Змеюшка

Вторую половину дня смотрю на папаню щенячьими глазками. Сев с Нонвиусом от меня не отходят, Рем тоже кружится рядом, и, видимо, только это спасает меня от смертоубийства или, как минимум, серьезного разговора. Однако мальчишки отправляются спать, Игореша и Абс с виноватым видом уходят, а я решаю даже не пытаться сбежать. — Ты не предполагаешь, что могло быть причиной твоего дневного недуга? — Это ребенок, отец. Дар речи утерян, надеюсь, не безвозвратно. Папане действительно нечего сказать. Главное, чтобы ему плохо не стало. Я в своем репертуаре: сначала накосячу, потом подумаю. — Чей? — Ох, не знаю. Но Абс от него уже отказался. — Я заметил вашу ссору. Дочка, как же так? Ты же представляешь, как примут этого ребенка в обществе. Кроме того, все сделали вид, что Северус — сын Джейкоба Эйвери, а после такой истории, закономерно станут обсуждать и его происхождение. — Том замуж звал еще осенью. Скажем, что брак был заключен тогда же, но хранился в тайне. Просто не стану появляться на приемах, когда даже мантия не будет скрывать живот. Если переждать с апреля по август дома, то можно еще хоть одиннадцать лет никому ничего не говорить. — Уже в середине мая можно уехать заграницу, Нонвиус отправится туда сразу, как вернется из школы. — Хорошо, — устраиваюсь в кресле удобнее. — Скажи, когда ты планировала сообщить мне о беременности. — После того, как Девяточка уехал бы в Хогвартс. Боялась, что поругаемся. Зачем ребенка расстраивать? — Действительно, незачем. Зато теперь можешь обрадовать обоих. Ты идешь спать? — Сделаю чай и пойду читать. — Чай в постели? — Холодно. Зачем мне кот, как думаешь? Папаня смеется и уходит наверх. Я завариваю чай, поднимаюсь и успеваю заметить, как закрылась дверь в спальню старших мальчишек. Не почитаю я сегодня, а может, и не посплю. Делаю дверь прозрачной с моей стороны и сижу, жду, чаек попиваю. Лютик выходит с игрушечным зайцем и без Девяточки. Интересно, по какой причине Нонвиус отсутствует? Выжидаю еще с минуту и спускаюсь вниз. Ребенок молодец. Оделся, дверь за собой закрыл. Ладно, тоже мантию накину. — Люциус, — окликаю я ребенка, почти дошедшего до границы охранных чар. — Лина! Не останавливай меня! Папа меня не любит! И ты тоже! — А в лесу тебя кто любит? Не думаю, что до полнолуния ты встретишь кого-то, кто кушает людей. Озирается. Страшно. Оно и правильно. Никогда и никуда сбегать не стоит: это всегда и везде опасно. Сейчас поговорим, обсудим и метод решения проблемы и саму проблему, а завтра накостыляю Абсу. — Решай скорее, холодно. Возвращается. Раздеваемся, садимся в гостиной. Сидит, не зная, куда пристроить зайца, чтобы было незаметно. Дуется. — Будешь горячий шоколад? — уже уходя на кухню, спрашиваю. В спящем доме и без криков обойдемся. — А можно? Я же… — Можно. Завтра отцу расскажешь, он будет решать, кто прав, кто виноват. А со мной можно, потому что Девяточку с собой не потащил. — Он бы сказал, что я дурак. Я и так знаю, что сбегать — глупость. Только что еще делать? Ставлю поднос на стол, даю ему кружку в руки и глажу по голове, похрустывая печенькой. — Говорить. — Я бы заплакал, — по тону понимаю, что он и сейчас к этому близок. К этому жизнь меня не готовила. И я бы заплакала. И нет у меня правильной модели поведения в такой ситуации. В детстве ревела, стала подростком: орала и сама не редко доводила до слез, а потом просто забивала на подобное. — Это не настолько неправильно, как думает твой отец. Физическая боль почти никогда не стоит слез. Реветь, чтобы добиться своих целей: неважно, жалости или новой игрушки, — тоже неправильно. Однако бывают ситуации, когда эмоции так сильны, что невозможно удержать слезы. В этом нет ничего плохого. — Папа плакал, когда мама… плакал и прощения просил. Только я не понял за что. Мама сказала ему не винить себя, а меня попросила всегда ее помнить. За что он мог прощения просить? — Он расскажет тебе, когда придет время. Это мужской разговор. — Папа считает меня девчонкой! — Докажи ему, что он ошибается; но не ссорой или глупым побегом, а делом, поведением. Но завтра все-таки поговори. Допивай шоколад и пойдем спать. Съедаем еще по печенью, допиваем шоколад. Старовата я для этого напитка: слишком сладко. Отношу кружки и тарелку на кухню, пью воду. — Лина. Полстакана на стене, сердце в пятках, Абс в списке смертников. Кажется, сам прекрасно это понимает. Наливаю еще стакан воды, выпиваю и поворачиваюсь к нему лицом. — Прости, не хотел напугать. — Общаться хочешь? А я спать. — Потом не получится. Что мне завтра Лютику сказать? — Подслушивал? Скажи, что оба идиоты, что ты в него веришь и просто не знал, как меня отвлечь. Возьми обещание никуда не сбегать, объясни, что лес ночью — место опасное, обними, отправь умыться и веди играть в снежки со всеми. — Спасибо, Лина, — он отворачивается и говорит тише. — Я извинялся перед Ювентой за любовь к тебе. — Знаю, — отворачиваюсь. Тянулся он ко мне или так и ушел — не знаю. Я, может, не права сейчас, но признание в любви и обещание быть рядом — разные вещи, и мне нужны обе. И это решение должен принять Абс. Я могу отвечать за себя и детей, но отвечать за любимого мужчину — то же самое, что признавать его неудачником. Просыпаюсь поздно. Пока завтракаю, Лютик отчитывается, что с отцом поговорил: «Папа хоть и расстроенный с утра, но сильно не ругал». Абс расстроенный. Теперь мне даже стыдно за молчание ночью. Все вместе лепим снеговика до самого обеда (слишком раннего для меня, но долгожданного для всех остальных). Абсу приходит письмо. Он прочитывает достаточно быстро. — Мне придется покинуть вас. Надеюсь, тридцать первого к вечеру вернусь. Он быстро собирается и снова одевается в теплое, чтобы аппарировать с улицы. Еще в доме прощается с сыном. Я выхожу проводить на крыльцо. — Я люблю тебя, пусть это ничего не меняет, — обнимаю, уткнувшись в грудь лицом. — Это делает меня счастливее, — он крепко-крепко сжимает меня в объятьях. — Я знаю, что мы идем к одному и тому же «хорошо», и это добавляет мне сил. — Что мне сделать, чтобы этих сил стало достаточно? Абс ничего не отвечает. Прости, милый, я не могу сражаться, я не воин. Мне нужна простая задача: быть с тобой, делать что-то для тебя, отдавать тебе свою силу. Мне нужно знать. Иначе я ничего не смогу для тебя сделать. Абс уходит. Дети играют в снежки. Игорь, конечно же, с ними. Мы с папаней устраиваемся в креслах с книжками. Вот оно, великое преимущество магии: можно спокойно сидеть на улице в минус пятнадцать или сколько там на термометре, смотреть иногда на развлекающихся детей и не мерзнуть. Хотя чай или кот все еще уютнее. Читать не получается. Мозг решил, что сегодня нас окончательно и бесповоротно клинит на Абсе. Утром впервые видела в нем такую слабость, днем — такую силу. Самой страшно становится от того, как он от меня зависит. Я из себя подобную зависимость от мужчины пыталась вытравить. Успешно на пару процентов, но у него и такого прогресса нет. Это страшно и восхитительно. Ужасно, в самом-то деле, потому что в данной ситуации я не могу не причинять ему боль, но прекрасно, потому что та потребность в любви, которую верно подметил Том, впервые в жизни удовлетворена в этих его объятьях. — Эйлин, я только интересуюсь. За кого ты вчера вечером замуж собралась? Захлопнув роман, сгибаюсь в приступе безудержного хохота. Папаня тоже улыбается и даже немного смеется. День неожиданностей какой-то: ему такое поведение тоже не свойственно. — Не бойся, папочка, при женихе я всегда обаятельная дурочка, — строю из себя типичную блондинку из анекдотов. — И как только терпит? — Он не из поклонников умных женщин, а грани идиотизма я не перехожу. Я ему не подруга: такого я бы не сыграла. Но быть заботливой мамочкой, когда он нуждается в заботе, или наивной девочкой, когда ему необходимо подтверждение, что без него в этом мире что-то погибнет, не так уж сложно. — Боюсь представить, что было бы, пойди ты красотой в мать. — Дурочка бы была. Послушная красивая куколка. И никогда бы не появилось во мне столько силы, чтобы самой создавать свое счастье. — А сейчас и других в око бури затягиваешь. — Буря есть, со мной или без меня. Свет словно тускнеет. Никакие слова уже не помогут вернуть атмосферу. Мы слишком близки к войне, чтобы она не омрачала наше счастье. Разговор с папаней меня не слишком-то отвлекает. А впрочем, ничего нового. Только теперь и мысли об Абсе приобретают налет мрака. Почему я раньше не видела этой силы? Такой уверенный покой, сбалансированность хорошего, проверенного клинка. Это не принято скрывать. И все-таки Абс определенно предпочитает казаться настолько бледным и невыразительным, насколько это возможно. В любом случае выделяется, но разница с тем, что может быть, огромная. Он словно сдерживает собственную ауру или что там. Для него не было бы проблемой вызывать уважение и трепет одним своим существованием: без мимики, жестов или слов, одной только собственной уверенностью, что достоин этого. Где это все? Хочу понять сама. Да, скорее всего, и бесполезно спрашивать у Абса: таких вещей за собой обычно не замечаешь. Если бы я не была хорошо знакома с Абсом до нормального знакомства с Риддлом, я бы приняла его за бледную тень Тома. Но я уже тогда знала и уважала его чисто человеческие качества. Интересная гипотеза… С учетом разницы в возрасте, столь важной в детстве и отрочестве, даже правдоподобная. Но, в конце-то концов должна быть в мире хоть одна проблема, причиной которой был не Риддл! Об этом еще подумаю. Абса о его отце поспрашиваю, просто понаблюдаю. А пока у меня каникулы. И дети. И не такое большое пузо (точнее — совсем отсутствующее), чтобы не играть в снежки.