Змеюшка

Каникулы заканчиваются слишком быстро. Я убеждаю Игоря общаться с девочкой, быть ей другом и советчиком и не решать за двоих. Вроде бы проблема с возрастом формулируется как «Ей всего четырнадцать», а не «У нас двадцать семь лет разницы». И это несомненно хорошо. Первое временно, а второе — постоянно. Молли вырастет. Возможно, действительно повзрослеет и расцветет. При определенном влиянии со стороны, конечно. И я хочу, чтобы она росла под влиянием Игоря. Молли будет способна принять его в любом случае, но она многому сможет научиться, если они начнут общаться уже сейчас. Кроме того, я уже нарисовала эту парочку. Молодая апельсинового цвета кошечка с ярко-голубыми глазами лежит на спине огромного бурого медведя. Папаня посмеялся, Игорь покраснел. Во время экскурсии по миру магглов приходится прочитать лекцию о феминистках. Белла слушает и смотрит сияющими глазами. Это определенно интересно. Влюбленность в Тома в картину не вписывается, но Риддл умеет нравиться людям. Обаятельности у него не отнять. А вот Молли определенно задумывается, как будет объяснять своему «другу» мою фразу «В мире магглов есть миллиарды уникальных и невозможных у магов способов умереть». С этого пришлось начать инструктаж по технике безопасности, потому что в их реакции на машины я была не уверена. После дня рождения Сева мир словно замирает. Почти до конца марта ничего нового не происходит. Игорь переписывается с Молли, я, по непонятным самой себе причинам, с ней же и с Беллой. Девочки ужасно похожи друг на друга. О чем я им намекаю в письмах. Может, подружатся, а может, нет, но такой ненависти, как раньше, точно уже не будет. А потом возвращается Том. Предупреждает письмом. Над пергаментом сижу долго, пытаясь собраться с мыслями. Надо его увидеть, надо попросить о встрече. Эмоций практически нет: только слабые отголоски чего-то слишком сложного, чтобы было желание понять. Однако сформулировать хоть что-то не получается. В итоге в ответ летит короткая записочка: «В одиннадцать вечера. Лина». Впрочем, он меня поймет. Папаня и Игореша, конечно, замечают. Абс где-то по делам, поэтому узнает уже завтра. Том встречает меня запахом крови и еще какой-то дряни. Меня не хватает даже на поздороваться, я просто запираюсь в ванной. Спустя минуту он входит, взломав мои чары. — Что с тобой? Создаю чары головного пузыря и умываюсь. Пью воду прямо из-под крана. Уже почти привыкла, так что легко прихожу в себя. Повернувшись, опираюсь на раковину бедрами и сообщаю размеренным ровным голосом: «Я беременна». И слегка натягиваю ткань мантии так, что становится четко виден пока еще маленький живот. — Это как? А почему?.. — ведет неопределенно рукой. По-моему, он сейчас ляжет, где стоит. Извини, Том, но на мой взгляд ты мало похож на барышню, падающую в обмороки, так что не порть впечатление. — Том. Он глубоко вдыхает, смотрит на меня. Мотает головой. Мне кажется, я слышу, как у него в голове что-то с треском ломается. Думай-думай, перестраивай картину мира. — Теперь-то согласишься выйти замуж? — Соглашусь. Видимо, это все. Может, полностью подавил реакцию, может, решил, что мне на нее смотреть не стоит. Черт его знает. Более непредсказуемого в своих мыслях и идеях человека сложно найти. — А стошнило меня от запаха крови. И я даже не уверена, чем еще от тебя пахнет, но ничем хорошим. — Прости. Тогда подожди где-нибудь, пожалуйста. Выхожу, устраиваюсь с ногами в «своем» кресле в гостиной. Надеюсь, запах смоется целиком. Том в состоянии «еще спокоен»: нервы потрепать можно, но недолго. Я скучала по его растерянному виду. Смешно и тоскливо. Он выходит, пахнущий апельсинами и шоколадом. Заклинание. Принцип выбора запаха сходен с Амортенцей, так что для него это скорее хороший алкоголь и корица. — Я смогу оформить брак задним числом. С этого ребенка хватит пересудов о том, как я провожу политическую линию, так что назови мне срок, чтобы он был точно зачат в браке. — Четыре месяца. — А живот должен быть таким маленьким? — не подозрение, возможно, даже страх. — Первые три месяца его вообще не бывает. Все в порядке. — Почему мы молчали? — По той же причине, что я сначала отказалась. — Но это надо раскрыть. Скажем, ты пойдешь гулять по Косому. Выбирать игрушку Северусу или еще что. Бродяжка под Империусом будет швыряться заклинаниями, естественно, мимо, параллельно выкрикивая что-нибудь неприятное обо мне и нашей связи. Будь с отцом. Он не лучший боевик, но вовремя применить Ступефай сможет даже в настолько неожиданной ситуации. — Скажи заранее дату. И проконтролируй лично. — Конечно, это ведь ты. Том надолго задумывается, потом смотрит изучающим взглядом. Что-то в этом взгляде странное: не то беспокойство, не то ужас. — Огласишь мне весь список, что вам теперь нельзя? В смысле, это же накладывает какие-то ограничения. — Ребенок, Том. — Да. Ребенок. Он же даже в животе нуждается в какой-то особой заботе, — он потирает руки друг о друга, но все-таки заставляет себя окончательно успокоиться. — И ты тоже. Так список? Задумываюсь. В принципе, списка я не составляла и не читала, каждый раз выбирая по состоянию и собственному представлению. — Определенная еда вызывает определенную реакцию. Активные физические нагрузки и стресс лучше исключить полностью. — А я подхожу под определение активных физических нагрузок? — он наклоняется и целует меня. — Ближайшую пару месяцев — еще нет. Через какое-то время озадачиваю Тома едой. Мы спускаемся в гостиную, где домовик по его приказу уже накрывает поздний ужин. Бегло оцениваю блюда на съедобность. Том наблюдает за мной, отщипывая немного хлеба. Устраиваюсь рядом с ним на диване и ем. Когда мы заканчиваем, Том ложится головой на мои колени. Сначала просто смотрит мне в лицо, а потом начинает рассказывать про путешествие. Приключения его застают уже на выходе из международного перемещения. — Я, конечно, знал и даже видел на практике, что в менее развитых странах Статут секретности выполняется весьма условно, но случившегося откровенно не ожидал. Портал переместил меня на добрый десяток километров от запланированного пункта назначения, на маггловскую территорию. Казалось бы, люди должны были удивиться. Нет, меня просто приняли то ли за демона, то ли за местного бога, с охотой накормили и сопроводили в столицу. Я смеюсь, и он тянет руки к моему лицу. Видимо, чтобы наклонилась и поцеловала, но он выглядит настолько идеально сейчас, что я понимаю: мне необходимо это запечатлеть. — Замри. Том слушается, даже руки держит. Хотя выражения лица меняется. Теперь там чуточку больше детского: удивление, покинутость, ранимость. — Я хочу тебя нарисовать. — У меня нет ничего, кроме чернил и пергаментов, — удивление увеличивается, а ранимость и покинутость исчезают. — Сойдет. Лежи. Ракурс ужасно неудобный. Без магии я бы плюнула на эту затею на третьей минуте, а тут трансфигурирую планшет и подвешиваю его в воздухе. Еще раз смотрю и меняю освещение на синее: Сев как-то просил у Игоря зачем-то, а я выучила заклинание. Сейчас это помогает, учитывая, что рисовать мне одним цветом: тени глубже. Художник из меня весьма посредственный. Сделать вид, что стиль определенный, или срисовать я могу в достаточной степени хорошо. Нарисовать же хотя бы набросок живого человека так, чтобы самой посчитать его приемлемым, — задача нетривиальная. — Можешь продолжать рассказывать. Мне все еще интересно. — Дела я описывать не буду. Вроде бы качнул чашу весов в свою пользу, но еще ничего не решено. К концу февраля я все закончил и был готов возвращаться. — Через неделю будет уже апрель. Как можно было загулять на месяц? Теперь смеется уже Том, за что легко получает по рукам. Нечего тут трястись и ерзать. — Есть там один регион, который был мне любопытен уже давно. Правда, туда не рекомендовали соваться, да и обычные люди ходят туда втроем, как минимум. Но мне было слишком интересно, поэтому я решил, никуда не углубляясь, устроить маленькую прогулку. — Том… — Почему мне кажется, что ты таким тоном с сыном разговариваешь? — Потому что не кажется. — Первый час все шло неплохо. А потом я очнулся на третьи сутки в хижине местного целителя. Меня ни капли не удивляет этот вывод. Том, при всей своей успешности, самый большой неудачник, что мне когда-либо доводилось видеть. Фортуна его, мягко говоря, ненавидит. Сдается мне, свари он Феликс Фелицис — опрокинет котел. — По его словам две ночи и день я провел в бреду с температурой, приближающейся примерно к сорока*. Термометра у них, конечно, не нашлось. Потом просто не приходил в себя. Еще три дня я был слеп, как котенок, потом заново учился ходить и говорить, потому что связь между мышцами и мозгом нарушилась. Том замолкает, глядя в потолок. Снова ранимость. Представляю, как ему тяжело было оказаться в настолько уязвимом положении, и насколько трудно сейчас рассказывать. Что бы сделать? Участие проявить надо, гордость задеть нельзя. Обхватываю его руку за запястье и чуть-чуть тяну вверх: оставляю возможность думать, что это для рисунка. — Меня бессчетное число раз называли идиотом. За то, что сунулся куда не надо, за то, что пытался отказаться от лечения… Я надеялся отправиться в Мунго и лечиться чем-нибудь известным. Потом, когда уже стал получше соображать, за крестражи. В этом мы с травником так и не сошлись. Я смеюсь, Том просит поцеловать его. Слушаюсь, потом насмешливо целую в лоб и отстраняюсь. — У него невестка с пророческим даром невероятной силы. Сначала я думал, что она несколько сумасшедшая, но потом увидел, как она входит в транс. Она не совсем поняла суть, но сказала целителю, что мои ритуалы мне не помогут, но человек, который принесет мне гибель еще не родился. — Значит, лет двадцать в запасе у тебя есть. — Мало, но твоя новость сделала это известие немного более терпимым. Хотя теперь наблюдатель в Хогвартсе кажется мне все более привлекательной затеей. Мы надолго замолкаем. Что тут скажешь? А вот Игореше кажется предстоят-таки три года рядом с зазнобушкой. Впрочем, выдержки на то, чтобы не нарушить закон и не навредить, у него хватит; лишних «друзей» он поотгоняет и пожаловаться, если будет очень плохо, тоже сможет. Я почти заканчиваю рисунок, когда Том произносит тихо, но веско: «Я звал тебя в бреду». Не знаю, что ответить на это. — Тебя и маму. Никогда не думал, что мой список важных людей будет пополняться, — он хмурит брови. — Ребенка там пока нет. Я не могу это так сразу осознать. — К первому августа определись. Там в любой момент может понадобиться любовь и обожание. Смотрю за реакцией. Ничего за и ничего против. Для первого дня с мыслью о будущем отцовстве в его случае все очень даже неплохо. Провожу последние штрихи и разрешаю Тому шевелиться. Он растирает и встряхивает руки. Затекли. Прикасаюсь к тыльной стороне его ладони: ледяные. — Сказал бы, — начинаю потихоньку разминать ему пальцы: так больнее, но пройдет быстрее. — Не хотел мешать творческому процессу. Покажешь? Протягиваю рисунок и наблюдаю за реакцией. Удивление, страх, недоверие. Странный набор, однако. Продолжаю разминать левую руку: в правой все еще рисунок. — Я выгляжу таким жалким. — Ты выглядишь нежным, откровенным и моим. В тебе нет ничего жалкого. На мой вкус, это красиво. — Не показывай никому. Я бы предпочел уничтожить это. Я случайно позволил тебе заметить мою слабость, но я не хочу видеть такое напоминание о ней. Забираю пергамент из его рук, тяну на себя, заставляя сесть, снова целую в лоб. — Ты такой идиот, Том. Возвращаюсь домой под утро. Том зачаровал рисунок так, что увидеть его могу только я. Хороший выход из ситуации. Тем более, что позировал он в одних брюках. Разворачиваю свиток и смотрю в последний раз прежде, чем спрятать в шкаф. Вполне понимаю, почему ему этот портрет не понравился. Он там слишком… Я бы не назвала его слабым: даже в моменты полной открытости сила воли никуда не исчезает, только отступает на второй план. Однако он невероятным образом уязвим. И это снова смешивает мои чувства в нечто непонятное.