Shakespearean

      Вы можете сколько угодно отрицать это, но два раза — это по определению больше, чем секс.       Больше не в дроченом-передроченном смысле.       И Гарри, и Зейн теперь имеют человека, который не сможет осуждать тебя за то, что ты трахаешь людей на камеру или принимаешь несколько видов таблеток в стеклянных пузырьках дважды в день. Это проблемы и ситуации разного уровня, разных типов, но о них не идёт речь. Потому что это «не его дело».       Потому что, напившись абсентом с крымским лимонным соком на крыше восьмиэтажки, они держат руки друг друга, чтобы согреться, и для них нет ни обратного отсчёта, ни поздравлений с наступившим новым годом, ни снежных ангелов на пустой детской площадке. Потому что Гарри не пахнет весельем и яркими огнями, и его ноги не стоптаны на полу клуба. Потому что Зейн слишком устал от всего дерьма, и знает, что не хочет более такого. Слишком стар стал, в самом отпетом смысле двадцать первого века. Слишком быстро и слишком глубоко в этом застревал, чтобы в который раз облажаться, причём с таким, как Гарри. Жадным. Своевольным. Меланхоличным. Себя на дух не выносящим, и в то же время называющих людей «всеми этими животными». Сидящим на коленках у пьяных парней вечером пятницы с властной улыбкой и восковым взглядом в глазах-стёклышках. Определяющим названия парфюмов тех девочек и мальчиков, от которых возвращается Зейн.       Они целуются, врезаясь в дверные косяки, фонари и углы домов, потому что Гарри требует себе каждую частичку внимания. Салон машины Зейна будто бы пропитался запахом шампуня мальчика. Малик больше не просыпается от металлического голоса часов. Гарри всё лучше и лучше ориентируется в квартире Зейна, который больше не звонит ему, чтобы спросить, что взять на завтрак, если он выходит утром за сигаретами.

***

      — Твоя ль вина, что милый образ твой Не позволяет мне сомкнуть ресницы И, стоя у меня над головой, Тяжелым векам не дает закрыться? Твоя ль душа приходит в тишине Мои дела и помыслы проверить, Всю ложь и праздность обличить во мне, Всю жизнь мою, как свой удел, измерить? О нет, любовь твоя не так сильна, Чтоб к моему являться изголовью, Моя, моя любовь не знает сна. На страже мы стоим с моей любовью.       Я не могу забыться сном, пока Ты — от меня вдали — к другим близка[1].       Зейн закрывает глаза и не может сдержать улыбки. Он только выехал из дома, Бен сказал, нужно выбрать мальчика для фильма в парикмахерской.       — Вчера я заметил интересный твит о том, что я рандомно выбираю сонеты, — продолжает низкий голос из приглушённых дорогою и проносящимися машинами динамиков. — Так вот, так и есть. Мне в шестом классе, — Зейн едва ли не закатывает глаза, дотягиваясь до телефона, — мне подарили сборник, на обложке ещё красивая лесная фея, с пышными рыжими кудрями, и в них незабудки. В среду вечером открываю рандомную страницу, только бы не та, которая уже попадалась; так вот, всегда полагаюсь только на волю случая, великая сила, на самом деле. А что такого? Я что, должен всё читать? Все сонеты? Выбирать какой-то специально? Я что, тупой?       Он неисправим, на самом деле. Если Гарри заносит, это продолжается до тех пор, пока мозг в его кудрявой голове не отвлекается на что-то другое.       Зейн не знает, откуда в мальчике вся эта спесь, но это не так уж и важно. Голос протяжно выдыхает, и теперь в пространстве текут размышления зеленоглазого мальчика о клише в литературе для подростков.       «Растянутые на три в среднем сотни страниц стихотворения Катулла с какой-нибудь антиутопической хуйнёй.»

***

      — А Ник дружит с Гарри? — Зейн проглатывает холодное пиво и смотрит на Луи. Между ними огромная миска с арахисом, потому что есть арахис с пивом гораздо лучше, чем попкорн; голос арбитра с экрана пиздит что-то про Суареса.       Томмо отхлёбывает огромный глоток, его взгляд сразу убегает, как это бывает у людей, которые о чём-то задумываются, но, тем не менее, пытаются не выпадать из реальности.       — Не ебу, — он говорит, закидывая в рот пригоршню орехов.       На свой день рождения он трахнул лучшую подругу Гримшоу в отместку за то, что тот не пришёл. Луи рассказал об этом Зейну через несколько дней, когда они оценивали новых девочек. Луи любит это, потому что в офисе Бена горы коньяка и портвейна. Зейн ещё спросил, спали ли они, и Томмо пьяно усмехнулся, сказав, что Гримшоу не спит со шлюхами.       Почему, спросил Зейн, и ему ответили, что у Ника есть ебаная дочь, а у Томлинсона — огромная задница, больше которой только количество дерьма на её репутации. Зейн не стал говорить Луи, что он не шлюха и так далее: это не то, что было нужно. Малик просто поднял его шатающееся тело и отвёз домой.       После этого Луи стал меньше пить и больше сидеть с Зейном в его квартире, играя в Мортал Комбат и Соник Икс.       — Ну он типа опекал его сначала, а потом…просто. Гарри умный, почему нет, — сардонически хмыкнув, решает продолжить Луи, согнув лежащую столике ногу.       — А почему ты шлюха? Сам же знаешь, что это нихуя не так.       Выжженные солнцем ресницы опускаются за по-речному голубыми радужками.       — Я думал, это прокатит.       Зейн поднимает бровь. Луи откидывает голову на спинку дивана.       — Я думал, он типа ведётся на таких. В самом начале, когда…       — Запал?       Луи закатывает глаза и разражается смехом.       — Чтоб ты сдох, господи, как я тебя ненавижу, — он смеётся своим мягким хрипловатым смехом, выговаривая с последних сил. — Хватит лезть в мою голову, сам на Гарри не по-детски запал.       — Я не запал.       — Ой, Зейн, кому ты гонишь, — ещё одна пригоршня арахиса отправляется в акулий рот.       — Он клёвый, и мы трахаемся, но ничего больше, — Зейн не сомневается в своих словах. А Луи всегда был скрытым романтиком.       — Почему?       — Что?       — Почему ничего больше? — он спрашивает, смотря прямо в темные карие глаза, без прищура, и улыбки, и насмешки.       Зейн моргает.       — Ни мне, ни ему это мозгоёбство не нужно, Лу.       Тот закатывает глаза.       — Вы не…       — Это потому что мы не встречаемся, окей?       Он открывает рот и с фырканьем осекается.       — Иди нахуй, Зейн, все тёлки и хуи, с которыми ты встречался, вытрахивали тебе мозг просто потому, что только трахаться и умеют, а не воспринимать твои высокодуховные чувства всерьёз, и сейчас ты нашел единственного, кто сумеет, со всеми твоими ебанутыми особенностями, но, — он громко хлопает в ладоши, — ты его трахаешь!       — Тебе принести пива?       Луи выпучивает глаза, и на мгновение Зейн думает, что он взорвётся. Но Томлинсон моргает пару раз и устало валит голову на спинку дивана.       — Я не хотел заёбывать.       — Мне не сложно, — Малик встаёт и идёт на кухню.