Shakespearean

      Луи сказал, что у него красные глаза и он до ужаса похудел, а от Ника пахнет детской зубной пастой. Мэтти спрашивает, досыпает ли Зейн, потому что, даже в университете или офисе, куда нужно сдать сделанную работу — очерки в ДжокснНёрдс о домохозяйках, перегруженных людях, дамах в кисейных платьицах и неформалах успешно, даже очень, заменили ему киноиндустрию —, он засыпает. Зейн не хочет думать, что знает причину своего полумёртвого состояния — с ним всё хорошо. А у Гарри красные глаза от высокой температуры, при ней также отсутствует аппетит. То нормально, с ним тоже всё хорошо.       Зейн остаётся вечером дома, строча на ноутбуке анализы пост-стокгольмского синдрома; апрельские дожди смывают пепел с карнизов окон, а домашние штаны спадают с тазовых костей с каждым днём всё заметнее. Волосы Зейн начинает убирать пружинистым ободком, чтобы патлами не лезли в глаза. Он впускает Луи и обсуждает с ним то, как бы называлась пара Кенни и Кайла, насколько удачный фансервис вышел из девятнадцатого сезона с Криком и как лучше: Каттерс или Бартман; разговаривает с Донией и Сафаой, переходит дорогу за лапшой и читает конспекты по форматированию.       Луи говорит, что у него депрессия. Зейн отвечает, что для этого нет причин. «По-твоему, ты нормально себя ведёшь?» «А что ненормального?» Томмо не смог ответить на это, потому что поведение Зейна вполне нормальное. Нормальное.       Его тошнит без восковых зелёных глаз в стеклянной оправе и ярко-розовых нежных щёк.

***

      И вроде бы со временем всё должно стать лучше. Но становится лишь хуже. С удвоенной силою атакует его мозг Луи. К времени, в течение которого Зейн, не замечая этого за собою, сидит и смотрит в точку, вроде бы думая о чём-то, а вроде бы и находясь в состоянии потерянного под толщею воды голубого кита, прибавилось ещё столько же; эта прострация сводит способность существовать к нулю. Сон стал хуже, заметно хуже. И дело не в кошмарах или мыслях, на которые у физически не хватает сил.       Дело в тишине комнаты без тихого сопения, без сонного хриплого шёпота. В холоде на соседней части кровати. В обычном запахе вокруг и какой-то жёсткости простыней, никакими кондиционерами не способной дать той нежности тела, изучившего каждый участок кожи тела Зейна, абсолютно точно не снящегося ему в ночи более-менее удачного сна.       Когда он пошёл на кухню вскипятить воду и разбилась кружка, в один миг выскользнув из пальцев, у Зейна случился нервный срыв. Он трясся, оперевшись на кухонную тумбу, минуты три, не меньше, капая холодными прозрачными каплями на деревянную поверхность, не в состоянии, просто не в состоянии остановиться.       «Дешёвая пародия на самого себя», сказал Ник про Гарри. «Правда, он думает, что был такой пародией до…кхм, случившегося. Сейчас ему всё равно.»       Дешёвая пародия на самого себя.       Зейн вынимает из ладони кусочек разбившегося стекла, морщится и думает о словах Луи. И о Гарри.       Возможно, ему просто нужно понять, что он не дешёвая пародия самого себя, с холодными пальцами, слезящимися не из-за ветра глазами и конченным самосознанием; что, да, он прошёл сквозь множество людей, он перетерпел их, как терпят боль, или голод, или усталость, и, да, у него не вышло вырезать из себя надежду. Что он пытался оторвать это, оторвать вместе с Зейном, который слишком быстро развился внутри, будто грёбаный цепень; оторвать с помощью Бена, заменить, потому что это зашло дальше, чем планировалось. Способность любить не оторвёшь, дурень. Понимаешь?       Возможно, уколовшись носом об острый угол вложенной в огромный букет пионов цвета слоновой кости, который ему аккуратно положили на колени несколькими днями позже, карточки, проведя пальцем по без единой ошибке продавленным точкам на шероховатой бумаге, пахнущей табаком и древесиной, как от пальцев Зейна, и начав рыдать, словно самый последний ребёнок, узнав девяносто девятый сонет в ответ на его нечаянно пророненный тогда, в такси, восемьдесят третий, он наконец-то понял.       — Я не червь, — он объявляет в трубку сиплым голосом, в следующий момент уже пытаясь скрыть неловкий смешок, перешедший в смех чудовищного облегчения.       В ответ из трубки, шмыгая носом, влажно смеются.