Цветными разводами

Линии на ладони нечёткие, рубленные какие-то, местами грязью затертые. Как и она сама — неправильные, прокаженные. Хейли руки скребет и думает, которая из них — причина. На какую из них свалить можно все свои грехи? Когда судьба решила, что довольно с неё — пожила спокойно и счастливо, пора теперь платить по счетам? Не заказывала, вроде, себе местечко в Преисподней, не подписывалась на такое. Глаза разъедает ночная чернь, и тусклый свет факелов отражается в лужах на земле, и брызги крови медленно засыхают на её одежде. Хейли покрывается ржавой коркой, как броней, хоронит саму себя в этом алом рубище. Содрогается вся от едва сдерживаемых рыданий, что вот-вот готовы разорвать грудную клетку. Будем честными, Маршалл — твоей вины хватило бы на двенадцать грешников. И линии жизни здесь совсем ни при чём. Отрубить бы к чертям их, эти руки. — Зачем ты сделала это? — шорохом подошв об опавшую листву за спиной. Зачем? Сама хотела бы знать. Хейли оборачивается нехотя, шевелится едва, будто надеется, что он всего лишь призрак и исчезнет. И не придётся ей смотреть ему в глаза, и лгать снова тоже не придётся. Зачем, Хейли? И она не поднимает головы, разглядывая чью-ту оторванную кисть у её ног. Жалости нет. Не к ним, по крайней мере. Кусает губы до боли — сожаления за содеянное не чувствуют только монстры, хладнокровные убийцы. А она не такая ведь совсем. Не такая же? — Я ничего не чувствую, — надорванным шепотом, собственный голос звучит чуждо и страшно. Поднимает, в конце концов, голову. В его взгляде всё золото мира растопленно — светится такой нежностью, будто на лесную фею в кремовом платье смотрит, а не на неё, дикую и сломанную. У Хейли волки в голове исходят слюной и рыком. Беснуются. Адские гончие, с клочьями разорванных цепей в щетинистой шерсти — и Хейли держит их едва-едва. Он смотрит без страха (а должен бы, должен), и у Хейли переворачивается что-то в груди. Клетки фланелевой рубахи, трехдневная щетина, что колется жутко, запах пороха и старой кожи — он привычный до боли, знакомый с головы до пят. И снова пришёл за ней, не забыл и не бросил. Самому ещё не тошно, Винчестер? Самому ещё не мерзко преступать всем своим принципам и убеждениям ради какой-то волчицы? У неё ведь пусто совсем внутри, эхо отскакивает от гладких стенок. И душа грязная, закоптившаяся — давайте, продавайте с молотка, не жалко вовсе. У Хейли есть только бездна, что смотрит на неё пустыми глазами, и сердце стынет, окованное февральским морозом. П у с т а я она. Безразличная ко всему и ко всем. А он, наивный, думает, что её ещё спасти можно. — Послушай меня! — кричит, хоть и стоит в трёх шагах от неё. — Что бы не происходило — мы можем всё исправить. Я помогу тебе. Хорошо? Хорошо. Хорошо. Как можно думать о "хорошо", когда плечи ей своей тяжестью ломает одно огромное "плохо"? И вся жизнь из таких фрагментов склеена, мозаичное полотно. Вот Хейли е г о футболки носит, с визгом запрыгивает на кровать, так что пыль летит. Вот Дин вгрызается в е ё губы, отбрасывая нож, отбрасывая пистолет, потому что себя скорее прикончит, чем её. А вот она смеётся, распивая дешевое пиво со стаей оборотней у жаркого костра. А вот луна выходит из-за туч, и её клинит, и глаза наливаются кровью. И остаются только трупы, усеявшие поляну. И она — убийца. — Ничего не исправить, — взгляд её горит лихорадочно, и она пятится от него, как чумная. — Ничего, понимаешь? Как мне жить с этим? Как? Я убила свою семью. Я убила своих друзей. И я буду убивать, потому что противиться не могу. И тебя я когда-нибудь убью. Потому что я порченная, заводской брак. А гнилые деревья не лечат — их вырубают. Хейли пятится назад, осторожно, по минному полю шагает будто. Одно неверное движение — взрыв. Одно неверное слово — и она снова струсит. Позволит дать себе ещё одну жалкую надежду на спасение. — Всё закончится сегодня. Никто больше не умрёт. Я могу закончить это. И давно должна была! — Хейли, стой, — протягивает руку, спугнуть боится, но все равно идёт, потому что предчувствие чего-то ужасного сжимает горло. Хейли всё делает быстро. Бросается на землю и рыщет, рыщет в бурой листве, пока не натыкается на холодную стальную полоску. Пальцы режет неосторожно и отпрыгивает так далеко, как может, чтобы он не успел. Дин выкрикивает её имя, будто одним только словом может остановить её. А на лице его такая боль, что на секунду Хейли становится страшно — а не убивает ли она и его? Но на секунду только. Если она и затащит его в ад вместе с собой — то пусть он будет той самой, последней жертвой. — Хейли, нет! — Прости, — она шепчет, даже с сожалением. И перерезает себе глотку