Власть. Ревность. Любовь.

Мне нравится смотреть, как он читает. Листает страницы своими осторожными длинными пальцами, дрожащими после осточертевшей ежемесячной ломки. В задумчивости хмурит брови, кусает губы, а потом вдруг радостно улыбается и с видом победителя записывает в пергамент правильный ответ. Как можно так сильно радоваться решённой задачке по арифмантике? Он такой ботаник! Я всю жизнь ненавидел ботаников и зубрил. Как так получилось, что один из них стал моим лучшим другом? Ах, да, старина Джеймс на первом курсе избрал нелюдимого, болезненного, но старательного мальчишку как бесплатного поставщика эссе и ответов на контрольные. Ремус был только рад помочь, ведь у него совсем не было друзей, а так с ним общался один из самых заметных мальчиков первого курса, пусть общение это и было откровенно потребительским. Тогда мне казалось, что он пытается подмазаться и услужить, это раздражало. Я не испытывал к нему никаких чувств, кроме презрения. Я и оглянуться не успел, как Джеймс перестал вместе со мной подначивать тихоню-Рема, напротив, он стал его защищать и мы не раз серьёзно поссорились на этой почве. Я злился, что друг променял меня на узколобого зубрилку, Джеймс злился, что я не воспринимаю Ремуса как друга и издеваюсь над ним, а Ремус и вовсе не злился, он только переживал из-за того, что стал причиной разлада между лучшими друзьями. Он так сильно тогда меня боялся. Весь сжимался, стоило только мне появиться в зоне видимости, но, стоит заметить, у него были на то основания — я вёл себя с ним, как невыносимый говнюк. Но когда мы с Джеймсом поссорились окончательно и на всю жизнь (так нам тогда казалось), и Ремус не смог убедить Поттера помириться, он впервые подошёл ко мне. Был большой перерыв между занятиями, я сидел на подоконнике возле класса Заклинаний и раздумывал, чем же мне заняться в одиночестве, ведь с Джеймсом мы в ссоре, а другими друзьями я как-то не обзавёлся — не было необходимости. Он подошёл тихо, так что я даже не сразу заметил его присутствие. — Сириус… — и стоит, смотрит. Глаза такие яркие, большие и просящие неестественно выделяются на бледном лице, а сам замер и дрожит, словно боится, что прогоню сразу или накинусь с кулаками. — Какого хера ты подкрадываешься? — я пошёл в наступление, как только понял, кто передо мной. Да, я считал его виноватым в том, что я тухну на окне в одиночестве вместо того чтобы провернуть с лучшим другом какую-нибудь опасную, но весёлую авантюру. Да, я ненавидел его, поэтому мне не было совершенно никакого дела до того, насколько несчастным он выглядит. — Прости, я не хотел… Я только поговорить хотел… — пугается моей резкости и опускает глаза в пол, с каждым словом он говорит всё тише, но у меня нет проблем со слухом. — А что интересного ты можешь мне сказать? Хотя, я не откажусь послушать, сказочку о том, как один ушлый хмырь-тихушник у одного хорошего парня друга увёл. Знаешь такую? — стараюсь, чтобы голос звучал саркастично, но получается откровенно зло. Рем распахивает глаза в искреннем изумлении, а потом неожиданно начинает плакать. Сдерживается, трёт глаза кулаками, но не может совладать с горькими слезами обиды от несправедливых обвинений. Тогда это просто вывело меня из себя. Больше чем ботаников я ненавижу только нытиков. — Иди Снейпу поплачься. Вам, нюнчикам, надо держаться вместе, — спрыгиваю с подоконника и грубо отталкиваю его с дороги, но не успеваю сделать и пяти шагов, как чувствую цепкие пальцы на своём плече, которые с неожиданной силой разворачивают меня лицом к своему обладателю. Ремус крепко держит меня за руку, глаза его уже совершенно сухие и горят непоколебимой решимостью. — Мы поговорим, даже если ты не хочешь, — запальчиво объявляет он, крепче сжимая моё плечо. — Да говори уже, что хотел, плакса, только прекращай ломать мне руку, — я огрызаюсь, чтобы скрыть замешательство от нетипичного для него поведения. К тому же мне действительно больно. — Прости… — тут же смущается и отступает, переминается с ноги на ногу, снова растеряв свою решимость и подготовленные реплики. Я терпеливо жду, сложив руки на груди, и демонстративно скучающе разглядываю ногти. — Я знаю, что вы из-за меня поссорились. Что бы ты там ни думал, я этому вовсе не рад. Мы с Джеймсом друзья, но ему со мной скучно, хоть он и убеждает, что это не так. Ты — его лучший друг, ты нужен ему, не я. Ты поставил ему ультиматум и он выбрал меня, потому что так правильно и благородно. Но я не хочу, чтобы он делал такой выбор. Я порву с ним завтра, а ты найди в себе силы, чтобы помириться и вернуть друга, которым так дорожишь. — Его губы снова задрожали, предвещая новую порцию сдавленных рыданий, но Ремус не дал себе сорваться, поднял глаза, на секунду сверкнувшие звериной яростью, — Я вот только не пойму, за что ты ненавидишь меня так сильно, что готов сделать несчастными всех вокруг, даже себя. И он ушёл. И сдержал своё обещание. Мы помирились с Джеймсом и на время всё стало так, как в первые недели учёбы: только я и Джеймс. Одно только изменилось — Ремуса не замечать я больше не мог. Он был всё такой же, бледный и одинокий, всё так же хорошо учился, вот только теперь он больше не вызывал раздражение, только интерес и отвратительное чувство вины. Не знаю, что он такого наговорил Джеймсу, но тот после этого даже не смотрел в сторону недавнего друга, поэтому мне пришлось взять ситуацию в свои руки. Я извинился, первый, и, возможно, последний раз в жизни. Потому что поступаю всегда так, как считаю правильным и не возникает необходимости жалеть о своих словах и поступках. А вот тогда пожалел. Потому что понял, как сильно я в нём ошибся. Никогда не забуду, как он улыбнулся, когда я неловко топтался перед ним и бубнил глупые оправдания. Он выглядел настолько счастливым, что мне снова стало мучительно стыдно за своё поведение и за злые мысли о нём. Он хотел обнять меня, но не решился и только робко похлопал по плечу и посоветовал не брать в голову прошлые разногласия. С тех пор всё наладилось, Ремус стал верным другом и для меня, и для Джеймса. Потом в нашу дружную компашку ввязался ещё и Питер. Он мне не нравился, но на этот раз я решил попридержать своё мнение, ведь, как оказалось, я совершенно не разбираюсь в людях. Мы с Джеймсом и Питером часто попадали в переделки и устраивали розыгрыши, а Ремус волновался за нас, ругался и прикрывал наши задницы перед преподавателями. Мы всегда были вместе. Он всегда был рядом с нами. Когда же мне стало важным, чтобы он всегда был рядом со мной? Ликантропия… Страшная болезнь. Он никогда не сможет жить нормальной жизнью, никогда не заведёт семью, потому что ни одна ведьма в здравом уме не свяжет свою жизнь с оборотнем. Ужасная участь для такого открытого человека, как Ремус. Он ведь хочет любви, пусть и никогда не говорит об этом — я вижу. Вороватые взгляды на прогуливающихся Лили и Джеймса, печальные улыбки, скрываемые в ярком шарфе. Если бы я только мог сказать ему, но… Нет. Он не поймёт. Джеймс, точно знаю, понял бы, быть может, даже попробовал со мной, ради эксперимента. Питер бы, скорее всего, поломался немного, но отдался бы — я для него почти как Мерлин, слишком авторитетный, чтобы отказать. А он — не поймёт, даже если примет. А я настолько увяз в нём, что не представляю, как переживу отказ. Всё, что мне остаётся — наблюдать. Это довольно сложно, ведь мы с Джеймсом всегда в центре внимания и смотреть на кого-то незаметно не так уж и просто, даже если этот кто-то твой лучший друг. Но иногда мне удаётся остаться в одиночестве и тогда я устраиваюсь под широкой кроной волшебного дуба, откуда всегда хорошо видно место, где занимается Рем. Как-то раз я случайно услышал разговор трёх хаффлпафок, обсуждавших наш знаменитый гриффиндорских квартет. Джеймса они охарактеризовали харизматичным милашкой, меня сексуальным жеребцом, а Ремуса бледной мышью, которая вообще неизвестно как затесалась в компанию крутых ребят. Меня это определение так поразило, что я даже не дослушал, что они там думают о Питере. То есть, они на полном серьёзе считают Ремуса бледной мышью. Ремус — бледная мышь?! После я долго присматривался к нему, и понял, что объективно — да, он совсем не красив. Худой, с вечными синяками под глазами, да ещё эти уродливые шрамы, розовыми рубцами отпечатанные на лице и руках. И действительно похож на мышонка — постоянно что-то шебуршится в своих бумажках, пищит и возмущается, когда его отвлекают. Но это осознание ничуть не изменило моё отношение, я по-прежнему получаю удовольствие просто наблюдая за ним. Для меня он по прежнему самый красивый. Нам уже по семнадцать, у меня на счету не меньше двух десятков девушек и пятеро парней, а он ещё даже не целовался. Я рассказываю ему о своих сексуальных победах, хоть и знаю, что ему неловко и неприятно. Эгоистично? Да. Но так хочется хоть раз в его лице увидеть хотя бы намёк на ревность, хотя бы крохотный шанс на то, что я ему не безразличен. Но как бы мне ни хотелось, в нём этого нет. Грусть — да, радость за меня — да, неодобрение за беспорядочные связи — да, даже зависть — иногда, но не ревность, к сожалению. Это должно было случиться однажды. Я боялся и ждал, что когда-то кто-нибудь ещё заметит его необыкновенность и красоту. Это случилось, но я не готов, это слишком несправедливо. Рем, как всегда сидел на траве, разложив вокруг конспекты, когда к нему подошла пятикурсница с Равенкло и что-то спросила. Я пытался склеить её месяц назад, но она оказалась излишне принципиальной, а долгие ухаживания вне моей компетенции. И вот сейчас она что-то щебечет, усаживаясь рядом с Ремусом, а он отвечает ей и выглядит взволнованным, радостным и влюблённым. Неужели он настолько жалок, что готов полюбить любую девчонку, которая обратит на него внимание? Хочется презирать его за это, но я не могу. Ему, кажется, я могу простить всё, что угодно. Может быть, я плохой друг, но я не могу позволить ей влюбить его в себя. Афродизиак. Я зачем-то купил его ещё на четвёртом курсе, так он и перекатывался всё это время на дне большой спортивной сумки. Если быть честным, то уже тогда я знал, для чего, а точнее для кого он предназначается. Только одного человека я не могу добиться собственными силами. Почему сейчас? Потому что я хорошо его знаю — если это случится, он не сможет делать вид, что ничего не было и не сможет обманывать девушку. Будет винить себя и накручивать, но я смогу доказать, что со мной тоже правильно, тоже хорошо. Может быть, это жестоко и мерзко с моей стороны, но мне плевать. Меня всегда кто-то уважал, кто-то боялся, кто-то хотел, но меня не любили. Это не трогает меня, мне не нужна ничья любовь и одобрение. Может быть, только его любовь нужна. Афродизиак слабенький, он должен только расслабить, сбить силу и координацию, сделать тело более чувствительным. Я волнуюсь. Щедро смазываю жидкостью свои запястья и тут же улавливаю тонкий запах, отзывающийся сладким жаром в пижамных брюках.Вокруг темно, слышно только размеренное дыхание Джеймса и редкие всхрапывания Питера, Рема не слышно. Он всегда спит бесшумно и это настолько в его духе, что, думая об этом, я испытываю странную теплоту в сердце. Кидаю заглушающие на все три кровати и ныряю под полог Ремуса. Несколько минут не могу пошевелиться, слишком прекрасное, почти волшебное зрелище предстало перед моими глазами. Он лежал на спине, почти полностью сбросив с себя одеяло; волосы ореолом разметались по подушке, пижамная майка задралась, обнажая живот и нижнюю часть груди, одна рука подпирает щёку, а вторая спокойно лежит на бедре, совсем близко к паху. Слишком близко. Не выдерживаю, глубоко вздохнув, провожу пальцами от его уха по линии скулы к подбородку, по шее, груди и дальше. Если бы я сделал что-то подобное за несколько дней до полнолуния, внутренний волк Ремуса заметил бы меня ещё на стадии отлучки от собственной кровати. В это время Рем становится необычайно сильным и все его ощущения обостряются, ничто нельзя скрыть от него — всё слышит, всё видит, всё чует. Но полнолуние прошло всего несколько дней назад, Ремус ослаблен и спит крепко, восстанавливает силы. Я последний мерзавец, раз решил воспользоваться этим. Ну и ладно. Чувствую, как дурманящий шлейф обволакивает нас и Ремус неосознанно начинает выгибаться во сне, тянуться к прикосновениям. Провожу ладонью вниз по его животу, затем ослабляю нажим, и он приподнимает таз в стремлении продлить контакт… Мерлин, дай мне сил. Я слишком долго об этом мечтал. На шее тоже есть шрамы, Рем стесняется и ненавидит их, поэтому всегда носит водолазки и свитера с длинным воротником. Но сейчас я могу видеть то, что он так старательно скрывает, и, надо сказать, даже эти уродские шрамы кажутся мне самыми прекрасными, ведь они принадлежат ему, они его неотъемлемая часть. Прислоняюсь губами к острой ключице и уже не могу остановиться — целую его всего, везде, глажу бёдра, мну бока, совершенно забывая об осторожности, делаю всё, о чём так долго мечтал. Тихий жалобный стон слегка отрезвляет и страх крупными мурашками проходится по спине, но Рем не проснулся — дышит тяжело, раскраснелся и кусает губы, но всё ещё спит. Он в возбуждении приоткрыл губы и свёл колени, бессознательно стараясь увеличить давление на возбуждённый член, и, клянусь, это самое великолепное зрелище, которое я видел в жизни. Целовать его так приятно, от одной мысли, что мой язык касается его губ, яйца болезненно поджимаются. Мне тяжело держаться на руках, поэтому я сам не замечаю, как начинаю всё больше наваливаться на него. Он распахивает соннные глаза и тут же напрягается подо мной. — Сириус? Что… Происходит? — обескураженно спрашивает, в то время, как неподвластное его сознанию тело продолжает наслаждаться моими ласками. Он испуган, но меня уже не остановить. — Это сон… Всё хорошо… — судорожно шарю руками под его пижамой, силясь прочувствовать, запомнить это ощущение, когда он в сознании изгибается подо мной. — Должно быть, кошмар. Уйди, пожалуйста… — говорит, но дыхание тяжёлое и рваное, а таз всё так же толчками приподнимается, требуя моего внимания, и я понимаю — не уйду. — Расслабься, Рем, во сне это можно. Во сне так и должно быть, если я тебе нравлюсь, — стаскиваю с него бельё, с себя брюки и ложусь на него сверху, теперь мы совсем близко, так, как давно должны были быть — кожа к коже, лицом к лицу. — Ты мне не… А-а-а… Не… — не даю ему закончить уничтожительную для меня мысль, обхватываю наши члены рукой и начинаю ритмично двигаться. А он всё так же тяжело дышит и редко стонет, то ли всхлипывая, то ли поскуливая. Если бы я раньше знал, что он может издавать подобные звуки, должно быть, умер бы от спермотоксикоза ещё лет в четырнадцать. Кончаю первым, забрызгивая белёсыми каплями его впалый живот, он изливается мне в руку через несколько минут. Он испачкал простыни, себя и мою ладонь, а сперма продолжает сочиться. Интересно, это норма для него или он просто редко дрочит? Думая о том, как и где он этим мог бы заниматься, я снова чувствую волну жаркого возбуждения, но сейчас не время и я гоню прочь провокационные мысли. Пока он лежит в прострации и не успел понять, что всё произошедшее было не сном, дотягиваюсь до отброшенных брюк и вытаскиваю палочку. Бросаю в Рема невербальное «Отключись» и он снова засыпает, ещё разгорячённый и распластанный подо мной. С сожалением встаю с него и очищаю последствия моего негриффиндорского поступка. Возвращаюсь к своей кровати и задёргиваю полог, но уснуть этой ночью у меня точно не получится. Идея внушить Ремусу, что именно он в меня влюблён пришла неожиданно и поражала своей простотой, гениальностью и подлостью. Если я буду приходить к нему каждую ночь «во снах», ему придётся задуматься о причине своих эротических видений. Ему ведь сегодня понравилось, верно? Афродизиак же совсем левый, так, остроты ощущений прибавил и только. Значит, Рем, возможно, испытывает что-то ко мне, просто сам пока об этом не знает. Я помогу ему понять. Потому что ощутив его так один раз, я понял, что этого недостаточно. Он нужен мне весь, много раз и навсегда. И будь я проклят, если не добьюсь того, чтобы однажды стать ему нужным также.