Цветными разводами

Он приходит в это кафе каждое утро. Вывеска покосилась, на барной стойке аккуратные темные круги от чашек, а платья официанток на два пальца короче положенного. Впрочем, многим даже нравится. Он садится в дальний угол, прокуренный, но с хорошим видом из окна. Шляпа надвинута на брови, на шее — свободный узел серого шарфа, перед глазами газета, один и тот же номер. Может, он нашёл интересную статью и предпочитает её всем новым выпускам. Может, может. Он всегда заказывает одно и тоже: чёрный американо без сахара, пару вишневых круассанов и мандарин. Выпивает кофе до капли, не оставляет на столе ни единой крошки. После смотрит на посетителей сквозь сизую завесу табачного дыма, чистит мандарин длинными ловкими пальцами, оставляя упругую, как пружинку, кожуру. Делит на дольки, раскладывает на салфетке. И никогда не ест. Дороти замечает, что ботинки у него явно не из секонд-хэнда, а золото наручных часов уж больно ярко блестит на солнце, чтобы оказаться подделкой. И несмотря на какую-то небрежность, тянущуюся через весь образ, его никак нельзя отнести к жителям одного из тех бедных районов, что полно в окрестностях Бруклина. Явно, что залетный. Он странно относится к чаевым — либо не составляет ровным счётом ничего, либо подкладывает под мандариновые дольки хрустящую купюру. Та пропитывается рыжим соком, будто в насмешку. Дороти брезгливо берет бумажку двумя пальцами, кладет в карман голубого передника. Он даже не смотрит. В редкие дни он разговорчив. Хриплым голосом здоровается с баристой, бросает быструю, скомканную улыбку спине официантки. Улыбается он странно — едва оттягивает уголок рта, будто ему сложно выдавить из себя что-то более дружелюбное. Улыбается и все так же подносит к губам свой американо. В один из затянутых смогом понедельников он приходит не один. Официантки провожают их взглядом, приоткрыв рты — она в алом платье, плечи в шелке иссиня-черных волос, а рука так по-свойски покоится на его локте. Им бы украшать светские вечера, а не заказывать кофе (она выбирает что-то до ужаса переслащенное, с огромной шапкой молочной пены) во второсортной забегаловке. Она слизывает винно-красную помаду с губ, время от времени зарывается носом в его шею и смотрит на посетителей, чуть сощурив глаза. Она смотрит, и у Дороти дрожь пробегает по рукам от этого взгляда. Стрелки на круглых часах у входа упрямо не хотят торопиться, а ей хочется уйти-уйти-уйти. Скрыться от этого взгляда, скользкого и гибкого, кольцами затягивающегося на горле. Змея, думает Дороти и спешит исчезнуть в подсобке. Когда она возвращается спустя четверть часа, в кафе ни души. Дороти выдыхает с облегчением. Под её каблуком хлюпает, она морщится, думая, что могла разлить, и кричит раньше, чем вспоминает. Кругом вишневые лужи, и одна, самая тёмная, перламутром отливающая в утреннем солнце — прямо у её ног. Наливается из двух аккуратных отверстий в шее бармена Кевина. И Дороти тянет телефон из кармана, и Дороти крутит в голове три цифры службы экстренной помощи. И Дороти падает на кафельный пол прежде, чем успевает набрать вторую единицу. Под её щеку лениво затекает густеющая кровь. — Вытрись, смотреть тошно, — Айзек бросает ей салфетку, аккуратно переступая через тело в голубом. Сантанико кривит губы, нарочито медленно слизывает кровь языком. Змеиный яд собирается каплей в уголке рта, шипит. Айзек вздыхает, ослабляет узел шарфа и протягивает ей руку. Говорит, что знает чудесное кафе в паре кварталов отсюда. Стеклянные трубочки над входом тихо бьются друг о друга на сквозняке. Понедельник. Никаких посетителей. Воздух кофейно горчит. Прежде, чем уйти, Айзек кладет десять долларов на столик, расправляет ладонью. — За американо, — говорит и выходит широкими шагами. Чашка с холодным кофе остаётся недопитой.