Shakespearean

      — То есть?       — Его забрал Бен, Зейн, — Луи тихо говорит в трубку, после его слов следует молчание. Ни шороха. Ни звука.       — Окей.       Гарри нет. Зейн приехал как всегда, в половину первого, и теперь, в два сорок восемь, он напоминает себе Джиджи, в ту, самую первую ночь, когда он в первый раз вдохнул в лифте запах Гарри, когда он в первый раз услышал его голос за стеною, когда белый Мини Купер стал причиной маленького кудрявого безумия.       — Зейн, — Луи осекается, возможно, чудовищно устав от постоянного «окей».       — Уже поздно, я поеду, не хочу говорить за рулём, — Малик сбрасывает вызов.       Свидание. Ник сказал, Гарри пойдёт на свидание, он сказал, что мальчик выглядел довольно радостным. Луи сказал, что он уехал в машине Бена Уинстона.       Зейн не видит дороги. Узнать, что Гарри идёт на свидание, — это просто. Он всё равно бы уехал в машине Малика, так заведено. Всё равно. Потому что нужно двигаться, да? Двигаться с сомнительных статусов друга с привилегиями.       Зейн доезжает до дома и выходит под холодный, до дикой дрожи в тканях костей, ветер мартовской ночи. В такую же ночь он садился в такси с Гарри пару дней назад.       Только лай собак и ветер, шляющийся по закоулкам.       Дверь машины хлопает, и он уже несётся к Бену, в его клятый офис, клятую студию, где полтора года назад стоял и он, студент с острой нуждою в деньгах. Где он стоял много раз, уже ни в чём не нуждающийся, но всё равно влюбившийся в статус конченной шлюхи. Если ты конченная шлюха, к тебе не приёбываются. Если ты конченная шлюха, легче сохранять своё сердце под сто тридцать одним замком, под оковами весом более тонны.       Проблема в том, что Зейн никогда не был конченной шлюхой, как бы сильно не убеждал в этом других. Проблема в том, что даже если Гарри надувается словно гребаный павлин от всех этих взглядов, и коленок, и смешков, и напитков, то ночью, через пару часов, этот мальчик всё равно будет срывать голос под Зейном, будучи даже не в состоянии вспомнить имен других. Потому что у Зейна вся шея трубит во всеуслышание о том, что он ебаная собственность Гарри, что он ему, блять, принадлежит.       — Я по поводу нового фильма, он хрипит в трубку, когда Бен отвечает с весёлым «алло».       — Ну посмотрите, кто к нам пожаловал, — Уинстон расплывается в хищной улыбке. — Я знал, что ты вернёшься.       Зейн улыбается, хотя в голове мельком несётся, что его сейчас блеванёт прямо на синюю выглаженную рубашку. Бен тянется, чтобы обнять его, рубашка жёсткая и пахнет…старыми банкнотами. И Версаче.       — А у меня новый мальчик, — он говорит, и в ту же минуту выходит Дик, с приветственным огнём в желчных глазах.       — Да? — Зейн мужественно отгоняет каждую дикую мысль о том, что мальчик сознательно является «новым мальчиком».       — Да-а, — Бен скалится. — Ты знаешь его. Который слепой, — он скрещивает руки на груди, не сводя пронизывающего взгляда с Зейна. — Ты носился с ним, вроде бы?       — Ага. Пару раз было.       — Находка, — подтверждает Дик. — Мы думали, придётся самим с ним, ну, он же не знает, что скоро станет звёздочкой, — они хохочут. Зейн чувствует, как горят его щёки. Как тошнотворная ярость заливает глаза. — Просто представьте: это личико на члене, — Бен трясёт головою. — А глаза…       — Но тут ты, и…не хочешь прямо сейчас? — Бен поднимает брови. — Вы бы отлично смотрелись. На Пиллоуджой уже спрашивают, где их Арабская принцесса, а тут ты возвращаешься, и вдобавок на тебе скачет…       Зейн бьёт, больше не в состоянии сдерживать эту Супернову под рёбрами. В детстве, когда над ним издевалась Дония, он ненавидел её в те моменты. Он хотел сломать её широкую спину, каждый раз, ударить игрушечным трактором или стулом, или свалить на её тело телевизор, даже если это была маленькая незначительная ссора. Но он не мог. Не мог не потому что слишком любил — слепая детская злость неукротима -, но потому что был слишком слабым, потому что знал, что ничего не выйдет.       Он бьёт, потому что знает, что в следующую секунду Бен ударится головой о косяк, схватившись рукою за челюсть; что Дик — слизняк, одним ударом колена которого можно сломать вдвое, а потом удержаться на ногах после толчка Бена, его грязных рук, пока в глазах искры и всё залито белым цветом ненависти. Ненависть — белая, как зубы Уинстона, особенно ярко выделяющиеся на окровавленном лице; как футболка Зейна, на которую падает пара капелек крови после того, как Малика бьют в нос. Он снова бьёт по лицу, попадая в глаз, Бен шатается, и чуть не заваливается в открытую дверь.       Зейн готов впечатать его в стену, он уже размахивается, не видя перед собою никого и ничего, кроме этого сгустка мяса в ебаной голубой рубашке, как, внезапно, на его грудь, в район солнечного сплетения, что-то давит. Холодное, даже через ткань футболки. Едва ощутимо прижимает к едва дышащему телу. Неуверенно.       Зейн мгновенно теряет всю свою спесь, разжимает кулак и разворачивается, чтобы столкнуться с немым влажным взглядом. Щёки Гарри восково-масляные, губы приоткрыты.       — Пойдём, — он шепчет, едва слышно, всё ещё контролируя свою грудную клетку, а ледяные пальцы мягко опуская на руку Зейна в районе локтя. Медленно скользит ими до запястья. — Мне холодно.       — Где твоя куртка? — Зейн шепчет практически ему в губы, не в состоянии перестать обводить взглядом его лицо, сжимать его пальцы в своих, чувствовать тело, прижатое к своему. Он готов расплакаться от запаха мальчика. С ним всё хорошо. Не страшно? Да?[1]       — Забыл. В студии.       Он в одном тёмно-сером свитере, под ним чернеет на белой коже футболка. Зейн тянет его к ступенькам, даже не позволив себе последнего взгляда на Уинстона, стягивает на ходу свою куртку, нехотя выпуская из руки чужую ладонь.       — У меня есть свитер…       — Гарри, надень.       — Ты злишься?       — Нет.       — Точно?       — Да.       — Останешься со мною сегодня?       Зейн замирает, не успев пройти оставшиеся пять ступенек. Он разворачивается и видит лицо Гарри, мальчика в кожаной куртке Зейна, цвет снова вернулся на щёки, рот приоткрыт. Губы горят.       Малик не может ничего с собою поделать. Он просто впечатывается своим телом в его тело, утыкаясь носом в ухо, вдыхая его запах, перемешанный со своим из-за куртки, чувствует, как крепко-крепко его обхватывают руки, как в щёку мокро дышат, как нагревается вечно алебастровый высокий лоб и начинаются безудержные рыдания, слышать которые физически больно. Гарри не плачет, он выплакивает к хуям свою душу, сжимая тело Зейна в руках и даже не пытаясь что-то сказать. Не истерика, не шок, не сожаление, просто Гарри, у которого с каждой капелькой всё меньше и меньше сил, через горячую влагу который не пытается ничего сказать или показать, а просто…просто вытрясти из себя это, всё молчание, всю обиду. Боль, если так можно сказать, не уподобляясь литературным клише.       Зейн слышит, как хлопает где-то вверху дверь, а через стёкла на лестничной клетке доносится до них вой ветра. Он хочет, чтобы Гарри перестал, остановился, но так нельзя — это бессердечно. Говорить «не плачь», когда человек в таком состоянии. Каждая вещь, о которой плачут, стоит того, вопреки всем сказанным словам. Люди стоят слёз. Прошлое стоит слёз. Несбывшееся, желаемое, полученное, потерянное стоят слёз. И их нужно выплакать, Гарри нужно выплакаться, всё больше и больше льня к Зейну, всё реже и реже вздымая плечи, всё глубже и глубже вдыхая. Тише и тише. Легче. Проще.       Зейн думает, что он слепой. Не видит он того, что видит ясно. И приезжий его двор казался усадьбою счастливой. И тот самый его правдивый свет заменила тьма. И ложь его объяла, как чума[2].