вызова, и вот, они — Зейн и Луи — стучатся в двери к Мэтти, у которого день рождения, надравшиеся в тату-салоне, но нуждающиеся поздравить друга…и по возможности улететь с парой косяков.
— Мне нужно сесть, — объявляет Луи, привалившись к дверному косяку, и Зейн понимает его бормотание только потому, что Томлинсону всегда нужно сесть после бессчётного количества смешанного с водкой кислого воняющего пива, на котором их пропитая печень сидит время от времени каждую субботу.
Им открывают дверь спустя минут пять, весёлый розовощёкий Мэтти с сигаретой в руке и смехом на блестящих губах позволяет парням ввалиться в прихожую, едва связными словами поздравить его с двадцатипятилетием, а потом рухнуть на незанятые места обоссаного пола гостиной, где все под Yeezus играют в признание или испытание, уже переквалифицированное под «сделай, если не зассал».
К тому времени, как Луи с громким боевым кличем решает показать всем свою новую татуировку, Зейн отсидел задницу на протертом ковре и решает взять из холодильника хоть что-то лучше тёплого пива. Шатающейся походкой и влажными от накуренности комнаты глазами он продвигается на кухню, благо, все собрались в гостиной: на пути никого нет.
Но не всё так солнечно на кухне, где стоит мальчик — его бровь приподнята, в руке стаканчик, а взгляд…промазал.
Никому не известно о не испытанных ранее чувствах. Даже с лучшей фантазией мира, с самым житейским умом ты вряд ли предугадаешь то, что почувствуешь; тот шквал мыслей в голове будет самым новым, самым странным, хоть ты будь наиболее невпечатлительным ублюдком планеты, хоть самым конченым этиком.
Зейн никогда не видел слепых. Однажды, в девятом классе, ему нужно было приготовить доклад о способах улучшения жизни незрячих. Он узнал, что большинство людей страдают катарактами или глаукомой, что ослепнуть можно от панической атаки, депрессии, сахарного диабета или после травматического шока; он видел фотографии слепых, с их будто бы выдавленными из глазных яблок радужками, или просто уродливыми красными пятнами у зрачка; но никакого точного представления о глазах слепых людей у него не было, хоть и все они разные, но всё равно, до этого момента Зейн Малик не знал, что это…так.
Он пялится на мальчика, в его светлые глаза цвета бирюзы, бледные, будто бы стеклянные, восковые, но не мёртвые. Замеревшие. В этих глазах нельзя увидеть чувства, но в этих глазах видно пустоту. Это не та лишённая мыслей пустота, но пустота — она с оттенком апатии, с оттенком смирения, с оттенками вечности и спокойствия, безразличия и сознания.
— Кто-то сжалился над моей жалостью? — произносит мальчик, и этот момент выбивает Зейна из настоящего одним мощным ударом.
Да, это голос, это Голос, который как-то даже неправильно слышать
не вечером четверга. Зейну необходимо моргнуть пару раз, чтобы понять, что есть человек, который обладает этим голосом, а не просто сгусток звуков — беспощадно медленных, словно надвигающаяся на ирландский утёс буря, с её массивными гранитными облаками и тяжёлым свежим запахом. Это не сгусток звуков, это мальчик, человек, с белой непроницаемой кожей, которой обтянуто не долговязое — стройное тело, длинные тонкие руки с вытянутыми пальцами, шея, украшенная синеющими венами, уходит под чёрную футболку; над грудью голова, лицо с теми поразительными глазами, под ними лиловые круги; щёки, словно обмазанные малиновым джемом, зауженный к кончику прямой нос, на высокий бледный лоб падают тёмные кудри. Зейн собирает мальчика по частям, исследует его постепенно — иначе не позволяет помутнённый спиртом рассудок. У него нет стыда, чтобы краснеть, когда брови мальчика вопрошающе взлетают, а пухлые, но узкие губы поджимаются в…сожалении?
— С чего ты взял, что жалкий? — прокашлявшись, говорит Зейн, всё ещё не отойдя от потрясения. Это было слишком ожидаемо, чтобы случиться. Это слишком клише, чтобы свершиться в реальной жизни.
— Из жалости мне не позволяют играть, — он говорит, перенеся вес на одну ногу, а боком прислонившись к кухонной тумбе. В его стакане какая-то малинового цвета бурда, Зейн замечает, когда делает неустойчивый шаг к скоплению бутылок рядом с мальчиком. — Если бы у меня была возможность сыграть в признание или испытание со слепым, я бы не облажался.
— Держу пари, каждый из них этого хочет, но культурность не позволяет, — Малик говорит это, совершенно и абсолютно не подумав, и он уже открывает рот, чтобы извиниться и сказать, что он тупая свинья, как обнаруживает, что парень криво улыбается. Его глаза смотрят вниз, на щеке глубокая ямочка, улыбка граничит между сардонической и издевательской.
— И ещё я думаю, что они не жалеют тебя, — всё же он озвучивает свою мысль, поздно приказывая себе завалить. — Просто знают, что ты мягче, чем, — он неопределенно машет рукою в сторону двери, секунду спустя понимая, что так не получится. — Другие, — он заканчивает.
Мальчик удивлённо поворачивается к Зейну, его взгляд снова не нашёл взгляд карих глаз Малика, он смотрит чуть ниже его носа.
Он моргает пару раз, а Зейн думает, чувствует ли он, как пересыхают его глазные яблоки. Он разворачивается, шатаясь, а Зейн думает, что парень сильно пьян, впрочем, как он сам, потому что
конечно же он чувствует. Наверное.
Мальчик случайно сбивает бутылку, когда поднимает ко рту стаканчик, и через мгновение стекло звонко бьётся о пол, но никто, кроме них этого не слышит. Все смеются в соседней комнате.
— Ой, — бормочет парень, и Зейн говорит, что ничего страшного не произошло. Они оба снова пьют, то ли чтобы напиться сильнее, то ли чтобы скрыть происходящую нелепость между ними. Нужно бы убрать осколки, но с плывущей картинкой и ослабевшими пальцами Зейн делает только хуже.
— Я…я не мягкий, — мальчик объявляет, снова привалившись к тумбе. — Как же меня это заебало.
Малик наливает себе ещё водки, выдыхая и поворачиваясь к нему лицом. Что-то должно произойти.
— Дерьмо, — говорит мальчик. — Дерьмово, когда ты хочешь, чтобы тебя просто по-человечески выебали, а не считали мягким и не разрешали играть, — он очень сильно расстроен. И очень сильно пьян.
И Зейн ничего не может с этим поделать. Он выпускает из рук пустой пластиковый стаканчик красного цвета и наваливается на мальчика, впиваясь в его влажные терпкие губы, потому что вряд ли его мысли в этом состоянии были способны свестись к чему-нибудь другому.
Потому что мальчик пахнет липким сиропом и спиртом, чуть-чуть потом и теплом, как пахнут только проснувшиеся люди, когда их тела в коконе тяжёлого одеяла, а рассудками просто необходимо передвинуть голову на прохладную сторону подушки.
Потому что он
чувствует, знает, что говорил с правильным человеком, не слишком заинтересованным в культурности и морали, но больше в том, что хочется сделать, в том, что
нужно сделать для того, чтобы каждый человек в этом доме чувствовал себя хорошо.
Зейн отвечает за парня, по крайней мере в следующие минуты, когда обоих накрывает горячее дыхание, а в ушах раздаётся сердцебиение из соседней груди, прижатой к влажной прилипающей к коже футболке. Это не неожиданно и не слишком быстро — минуты могут быть и вечностью, и вылетевшим из дула дробовика мгновением -, это пожар, который чувствуется, только когда ледяные пальцы слепого мальчика ложатся на шею Зейна, прижимая ближе, а рваные мокрые звуки поцелуя сменяются низким хриплым стоном, когда Малик находит стену и пригвождает к ней хрупкое стройное тело, кожа на котором — это невозможно не чувствовать — пахнет сушёными яблоками, даже сквозь империю запахов сегодняшнего вечера и его составляющих на мальчике. Зейн впервые задумывается о том, чем пахнет от него, что чувствует человек, всхлипывающий от напора губ Малика, от его крепких рук на талии и бёдер, инстинктивно прижимающихся к бёдрам напротив.
Сложно ли не видеть? Сложно ли не знать ничего о внешности человека, руки которого исследуют твою спину, за плечи которого ты цепляешься, выдыхая в агонии мелкие стоны в совершенно чужие губы? Доверять одним лишь прикосновениям рук, высвобождающих тебя из твоих узких джинс, руководствуясь лишь парой сказанных слов и тонны спирта, играющего в каждой клеточке крови? Позволять чьим-то пальцам медленно, но требовательно растянуть себя и в полной темноте насаживаться на них, хватая ртом воздух и чувствуя губы на обнажённой шее, вздрагивая каждым мускулом от прикосновения к простате?
Зейн не думает, не хочет думать о своих противоречивых действиях, в надежде, что мальчик не почувствует аккуратности за напором, что глотки аромата с нежной кожи на шее останутся незамеченными за влажными поцелуями, ровно как и мягкое скольжение ладоней по гладким бёдрам за твёрдой хваткой под колени, чтобы тот сцепил свои длинные ноги за спиною Малика. Он с радостью понимает, что это только из-за слепоты парня, хоть и Зейну чуточку стыдно от того, что он испытывает необходимость в более бережном отношении к этому человеку, притом что сам человек страдает от этого. Но это останется незамеченным. Зейн хорошо скрывает, он лучший в этом деле.
Мальчик не почувствует напряжение Зейна от того, что поначалу стоны болезненные и шокированные. Он не почувствует сожаление Зейна о резком первом толчке, потому что его стеклянные полупрозрачные радужки сверкают в полутьме кухни от выступивших слёз, которые после пары морганий крупными каплями вываливаются из уголков и текут по красиво очерченным тенью скулам — ему сложно думать о чём-то помимо своей боли. Он не успеет попросить Малика о минуте времени, потому что тот снова толкнётся, но на этот раз по бледному дрожащему телу волнами разольётся наслаждение, а кухня огласится громким стоном. Зейн попытается отогнать мысль о том, что теперь, каждый четверг, он будет слышать долгие шлейфы этих стонов, сопровождающие сонеты Шекспира и стихи Уайльда в его голове.
Он отчётливо чувствует губы на своих губах, они жадные и чуть пересохшие от частых вдохов, футболка липнет к спине, коленки сжимают рёбра, но это даже приятно. Зейн хочет согреть по-прежнему холодные пальцы, которые лежат, запутавшись, в его волосах, но не тянут или цепляют пряди. Тёмные кудри, чуть золотящиеся со стороны, откуда на них падает неяркий свет кухонной лампы, обрамляют личико, от них пахнет тёплой водою и цветочным шампунем, но не обычным, а таким, который любит зацикленная на органических продуктах сестра Зейна: он не сладкий и душистый, его запах более горьковатый и настоящий, пахнет лугом и срезанной травою.
Парень, с помощью рук Зейна, обхвативших его за бёдра, уже самостоятельно приподнимается и налаживается обратно, войдя во вкус и, как возможно, выгибаясь в рёбрах, чтобы сжаться и выбить из груди Зейна ломаный стон. Он снова соединяет их губы, водка, пиво и всё остальное дерьмище уже не чувствуются, только жар дыхания и солоноватый вкус самих губ. Малик чуть замедляет свой темп, смещая позвоночник как можно дальше вперёд, чтобы оказаться глубже внутри, и открывает глаза. Перед ним трепещущие прикрытые ресницами веки, щёки густого красного оттенка, ото лба жар, а по виску стекает капелька пота.
Он убирает руку с бедра и кладёт её на прижатый к их животам член мальчика, чувствуя, что скоро кончит. Зейн дрочит, подводя к концу обоих, всё ещё двигаясь и снова думая о том, каково это: чувствовать этот липкий огонь, путанное дыхание, заполняющую тесноту, и всё от создания без образа, без картинки, одни лишь звуки, прикосновения; запах.
Мальчик кончает за пару секунд до Зейна, с беззвучным всхлипом, слабыми, но цепкими руками прижимая Малика к себе. Он дышит ему в волосы, грудь отчаянно поднимается и опускается, ноги, должно быть, онемели. Парень влажный, горячий и дрожит, но произошедшее было лучше всех отснятых дублей даже с Бишопом.
— Почему ты сказал, что я мягкий? — голос ещё более хриплый и медленный, чем всегда. Это физически больно слышать.
Зейн не хочет и не может ничего объяснять. Он бездумно выпаливает то, что читал два дня назад мальчик: «Моё сердце рухнуло к Вашим ногам в тот момент, как я Вас увидел», и наблюдает за тем, как расширяются в паре миллиметров от его глаз глаза мальчика, как с новой силою вспыхивают его щёки.
— Можешь считать это за секс с фанаткой, — тихо бормочет Зейн, медленно выйдя из него и поставив ослабевшее тело на ноги. — А ты хочешь...спать?
Зейн не думает, что сможет и шагу сделать из дома в таком состоянии, и облегчённо выдыхает, когда парень рассеянно кивает. Они, опираясь друг о друга, идут в ванную, потом, останавливаясь на каждом шагу, чтобы проморгаться и почувствовать под ногами пол, идут в первую попавшуюся комнату, которая оказывается комнатой для гостей, на полу которой уже спит какой-то укуренный. Малик усаживает мальчика на кровать, потом из последних сил распахивает окно, впуская в душную комнату ноябрьский ветер, и ложится он в постель с уже спящим парнем, дыхание которого проводит Зейна в сон.
***
Полностью Зейн просыпается только после того, как его желудок со второго мучительного раза опустошается в белый с разноцветными анютиными глазками унитаз.
Холодная вода на горящих ото сна щеках и шее является лучшей вещью, что Зейн когда-либо испытывал, ему даже кажется, что выедающая кору головного мозга боль чуточку проходит.
Он выплёвывает в раковину ментоловый ополаскиватель и смотрит на себя в зеркало. Волосы определённо нуждаются в стрижке, а чёрная древняя футболка, которую более не назовёшь чёрною, измята. В поисках куртки и аспирина, Зейн проходит в гостиную, где пол усеян спящими телами. Луи он не ищет, так как Томлинсон уехал в десять, у него сегодня «Доброе утро, Сохо».
Зейн уже идёт к двери, как вспоминает.
Он не самый культурный человек. И он не знаком с чувством морали. И его не смогли приучить к уважению. Это все знают. Потому что Зейн Малик не лицемер. И не пытается играть, вылепливая из себя какую-то бурду. Он не видит смысла
не наливать в большой стакан воду, не добавлять туда кубик льда, не сжимать в ладони две белые плоские таблетки, входя в комнату, пополнившуюся за ночь спящими на ковре, но не на кровати.
На кровати спит мальчик, его губы краснее китайских фонариков, щёки розовее рассветных облаков. Напоминая себе свою старшую сестру, с которой он один раз был на вписке и точно так же заснул, Зейн присаживается на край кровати и убирает пальцами прилипшие к лицу мальчика завитки волос.
Он понимает, что не имеет понятия даже об имени.
— Э-эй, — он полу шепчет. Это не потому, что между ними что-то было или есть, а просто потому, что он один не сможет добраться до дома. Он же, блять, слепой. — Проснись, — Зейн убирает кудри с белого лба, невольно пялясь на лицо. Спокойное. Печальное. Внезапно Малик хочет уебать Мэтти за то, что пригласил парня, но не позволил играть. Или это был не Мэтти, да всё равно. Они не имеют права обделять его. Что из-за глаз, что из-за мягкости.
Он приоткрывает глаза, словно почувствовав взгляд Зейна. Тот тут же отдёргивает руку ото лба.
— Хуёво? — спрашивает Малик, уже протягивая стакан с водою.
Мальчик кивает, его глаза цвета морской воды в шесть утра, когда она тихая и прозрачная, настолько спокойная, что отчётливо видно каждую песчинку на дне. Он берёт протянутую воду и таблетки, Зейн, не отводя взгляда, смотрит, как тот пьёт.
— И почему ты…
— Это не потому что мне тебя жалко, а потому что тебя никто не сможет отвезти домой, — перебивает Зейн, уже предполагая, что будет за вопрос. — А сам ты просить не будешь, потому что ненавидишь жалость. И тебе незнакома бескорыстная доброта, что, впрочем, разумно, но только почти во всех случаях.
— Ты бескорыстно добрый? — говорит мальчик, но внезапно пространство оглашается негромким механическим голосом:
— Доброе утро, Гарри. Получены сообщения от: абонента «Мама» в двадцать два сорок шесть, «Ниэл» в двадцать три четырнадцать, пропущено восемь вызовов от абонента «Ниэл», последний звонок в три двадцать одну. Хорошего дня.
Это часы на руках… Гарри. Просто Гарри. Который прокашливается.
— Нет, я просто не видел смысла оставлять тебя тут, — отвечает Зейн.
Гарри напряжённо смотрит туда, где, по его мнению, должно находиться лицо Зейна (район макушки).
— Это же был просто секс с фанаткой. Всё же нормально?
Малик не может удержать в себе смешка.
— Да, всё нормально, это был просто секс с фанаткой. Обещаю.
Зейн слишком привык к манере общения Гарри, чтобы обижаться на его грубость, недоверчивость, надменность и ещё ораву качеств, которые составляют характер этого мальчика.
***
Второй раз они видятся на дне рождении у Луи, когда Зейн совершенно случайно налетает на Гарри, а тот попьяне говорит, что Малик его любимая фанатка. Он пахнет шотландским элем, корицей, просто тонной корицы на розовых губах, а кожа теми же сушёными яблоками. Этот запах напоминает Зейну штрудель его мамы и «Правила виноделов».
Два прошедших месяца он каждый четверг слушал Гарри, записывая в заметки некоторые строки, которые особенно уязвляют живую мысль.
Они прочли «Сон в летнюю ночь», когда с Гарри было что-то не так: он не особо говорил, а привычные вероломство и тоска сменились на…что-то очень пустое, белое. Зейн не хочет себе в этом признаваться, но он переживал.
Они дочитали «Сон», а потом перешли на «Укрощение Строптивой», и тогда Гарри сказал, что начальство сказало ему, что он затрахал всех своею меланхолией и нужно прочесть что-нибудь весёлое. Малик выдохнул.
После дня рождения Луи, Зейн снова проснулся с ним, россыпь родинок на бледных лопатках под щекою, но в этот раз под рождественской ёлкой, в облаке соснового запаха. Он снова разбудил Гарри и дал ему аспирин, пялясь в бутылочные глаза с отблесками красных огоньков, слепо исследующие потолок, а, когда они сели в машину, Малик нечаянно завязал разговор.
Они пообещали друг другу, что это всё ещё «секс с фанаткой», после чего Зейн выебал его перед тем, как отпустить домой, пожелав счастливого Рождества. Тем же вечером он поехал в бар и трахнул там какую-то рыжую.
В четверг Гарри начал эфир со слов, что ему не хватает любви слушателей, скучающим тягучим голосом, а Зейн приподнял брови, встал с дивана и приехал в студию, мысленно восхищаясь тому, как вливаются в серо-жёлтую дорогу «мой дух лукаво соблазняет тело, и плоть победу празднует свою[1]», ровно к выходу мальчика.
Тот ухмыльнулся.
