Теория одиночества

      Одиночество не приходит в человеческую жизнь как-то вдруг. Оно кружит оголодавшим, крикливым вороньем, пасущимся под окнами, оно пугает мутными от дождей и пыли стеклами, которые еще вчера были чистыми.       Или это было не вчера?       Сколько должно пройти времени, чтобы кто-то заметил, что стекла и твоего дома прячут за собой пустоту?       Одиночество не ощущается как-то сразу, едва ты остаешься один на один со своими призраками, скелетами в шкафах, своими падающими в тишину монологами и шрамами, которые некому бережно оглаживать пальцами. Оно приходит постепенно. Шаг за шагом. Осторожно присаживается на край кухонного стола одной-единственной немытой чашкой из-под кофе. Сорит в пепельницу пеплом только твоих сигарет. Подглядывает случайными снимками, на которых чужая жизнь, чужое не-одиночество, чужой свет за чужими стеклами. Оно уверенно заявляет свои права брошенной где попало одеждой, бардаком, все еще деликатно обозначаемым «творческим беспорядком», за который никто не гавкнет, в который никто не ткнет носом, на который сам перестаешь обращать внимание где-то между немытой чашкой и ворохом снимков, не имеющих никакого отношения к работе.       И вовсе не обязательно быть одному, чтобы однажды оно обняло шею ледяным дыханием, шепча в затылок: «Ну вот, мы и одни…»       Его невозможно любить. Ну, как можно полюбить палача, с наслаждением и расстановкой тянущего день за днем, час за часом, из тебя жилы? Невозможно возненавидеть. Ведь если начинаешь ненавидеть часть себя — это прямая дорожка к пуле в лобешник.       Самоубийство… Фууу! Это так малодушно. Это слишком малодушно даже для тебя, Бадоу. Может, ты и не мистер «Железные Яйца» последнего десятилетия, но уж на то, чтобы не пойти на поводу у этого сучьего маразма, тебя точно хватит.       И когда одним прекрасным днем — «прекрасным», ясно? охуеть, блядь! — или вечером, или ночью, какая вообще разница?! Когда в один прекрасный момент во встречном взгляде видишь отражение этого клейма — оно ведь ставит свою печать, эта мразь, на самое дно зрачков, вы не знали? — то кажется, есть шанс…       Только не совсем ясно, шанс — на что?       Но это уже не так важно, даже если на вопрос: «Что ты знаешь о нем? Откуда он? Чего хочет? Как у тебя вообще ума хватило — пустить…» — ответить нечего.       Да не ваше это, собачье, дело!       То есть, это как раз наше, именно собачье, ага, дело.       Ну, что, Хайне? Кажется твой Пес не прочь попробовать, наконец, и моей крови, а? ***       Равнодушие рождается в ненависти, страхе и боли. И еще — в обреченности.       Или даже не так. Обреченность, в каком-то смысле — обратная сторона равнодушия.       Смирение? Нет, не то. Совсем не то. Нет ничего от смирения в мрачной решимости довести начатое до конца.       Равнодушие — это выжженное нутро отчаявшегося. Возможно… Но так ли это, на самом деле?       Бесконечный завод приговоренного к жизни в мертвом теле. Формально — оно все еще живо. Такой вот противоестественной, чудовищной жизнью. Шоу уродов, кто положит ему конец?       Почему бы не ты?       Цели обозначены, пути их достижения прочерчены, любого, кто станет поперек дороги — уничтожить, любого, кто попытается остановить — уничтожить, любого, кто заронит сомнение в мертвую душу — стереть, загрызть, разорвать в клочья, на кровоточащие куски смертной плоти…       Нет, нет — это же не твое, это — Его, эта ненасытная жажда крови, эта душная ярость, едкое упоение чужой болью, чужим страхом, чужим отчаяньем, это — Его, проклятого Цербера, спятившего Пса, норовящего сорваться с привязи.       Как тонка грань между человеком и животным, да?       Ни сомнений, ни привязанностей, ни слабостей — или до конечной остановки не добраться.       О, ну ты же все еще рассчитываешь добраться! Сам, да? Ну-ну. Может, взглянем на факты, раз уж у нас тут сеанс самоанализа?       Одна слабина, одно-единственное сомнение — уже смертельно. Особенно, когда слабина эта обладает исключительной способностью накопать дерьма на свою рыжую голову. Можно посылать недоумка незатейливо, но в итоге ведь, если все серьезно, что ты делаешь? Словно бес ведет в нужную сторону, словно нанимался к этому придурку сторожевым псом, хранить целостность его драгоценной задницы.       Но рядом с ним Пес молчит. Может, в этом дело?       Было.       Наверное, именно в этом и было дело. Еще вчера, еще час назад…       Сколько должно пройти времени, чтобы стало ясно — даже тот, кто не выглядит в глазах Пса врагом, там или иначе, все равно становится его жертвой?       Бадоу, ты сделаешь это? Подставишь горло под клыки? Брось, мы же не в стае, мы — одиночки, ты же сам говорил — мы бездомные псы, воющие в темноте. Беги, Нейлз. Пока не поздно. Пес не остановится… ***       Это почти счастье — разрядить магазин мимо. Это почти эйфория — ах, бля! Чуток таки зацепило! Обоих зацепило. Не смертельно, царапины.       Когда Нейлз на взводе, по нему не так просто попасть даже автоматной очередью.       Раммштайнер на такие мелочи, как сквозная в бедре вообще внимания не обращает — заживает, как на собаке, и это что угодно, но не преувеличение.       Но что делать, когда патроны закончились?       Эх, жизнь прекрасна и удивительна. Не перестает, не устает, сука-затейница, удивлять.       Кажется, это впервые, когда Пес хочет того же, что и сам Хайне. Кажется, это на грани абсурда, но Бадоу даже в голову не приходит, в его больную, поехавшую крышей от избытка адреналина голову, даже на мгновение не приходит мысль сопротивляться, возмущаться, как-то мешать.       Он матерится — тихо, сквозь зубы — потому что одежда, эта такая хреновая, неудобная вещь, особенно одежда плотная и на крепких пряжках, куче молний… Ну, кто это придумал?!       Однажды, если они оба, конечно, доживут до этого «однажды», все будет совсем по-другому. Например, не обдирая друг другу кожу на ребрах. И, блядь, не кусаясь, а все же целуясь, или хотя бы пытаясь целоваться. И, например, в кровати.       Да, в кровати — обязательно. Однажды.       — Куда?! — рычит вдавленный в разошедшуюся трещинами по штукатурке стену Нейлз, более чем агрессивно отпихивая вклинивающееся между бедер колено. — Нихуя!       А кто сказал, что даже если он в принципе не против, будет просто?       — Да хуй ты угадал, — в тон ему огрызается Хайне.       Тупая возня у стены, стертые в кровь спины и локти. Кто сверху, тот и сверху, какая нахрен демократия?! Когда аж в ушах звенит от напряжения. Опуская детали.       — По очереди, — озаряет Нейлза, — блядь, или по очереди, или пошел на хуй! Пристрелю. Спать будешь — пристрелю, въехал?!       Это дико, мать его, так дико, что обрывает все тормоза, что от этого каждое из чувств обостряется настолько, что можно слышать, не чувствовать под пальцами — слышать! — срывающийся пульс, обезумевший стук сердец. И глаза у обоих сейчас тоже дикие. И оскалы на напряженных лицах — словно зеркальное отражение. Не улыбки это, не ухмылки, или как там еще обозначают это сокращение лицевых мышц — звериные, голодные оскалы.       — Ладно. Давай по очереди. Давай, ты первый.       Бадоу чует неладное, но пока еще не понимает, в чем подвох.       Ну, негативный опыт — тоже опыт, верно? Он же не последний, в конце-то концов.       Ничего, будет и на нашей улице полный парад.       — Эй, Хайне.       — …       — Ты, блядь, мне хату убил.       — Ты сам ее убил.       — Не знаю ничего! Северную и западную стену будешь сам штукатурить!       — Твоя хата, ты и штукатурь. Сам нарвался.       — Я нарвался? Ты какого хрена меня вчера в том гадюшнике кинул?! Сиди, говорит, тут, я сейчас. Ага, сейчас! Нормальное у тебя такое «сейчас»!       — Бадоу…       — Что?!       — Заткнись. Я пытаюсь уснуть.       — …       — Что?       — Охуеть, вот что! Спи, блядь!       Когда-нибудь они обязательно научатся не рычать друг на друга по поводу и без. Или не научатся. В любом случае, это ведь совсем не то рычание, после которого челюсти смыкаются на горле.       Все это до сих пор невозможно классифицировать, как нормальные человеческие отношения, даже сейчас. Ну, какие отношения? Одни инстинкты, чтоб им пусто было!       Нормальные такие, стандартные инстинкты, какие и должны быть у одичавших в одиночестве, бездомных псов.       Говорят, у одиночек сильнее всего развито чувство пары. Чем черт не шутит…