Shakespearean

      Гарри заснул с трудом, часто двигая головою по подушке в поисках холодной стороны. Он несколько раз пытался отговорить Зейна от похода за водою, к окну, за футболкой или яблоком. Успокоился только после того, как Малик раскрыл «Принца датского» и начал тихим голосом, проводя по мягким вьющимся локонам свободной рукою, читать.       Зейн же не смог заснуть и через сорок минут умиротворённого сопения. Ум пустился в паломнический путь[1]. В желудок будто бы залили свинец, но не раскалённый, а холодный, большой густой тягучей массой. Она скользит вдоль позвоночника, словно анаконда, слепая и голодная, бездумно сжимающаяся кольцами тревоги.       Гарри тут. С ним всё хорошо. Он жив. Он в безопасности.       И всё же Зейн выкуривает в окно шесть сигарет, одну за другой, не сводя взгляда с мерно вздымающегося на кровати тела. Ни небо со сверкающими на нём плевочками, ни потухший город его не волнуют. Его вывернет наизнанку. Хочется упасть и выцарапать из себя это ногтями, пальцами раздвигая рёбра с глухим треском. Хочется рыдать, но горло суше испанской сахары. Руки дрожат вовсе не от переизбытка никотина.       — Зейн?       Малик понимает, что смотрит в пустоту смятых простыней, только когда хриплый раздробленный ото сна голос пронизывает заполненную полночным шумом комнату.       — Зейн, возвращайся ко мне.       От этого голоса перехватывает дыхание. Сегодня Зейн слышал, как этот голос всхлипывал, стонал и выл, эти звуки, вперемешку с изображением красного припухшего лица, отпечатались на задворках сознания. Первый раз — на лестнице. Второй — на кухне, когда Гарри понял, что он не сможет обработать Малику раны. Он снова зарыдал, самыми едкими и гадкими стайлсовскими выражениями называя себя никчёмной пустышкой. Зейн снова держал его до конца.       Он идёт к постели и садится напротив мальчика, зачарованно наблюдая за венозно-голубыми пальцами в перламутровом полупрозрачном свете улицы, которые тянутся к нему. Их перехватывает другая рука — смуглее, увитая татуировками, в темноте они перемешиваются в дикий узор.

***

      Когда он просыпается, Гарри лежит рядом, весь красный. Зейн моргает пару раз и поднимает весящую тонну ладонь, кладёт ему на лоб — тот буквально горит. Лицо выглядит более, чем умиротворённо, нежные черты рассекают млечный свет, но мальчик почти не дышит. У него жар.       Малик быстрыми шагами идёт на кухню за водою, на ходу набирая маму. У них дома всегда целый шкаф, набитый уймою медицинской херни, в отличие от квартиры Зейна, в которой только леденцы от горла и морфин, потому что его хорошо глотать с экстази. Блять. Он не у себя дома. Где грёбаный Найл, когда он так нужен? У девушки. Точно.       Ёбаный в рот.       Парень чувствует, как тишина после гудка заполняется громким сердцебиением, воздух втягивается сильнее, пальцы начинают дрожать. Успокойся, Зейн, это всего лишь температура.       Взгляд Малика падает на пустой стакан, лежащий на тумбе. Гудки всё пронизывают и пронизывают ткани мозга, от этого сдохнуть можно, сгрызть все ногти нахуй в кровь, волосы целыми локонами повыдирать. Стакан, прозрачный стакан, гудок. Тишина. Странно, что Гарри его не разбил, он вечно сшибает вещи с их мест, поэтому их нельзя пере…       На кухне Найла и Гарри никогда нет посуды.       Телефон выпадает из рук Зейна и бьётся о паркет с громким режущим стуком. Стакан пахнет мылом, шампунем, чем-то горьким, но на это у бегущего в комнату Малика нет времени: он стаскивает тело Гарри с постели, в комнате мучительно сильно пасёт той же мыльной водою, а мальчик словно успел ещё сильнее покраснеть за те бесценные минуты, что Зейн был на кухне.       Он то ли кричит, то ли шепчет, чтоб обязательно был с ним, никуда не уходил, не смел уходить. Руки цвета мела горят, впервые в жизни они не холодные, и Зейн ненавидит себя за то, что обращает на это внимание. Он переворачивает тело Гарри и лезет пальцами в рот, не осознавая, несётся ли время быстрее, или, наоборот, тянется с удивительным спокойствием. Благодарит господа за то, что научил заставлять Луи блевать столько раз и что нащупывает точку у основания языка моментально; снова ненавидит себя за неспособность концентрации; но тут Гарри нечеловеческим образом передёргивает, он хватает ртом воздух, через мгновение издаёт такой крик, мольбу, звук, господи, этого никому на свете не пожелаешь услышать. Он хватается за горло и переворачивается, его рвёт на колени Зейну, тот, не осознавая, что плачет, убирает волосы со лба, хватается за футболку, говорит, дыши, Гарри, блять, пожалуйста, дыши.       Возвращайся ко мне.

***

      — Ожог третьей степени слизистой горла жидкостью с большим содержанием концентрированной кислоты и биохимических веществ, отёк гланд в результате попадания туда органических элементов, возможны трещины в стенках. Из-за временного отсутствия кислорода мозг затормозил и, соответственно, впал в критическое состояние. Неизвестно, насколько сильно повлияло на него кислородное голодание, так что, — девушка в бирюзовой безразмерной форме поджимает губы, — мне жаль.       Найл весь белый. Она нещадно продолжает. Зейн готов повеситься.       — Принимал ли пациент какие-либо вещества на постоянной или временной основе?       — Да, — Найл откашливается, взъерошивает волосы рукою. — У Гарри была… — он моргает и пересиливает это слово, — есть депрессия, ему прописаны флуоксетин, сирестил и деприм, он принимал их строго, как указано.       — Продолжительная?       — Около двух лет.       — Ранее были ли попытки самоубийства?       — Да.